Текст книги "Берлинская жара"

Берлин, Шарлоттенбург, «Адлерхоф»,
11 июня

Как обычно, ровно в десять утра Хартман вошел в холл «Адлерхофа», одетый элегантно и строго: светло-серый костюм, темно-синий галстук. Поздоровавшись с привратником, приставленным к нему службой безопасности, он двинулся было в ресторан, где его ждал завтрак, как вдруг заметил утонувшую в глубоком кресле Дори, пролистывающую майский выпуск «НС-Фрауэн-Варте». Секунду помешкав, Хартман шагнул к ней.

– Откуда ты здесь? – нагнувшись, тихо спросил он.

Дори сдернула с носа очки и вскочила. Он невольно залюбовался воздушной голубизной ее сияющих глаз.

– Господин Хартман.

– Франс, – мягко поправил он.

– Да, Франс… – тепло улыбнулась она. – А я зашла, потому что у нас сегодня перерыв… до двух. Ты сам говорил: зайти утром… а я смогла только сегодня.

Он взял у нее из рук журнал, со страниц которого посылала воздушные поцелуи беспечная Марика Рёкк, и сравнил ее с Дори.

– Ты краше, – сказал он и тоже улыбнулся.

– Во всяком случае, живее.

Они рассмеялись.

– Помнишь, я говорила, что брат хочет тебя поблагодарить. Так я его привела, вон он. Отто! – сдавленно крикнула она. – Иди сюда.

Из дверей, ведущих в сад, как раз выходил, озираясь по сторонам, долговязый, скуластый парень лет тридцати в плотной жилетке и пестром платке вокруг шеи, не очень-то похожий на свою сестру. Услышав Дори, он вперевалку подбежал к ней.

– Отто, – Она поправила платок у него на шее, – вот господин Хартман, о котором я тебе говорила.

– Роскошное местечко, господин Хартман, как на афише, – растянул губы в кривой улыбке Отто. – Я думал, таких уже не осталось. Мы с сестрой живем в Кройцберге. Так у нас там сплошные ночлежки. Есть, конечно, пара туда-сюда приличных гостиниц. Однако это совсем не то, что здесь.

– Не преувеличивай, Отто.

– Но дело не в этом, – спохватился он. – Хочу сказать вам спасибо за то, что вы для меня сделали. Ведь меня и впрямь могли упечь за решетку, а то и куда подальше, за компанию с этими бандитами. Вы вмешались очень вовремя, господин Хартман, умереть не встать. Одним словом, спасибо.

Чтобы вытащить парня из кутузки, Хартману пришлось обратиться к шефу берлинской полиции графу фон Хельдорфу, с которым время от времени он играл в бридж на даче в Бабельсберге. Конечно, проще было бы решить этот вопрос через Гесслица, тем более что дело было заведено в крипо, но такой маршрут даже не рассматривался.

– Пустяки, – бросил Хартман и спросил: – Завтрак?

– О, нет, – покачала головой Дори. – У нас нет времени.

– Что ж, тогда в другой раз? – не стал настаивать он.

– Да, конечно. – Дори слегка замялась. – Вот еще что. У нас просьба.

– Просьба? Слушаю.

– Да, еще одна. – Ей было явно неловко. – Сейчас тяжелое время. Идет война и… У Отто нет приличной работы. Я подумала: а что, если здесь… какое-нибудь место – совсем не обязательно, чтобы важное…

– Место, – повторил Хартман, нахмурившись.

– Портье. Даже грузчик… – Дори запнулась.

– Да я же работал в отеле уже, – подхватил Отто. – Еще до войны, в Дортмунде. На привокзальной площади был отель «Кукушка». Вот я в нем полгода работал на стойке.

Хартман изучающе посмотрел на него:

– А почему ты не в армии?

– А у него язва, – ответила за него Дори. – Язва.

