Текст книги "Библиотека"

Он прикурил и принялся щелкать, ожидая Юлиного ответа. Он морщил лоб и удивленно вскидывал брови: мол, ну что же ты молчишь? И щелкал: "Зип! Зип! Зип!". Придурок. Маменькин сынок, напустивший в штаны куриного салата. Роскошный парень, знающий, куда можно (и куда нельзя) вставить свой вялый член, но не знающий, что иногда за это приходится нести ответственность.

Вот и весь разговор. Она развернулась и ушла. Просто ушла, ничего не сказав. И даже не залепила ему звонкую пощечину. Оплеуха, предназначавшаяся высокому ординатору, досталась среднему брату, который принес из школы замечание в дневнике. Замечание было написано красной пастой: "Мочился в колбы с реактивами в кабинете химии". Три восклицательных знака и приписка: "Родителей – в школу! Срочно!". Юля тогда впервые в жизни ударила брата, а потом полночи проплакала в сенях: "Ну почему? Почему все самое плохое в этой жизни достается людям, и без того несчастным? Потому что они, как магниты, притягивают к себе все беды?".

Это относилось и к среднему брату, и к младшему, и к матери, и к покойному отцу, – и, конечно же, к ней самой. Наверное, от того она плакала так горько.

Нет, она ни о чем не жалеет. Ей не о чем жалеть. Пусть катится ко всем чертям этот проклятый ординатор. Ей просто жалко себя. И когда что-то происходит – что-то, выводящее ее из равновесия – память услужливо подсовывает эти ненужные воспоминания: на-ка, девочка, поплачь от жалости к себе! Ты же такая несчастная!

Вот чем ей сразу понравился Пашка. Он не тянул ее в минор. Пусть его болтовня была наигранной, а веселье – напускным, ерунда! Зато он не оставлял для грусти ни малейшей щелочки; гнал ее прочь, тряся "конским хвостом", как метлой.

"Не надо жалеть себя! Это тупик! Ты можешь погрязнуть в этом навсегда. Подумай, стоит ли это делать?".

Она завалилась на кровать, отвернулась к стене и так лежала, с надеждой ожидая, что вот-вот раздастся стук в дверь и прозвучит озорной голос: "Юля! Это я! Если ты не одета, то лучше не торопись!". Или что-нибудь в таком духе. Не слишком остроумное, но веселое.

Она валялась на скрипучей кровати, ругая себя на все лады за эту внезапно навалившуюся апатию и меланхолию. "Что ты делаешь? Завтра биология! Не сдашь, и – здравствуй, родной Ковель! Куда пойдешь? Снова в больницу? А там высокий ординатор, и ему до конца обязательного срока остался еще целый год работы. Нет! Надо заставить себя встать и снова засесть за учебники".

Но она так и не смогла себя заставить. В конце концов к ней пришла успокоительная мысль: черт с ним, с Ковелем! Не поступит – устроится работать в палатку, к тому же Пашке. Наверняка ему на время учебного семестра потребуется продавец. Она сумеет убедить его в этом. Найдет способ. Этот древний, испытанный способ, одинаково хорошо действует на всех мужчин.

Половину заработанных денег будет отправлять домой, а сама станет готовиться к следующим экзаменам. И все равно своего добьется.

Это ее немного успокоило. Юля даже задремала и проспала почти час.

Проснулась она в половине шестого и подумала, что Пашка уже не придет. Ну ладно! Значит, она пойдет к нему. Расскажет про Алену, и… Наверное, немного расскажет о себе. Ей очень хотелось, чтобы кто-то ее пожалел.

Правда, есть риск, что откровенный разговор может закончиться постелью. У женщин это часто бывает: спят непонятно с кем из жалости. К себе. А потом, когда грусть-тоска проходит, удивляются: как это могло случиться? И продолжают спать. От удивления. Или по инерции.

Ну, что уж тут поделаешь? Так устроена женская натура. Можно принимать это, а можно и не принимать, но результат все равно будет один.

Она сходила в умывальник, тщательно умылась; наконец, когда складки под глазами разгладились, она вернулась в комнату и, не отдавая себе отчета в том, что делает, умело накрасилась: неброско и почти незаметно. Аккуратно спрятала все лишнее и подчеркнула нужное.