– Понимаю. – Хартман кивнул администратору, который нетерпеливо ожидал его, стоя в стороне. – Я подумаю. Хорошо, Дори? Мы созвонимся. Завтра. Идет?

Взгляд Дори светился благодарностью:

– Хорошо, Франс.

В залитом утренним солнцем ресторане за покрытом белоснежной скатертью столом в одиночестве завтракал Джорджи Танцуй-нога. Завтрак не отличался изысканностью: баночная ветчина, залитая яйцом, и пара обжаренных тостов – но бутылка токайского, заменявшая Джорджи кофе, придавала трапезе привкус аристократизма.

Хартман молча прошел к своему столу возле окна, сел, набросил салфетку на колени и занялся своим завтраком, не обращая внимания на сидевшего в отдалении Джорджи, который уже допивал вино и осоловело таращил глаза, глядя перед собой. Кроме них в зале никого не было.

– И выйдет зверь. И будет у него пять голов и пять сердец, – заплетающимся языком заговорил Джорджи. – И каждая голова будет зваться: Подлость, Жадность, Глупость, Жестокость, Гордыня. И не будет ни Христа, ни Заратустры, ни Будды. А будет один фюрер. Только один сплошной фюрер… И пламя его пожрет наши души.

– Это ты утро так начинаешь? – спросил Хартман, кивнув на бутылку.

– Нет, – ответил Джорджи, – это я так завершаю вечер.

Хартман покачал головой. Потом кивнул на оттопыривающийся карман на брюках Джорджи:

– Ты зачем с собой пистолет таскаешь? Чего доброго себе в штаны пальнешь.

– Это? – Джорджи спрятал оружие под пиджак. – Стрелять по мухам. Мух развелось этим летом – жуть.

– Ну-ну.

Джорджи осел на локти и спросил:

– Ты никогда не обращал внимание, как любит наш фюрер слово «фанатично»? Я слышал выступление, где он произнес «фанатично» двадцать раз. «Я вернусь с этой войны еще более фанатичным национал-социалистом». Как можно быть еще более фанатичным? Или еще более преданным? Когда все закончится, эти качества будут в большой цене.

– Ты так считаешь?

– Я – да. А ты?

– А я думаю, что фанатизм не такое плохое качество, когда речь идет о правом деле.

– Ах, о правом… – оттопырил губу Джорджи. – Сколько же еще миллионов немцев, французов, русских может стоить наше правое дело? Цену принято знать заранее, но я не слышал, чтобы кто-нибудь ее называл. А если нет цены, то, значит, процесс обещает быть бесконечным. Вернее, до последней живой твари, копошащейся в этой круглой навозной куче, когда уже некому будет сказать – стоп!

Он плеснул в бокал остатки вина:

– Фанатизм сметет всё, не считаясь с последствиями, пока не расшибет в лепешку одержимый им медный лоб. У вас в СС думают по-другому? Впрочем, что это я спрашиваю? – Кончиками пальцев Джорджи побил себя по губам.

Хартман посмотрел на него более внимательным взглядом.

– «И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их», – медленно произнес он. – Тебе бы разобраться, Гуго, чему ты сам больше веришь?

Натужно выдохнув, Джорджи затушил сигарету в вине и встал, пошатнувшись:

– А как я любил Париж! Боже мой! Ты представить себе не можешь, как я любил Париж… Ладно, иду спать. Хайль Гитлер, mon cher[4]4
  Мой милый (фр.)


[Закрыть], хайль Гитлер.

Снисходительность Хартмана к Джорджи объяснялась тем, что отец его, Эрнст фон Носке, был дорог ему как испытанный друг, на протяжении полутора лет обеспечивавший связь между людьми Треппера из «Красной капеллы» и группой Рихтера. Эрнст фон Носке погиб случайно под рухнувшей стеной пятиэтажного здания после бомбежки, и Гесслицу стоило немалых усилий и риска, чтобы его имя не фигурировало в материалах следствия после разгрома ячеек «Капеллы» в прошлом году.

Всего этого Джорджи не знал и вел себя как анфан террибль[5]5
  Избалованный ребенок (фр.)


[Закрыть] с покалеченным в мотогонках коленом, бросающий глупый вызов злому и уродливому миру.

Оставшись в одиночестве, Хартман зажал сигарету в зубах, взял кофе и пепельницу, прошел к эстраде и присел за рояль. Немного подумав, он открыл крышку, слегка размял пальцы и заиграл тихую мелодию, авторства которой он не знал, щуря глаз от лезущего в него дыма.

У него еще было немного времени. Но он отдавал себе отчет, как стремительно оно таяло.

Берлин, Принц-Альбрехт-штрассе, 8,
РСХА, IV управление, Гестапо,
11 июня

В течение двух с половиной часов Мюллер с дотошностью ювелира изучал списки тех, кто находился на площади в момент операции со Шварцем. По его приказу было заказано еще двадцать восемь досье, и теперь референты спешно готовили по ним свои выводы, однако уже было ясно, что никто из попавших под подозрение не может быть связан с английским подпольем.

Наконец, Мюллер сбил бумаги со списками в аккуратную стопку и положил ее перед собой. Взгляд его карих глаз замер на ней, губы сжались в сухую, тонкую линию. От множества выкуренных за день сигарет у него заметно шумело в ушах, но он, не задумываясь, распечатал новую пачку «Оберста». Короткие сигареты с фильтром были набиты первоклассным трубочным табаком и выпускались для солдат вермахта. Их можно было купить за три пфеннига, и Мюллер, всю жизнь педантично живущий единственно только на свою зарплату, даже не отказавшийся от продовольственных карточек, привык к ним и предпочитал любым другим, несмотря на то что многие его коллеги курили дорогие, престижные марки: Шелленберг, например, признавал только английский табак, который ему доставляли контрабандным способом.

Губами Мюллер вытянул сигарету из пачки и щелкнул старой австрийской зажигалкой IMCO, за безотказность прозванной «Вдовушкой». Она верой и правдой служила ему с тех пор, как он, восемнадцатилетний летчик, на своем «Альбатросе» в одиночку совершил налет на Париж. Прошло двадцать лет, а «Вдовушка» работала, как часы.

Мюллер нажал кнопку коммутатора.

– Бригитта, – сказал он, – попросите ко мне Шольца и Вильдганса. Сейчас.

– Слушаюсь, группенфюрер.

Он ни секунды не сомневался в том, что все, кто может ему понадобиться в столь поздний час, находятся на своих рабочих местах. Об этом сообщалось заранее. Сам Мюллер практически не покидал кабинета и даже еду заказывал в ближайшей таверне. Бывало, жена и дети не видели его по три недели. Несколько чаще он встречался со своей любовницей Анной Швааб, но тоже весьма эпизодически. Тому было немало причин, главная из которых заключалась в том, что Мюллер был грандиозным полицейским функционером и зацикленным бюрократом с замашками тирана, помешанным на своей работе.

По внешнему виду Шольц был сильно изможден: серая кожа, воспаленные глаза.

– Хайль Гитлер! – вскинул он руку в нацистском приветствии.

– Сервус[6]6
  Привет (нем.)


[Закрыть], Кристиан, – вяло отреагировал Мюллер. – Проходи, садись.

Шольц сел сперва в кресло, затем пересел на стул поближе к столу шефа. Мюллер предложил ему сигарету, но он отказался:

– У вас здесь так накурено, Генрих, что и сигарета не нужна (знакомство со времен совместной работы в политической полиции Баварии позволяло ему называть сорокатрехлетнего Мюллера по имени, но с учетом субординации и разницы в возрасте – на «вы»).

– Да-да, – устало согласился Мюллер, – надо проветрить. Выпьешь?

– Если я выпью, то засну прямо на этом стуле. – Шольц попытался усмехнуться, но получилось криво. – Однако меня нисколько не смутит, если выпьете вы.