Одеваться, как вчера – в легкие джинсы и блузку – ей не хотелось. Юля надела темно-синее платье – чуть выше колена и с широкими бретельками; на ноги – кожаные плетеные босоножки (только всезнающему Богу и скупому Минздраву было известно, ценой каких лишений она их купила на мизерную зарплату медсестры), собрала волосы на затылке в тугой узел (нарочито небрежно, чтобы несколько легких прядей, закручиваясь, свисали вдоль точеной шейки) и ушла.

"На свидание собралась! – подумала Ксюша. – Похоже, я останусь в этой комнате совсем одна". Она тяжело вздохнула и полезла в чемодан за пирожками. Пособие по математике для поступающих в ВУЗы казалось ей не настолько действенным средством, чтобы отвлечься от грустных мыслей о своей полноте и – увы! – недостатке привлекательности.

* * *

Юля прогулялась по кампусу и вышла в город. Ей нравилось, что на нее оглядываются. Все. Все подряд. Навстречу попался какой-то седой дядька – по виду профессор – с потрепанным портфелем в руке. Старый такой портфель, подделка под крокодилову кожу, с двумя блестящими золочеными замками. Профессор шел, что-то бормоча под нос. В коричневых от никотина пальцах он держал сигарету без фильтра. Увидев Юлю, он забыл про сигарету. Так и шел – покусывая пожелтевшие от табака усы, а когда они разминулись – обернулся.

И все. Настроение улучшилось. Юля даже на какое-то время забыла, зачем она идет к Пашке. Она почувствовала, что голова у нее гордо запрокинулась, плечи расправились, а походка стала танцующей и игривой. Еще одна роль – неотразимой и недоступной женщины.

"Хотите неотразимую и недоступную? Получите! Я красива и уверена в себе. Плакать? О каком-то мерзавце? Ну что вы, голубчик! Боже упаси! Чтобы я из-за кого-то плакала? Нет. Всегда выходит наоборот". И она в это верила.

Юля подошла к палатке. Дверь по-прежнему была широко открыта. За прилавком суетился Пашка. Он доставал из картонной коробки кексы, пачки печенья, жевательную резинку, шоколадки и раскладывал их на витрине.

– Привет! – сказала Юля.

Она улыбнулась. Кокетливо и немного выжидательно.

Пашка разогнулся и застыл на месте. В правой руке он держал клубничный рулет, а в левой – несколько "Сникерсов".

Он ответил не сразу. Сначала осмотрел ее всю – с ног до головы, но не оценивающе, как вчера, а уже по-другому. С восхищением.

– Да-а-а, – протянул он. – Хороша, ничего не скажешь.

– Вчера была прекрасной. И даже – божественной. А сегодня – просто хороша? – она замолчала, давая ему возможность исправиться.

– Восхитительна, великолепна, бесподобна! Очаровательна, – он бросил рулет и шоколад обратно в коробку и прыгнул на прилавок. Быстро повернулся на тощей заднице и перенес ноги на другую сторону. – Леонтьич говорил мне, что ты приходила. Извини, задержался. Пробил на своей "Газели" колесо и вдруг обнаружил, что запаска тоже пустая. Пока бегал в шиномонтаж, пока то да сё… – он махнул рукой.

– У тебя грязь, – сказала Юля.

– Где?

– Вот здесь, на виске. Есть платок?

Пашка неуверенно достал из заднего кармана смятый несвежий платок.

– Я не сморкался.

– Слава Богу! – она послюнявила уголок и вытерла черное пятно. – Теперь все.

– Спасибо!

Он расцвел. Наверное, почувствовал разницу: ведь она могла просто ткнуть пальцем и сказать "здесь". Но она вытерла сама. А это было уже совсем другое.

– Леонтьич сказал, у тебя какие-то проблемы? Да?

– Почему ты его так называешь?

– Потому, что он Леонтьев. Витька Леонтьев.

Пашка пожал плечами: чего объяснять очевидные вещи.