– У нас в Мюнхене говорят: только свинья пьет в одиночку, – проворчал Мюллер. – Ладно, оставим это. – Он нагнулся к коммутатору: – Бригитта, я же просил сюда Вильдганса.

– Я ему сообщила, группенфюрер. Он идет.

Мюллер отложил сигарету, помассировал пальцами виски и сказал, глядя в упор на Шольца:

– К утру подготовь, пожалуйста, отчет по поводу произошедшего в Панкове.

– Хорошо, – не веря своим ушам, ответил Шольц, у которого мысли слипались, как подтаявшие ломтики мармелада.

– Провал операции – на Шелленберге. Он за нее отвечал – пусть платит.

– Понял.

– О наших людях на рынке не говори. Опусти. Там работали сотрудники СД. Они и проворонили. Словом, вставь добрый пистон в задницу полуфранцузу (таким прозвищем за глаза наградили Шелленберга). Что с этим фургоном?

– Ничего. Фургон всегда стоит на этом месте, когда рынок. Допросили владельца, проверили – деревенский житель. Самый обыкновенный. Возит овощи, репу.

– Обыкновенный? – хмыкнул Мюллер. – Мой опыт подсказывает, что это самая опасная характеристика врага.

В кабинет влетел запыхавшийся гауптштурмфюрер Вильдганс, сверкая маленькими очками на курносом носу. На пороге он вытянулся:

– Хайль Гитлер!

– Хайль, – поморщившись, кивнул Мюллер и указал ему на стул рядом с Шольцем.

– Прошу меня простить, группенфюрер, я был на допросе Ващиковского во втором корпусе. Пока добежал…

– Что Ващиковский?

– Упорствует. Говорит, что в лагере не было лидера, на конвой напали стихийно. К нему применили особое обращение, но он, похоже, ничего не знает. Может, перевести его в тюрьму на Александерплатц?

Под «особым обращением» в гестапо понимали допросы с применением пыток.

– На ваше усмотрение. – Квадратное лицо Мюллера не изменило своего отстраненно усталого выражения. – Вы ведете дело. С вас и спрос.

Вильдганс прикусил язык, уяснив, что с Ващиковским придется еще поработать.

– Так вот, – Мюллер подвинул к себе бумаги со списками задержанных в Панкове, достал из стола папку и положил их в нее, – меня не устраивают выводы наших экспертов. Да, конечно, один ушел через канализацию. Но был, по меньшей мере, еще один. И он – здесь.

Мюллер постучал пальцем по папке. Шольц и Вильдганс напряженно молчали.

– Я еще раз внимательно изучил эти списки. Меня заинтересовало несколько персон, которых предстоит перепроверить. Но особенно – некто Франс Хартман, управляющий отеля «Адлерхоф». Насколько я понимаю, он имеет звание оберштурмбаннфюрера и причислен к СД. Что он делал в Панкове в этот час? Пил кофе? Читал газету? Я хочу получить точный, исчерпывающий ответ. – Сделав паузу, он продолжил: – Но этого мало. Я хочу знать об этом человеке всё: какие задачи ставило перед ним шестое управление, с кем он общается, дружит, спит, какие у него привычки, где бывает – словом, всё.

– Можно подвергнуть его охранному аресту, – предположил Шольц. Согласно постановлению рейхсминистра внутренних дел Фрика, в стране действовал институт так называемых охранных арестов. Он предусматривал возможность задержания подозреваемого без юридических объяснений на неопределенное время с содержанием его либо в гестапо, либо в концентрационном лагере.

– Можно, – согласился Мюллер. – Но не раньше, чем через пару дней. Дайте ему понервничать. Вильдганс, ваша задача организовать наблюдение за Хартманом. Не отпускать его ни на шаг. Результаты должны быть на моем столе каждые два часа.

– Слушаюсь, группенфюрер. – Вильдганс вытянул худую шею. – Немедленно наши сотрудники займут позицию перед его домом.

– Если, конечно, он дома, – уточнил Мюллер.

Когда взмокший от напряжения Вильдганс покинул наконец кабинет, Мюллер взял со стола пепельницу, обошел стол, уселся напротив Шольца и закурил, жестом показав, что с дымом придется смириться. Помолчав, сказал:

– Не нравится мне этот Вильдганс.

– Почему? – удивился Шольц.

– У него глупое лицо, – хмуро пояснил Мюллер, смахнув с рукава упавший на него пепел. – И потом он слишком старается. Рвение – удел глупцов и карьеристов. Хороший профессионал работает незаметно.

– Чем же тогда обеспечить рост по службе?

– Уверенностью… уверенностью в том, что тебя оценят. – Мюллер загасил недокуренную сигарету и достал из пачки новую. – Ну, ладно, Кристи, оставим это. Что ты можешь сказать об этом Хартмане?

Задумчиво вытянув губы, Шольц помолчал несколько секунд и ответил:

– Живой. Общительный. Очень закрытый. Умеет слушать. Знаете, эдакий симпатяга, с которым хочется делиться личным. У него это хорошо получается. Умеет пошутить и вовремя заткнуться. Любит женщин. Выпивает, но аккуратно, без этой нашей фронтовой обреченности. У него хорошие связи с Испанией, что неудивительно, со Швецией и Португалией. Ни в чем особенно порочащем замечен не был. Что еще?.. Образованный. Обходительный. Его любят. Да, он всем нравится… О нем можно много говорить, но сказать, в сущности, нечего. Словом, идеальный объект для разработки. Нам бы такой не помешал. Можно сказать, что СД повезло.

– Ладно, если только СД, – буркнул Мюллер. – Пусть Ослин поднажмет с этой бабой. Сюргит, кажется? Сейчас это важно.

Берлин, Курфюрстендам,
11 июня

Нюх оперативника редко подводил Мюллера. Когда поздно ночью Хартман подъехал к своему дому, он обратил внимание на стоявший в темном переулке автомобиль. Понимая, что времени в обрез, Хартман в течение дня несколько раз пытался связаться с Гесслицем, но тот был вызван в пригород, где произошел налет на ювелирную лавку. Гесслиц, конечно, заподозрил неладное, но окно в кабинете Хартмана было приоткрыто, что означало – все в порядке. Где искать Оле, было неизвестно, скорее всего он приходил в себя на одной из явочных квартир. Тогда, помотавшись по вечерним улицам, чтобы проверить, нет ли за ним хвоста, Хартман помчался в Нойкельн, где в госпитале, неподалеку от церкви Святого Иоанна, трудилась сестрой милосердия Ханнелоре Цепфер, их русская радистка, знавшая его как Пауля Лампре. Чтобы явиться к ней ночью, во время дежурства, требовался повод исключительной важности. Хартман остановил проходившую мимо пожилую женщину и, представившись уезжающим на фронт доктором, попросил ее вызвать из госпиталя фройляйн Цепфер; ему, дескать, самому невозможно, поскольку об их отношениях никто не должен был знать. Старушка понимающе улыбнулась.

– Что? – испуганно спросила Ханнелоре, выскочив на улицу.

– Ничего, милая, – улыбнулся ей Хартман. – Пока еще ничего.

Он понимал, что сейчас ей вряд ли удастся уйти, не вызвав подозрений, но он хотел успеть сообщить о случившемся, и главное – о проверке его документов гестаповцами, до того, как за ним установят слежку или потащат на допрос.

Девушка внимательно выслушала его, то и дело нервно заправляя за уши рассыпающиеся волосы, и обещала связаться с Гесслицем, чтобы передать радиограмму сразу после окончания ночной смены.

– Пауль, что ты намереваешься делать? – взволнованно спросила она.

– Я об этом думаю, малышка, – подмигнул он ей. – Ничего не бойся.

Он тоже не знал ее настоящего имени.

Обнаружив наблюдение за своим домом, Хартман даже немного успокоился: если следят – значит, сколько-то времени на то, чтобы принять нужное решение, у него есть. Он поставил машину в гараж, прошел в дом, не зажигая света, плеснул в стакан немного виски и прилег на диван. Заснул он моментально и спал без снов до без четверти девять. Пятнадцати минут ему хватило, чтобы привести себя в порядок, и ровно в девять он выехал из дома.

Покружив по городу, он удостоверился, что хвост уже есть и что пасут его на трех сменяющих друг друга автомобилях, что говорило о серьезности их намерений. Также он заметил «Опель» Оле Дундерса, который двигался на значительном расстоянии, позволявшем Оле понять, что Хартман угодил под надзор тайной полиции.

Теперь он сидел за роялем в ресторане своего отеля и наигрывал лирическую мелодию, происхождения которой не мог вспомнить. Чашка крепкого кофе и сигарета: в его положении выход напрашивался один – уходить. Всё оставить и уходить через «окно» на случай провала. Принимать решение он должен был сам и немедленно.

Москва, площадь Дзержинского, 2,
НКВД СССР,
11 июня

Ванин завтракал в своем кабинете, когда ему принесли донесение от Рихтера. Тотчас же из коммутатора в приемной раздался его голос:

– Вызовите ко мне Чуешева и Головко. И уберите со стола.

Когда Валюшкин вошел в кабинет, Ванин стоял возле открытого окна и смотрел на пустынную площадь. Над головой вились клубы папиросного дыма. Завтрак был практически нетронут.

– Убери, – сказал Ванин, не оборачиваясь.

– Да вы ж не ели совсем…

– Убери, – с нажимом повторил Ванин.

Сообразив, что сейчас лучше помолчать, Валюшкин быстро собрал посуду и выскочил за дверь В золотистой дымке утра густым, равномерным шагом площадь пересекало подразделение солдат с висящими на груди автоматами ППШ, любовно именуемыми в армии «папашами». Солдаты были в застиранной и выцветшей до белезны форме. «Видать, с передовой», – подумал Ванин. С пчелиным жужжанием их обогнала полуторка, из которой что-то крикнул пожилой водитель, и лейтенант махнул ему рукой.

После получасового обсуждения Ванин поднял глаза на своих сотрудников, майоров Чуешева и Головко, ведущих в его ведомстве германское направление внешней разведки, и спросил:

– Провал? Как считаете?

– Не знаю, – пожал плечами Чуешев. – У него сроку – день-два. Потом могут взять. И что бы мы тут ни решили, маловероятно, что появится возможность установить с ним контакт. Рихтер докладывает, обложили его крепко.

– Полагаю, надо дать ему шанс, – сказал Головко, протирая очки. – Баварец – разведчик опытный, умный. Он сам поймет, что делать. Жалко, не осталось у нас в Берлине боевых групп. Одни они там, как в чистом поле.

– Но англичане ведь подтвердили Шварца, – заметил Чуешев. – Это значит, они не знают о его аресте. Досадно. Интересная могла получиться игра.

– Ладно, – бросив взгляд на часы, подвел черту Ванин, – будем считать так: если это окончательный провал, задача – вывезти Баварца и не допустить, чтобы подозрение коснулось Рихтера. А если обойдется, тогда и поговорим, в какие игры будем играть. Как бы там ни было, надо все подготовить заранее с учетом первого варианта.

Спустя полчаса в Берлин была направлена шифровка: «Рихтеру. Разделяем крайнюю озабоченность сложившейся ситуацией. Понимая огромное значение работы Баварца, предлагаем выбрать направление дальнейших действий самостоятельно, с учетом обстоятельств. Если будет принято решение выйти, задействуйте имеющиеся в вашем распоряжении возможности. Окно через Магдебург действует. Старик».