– Да. Пропала соседка. Собиралась поступать на исторический. Послезавтра у нее экзамен, и вообще… Она не похожа на девушку, которая может не придти ночевать без серьезной причины. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Павел кивнул.

– Ну вот… Ушла вчера вечером за хлебом и не вернулась. Даже не предупредила. Все вещи, документы, – все на месте. Я боюсь, что с ней что-то случилось, – Юля помедлила, ожидая, что Пашка начнет убеждать ее в обратном, но он молчал. – Понимаешь, она не из этого города. Говорила, что никого здесь не знает. Ни с кем еще не познакомилась. Как-то это странно. А сегодня утром я слышала в умывальнике разговор двух девиц. Их соседка тоже не пришла ночевать. Тогда я испугалась. Побежала к комендантше, мы вместе сходили в милицию, подали заявление. Уже приходил милиционер, я рассказала все, что знала. Что теперь делать?

Пашка почесал переносицу.

– Все местные милиционеры – дуболомы из университета. Толковые идут в адвокаты и уезжают в большие города. Здесь остаются только неудачники.

– Не знаю. Он показался мне умным парнем.

Что-то, похожее на ревность, на мгновение мелькнуло в Пашкиных глазах.

– Это еще ни о чем не говорит. Я, например, кажусь всем идиотом.

– Я бы не пришла за помощью к идиоту.

Пашка повеселел и лукаво улыбнулся.

– Значит, ты смогла оценить меня по достоинству, – внезапно улыбка исчезла с его лица. Быстро, словно погасла. – Послушай, ты говоришь, она пошла за хлебом?

– Да. А что?

– Когда это было?

– Около восьми. Перед самым закрытием.

Лицо Пашки стало серьезным.

– Точно?

– Ну конечно.

– Ты говоришь, она не из Александрийска?

– Нет, она из Белева.

– Опиши мне ее и постарайся вспомнить, во что она была одета.

– Ну-у? Она симпатичная. Роста такого же, как я. Блондинка. М-м-м… Стройная. Одета была в джинсы и толстовку.

– Серую? С капюшоном и надписью "Милуоки бакс"?

– Насчет надписи не помню, но… Да. Серую! И с капюшоном! А ты откуда знаешь?

– Смотри. Давай рассуждать логически. Девушка, приехавшая поступать в университет, и никого в этом городе не знающая, идет за хлебом. Так?

Он не дождался ответа, достал из кармана пачку "Честерфильда" и закурил. Потом, спохватившись, протянул пачку Юле. Она покачала головой. В этом платье она никогда не курила. Имидж не тот.

Пашка кивнул своим мыслям и убрал пачку в карман.

– Куда она пойдет, тем более – перед самым закрытием? В ближайшую булочную, правда? А ближайшая булочная – здесь, – он ткнул тонким пальцем с неровно подстриженным ногтем в дом напротив.

Юля успела заметить, что под ногтем маленьким черным полумесяцем успела набиться грязь. "Ну да, он же менял колесо".

– И что?

– Я ее видел вчера.

– Когда?

– Как раз около восьми, – сказал он немного раздраженно. Неужели это нужно объяснять? – Понимаешь, палатка у нас небольшая, туалета, естественно, нет, – он слегка покраснел. – Зато за палаткой – густые кусты сирени. Ну, я… – он замялся.

– Я поняла, – ровно сказала Юля. – Можешь продолжать.

– В общем, я вышел из палатки и зашел в кусты. На этой стороне улицы домов нет, и было уже довольно темно. А на той стороне – свет из витрины булочной. Там ярко. Сначала я увидел девушку. Она шла с пустым белым пакетом. Она вошла в булочную, и сразу подъехала темно-серая "Волга". Старая, двадцать четвертая. Из машины вышел какой-то мужчина. Я не сумел его разглядеть. Высокий, не толстый. По-моему, уже в возрасте. Не то, чтобы пожилой, но к пятидесяти. А может, чуть за пятьдесят. Он пошел к булочной и задержался перед дверью. Стоял, докуривал. Я это видел хорошо. Потом показалась девушка. Он открыл перед ней дверь, девушка кивнула ему и вышла на улицу. Рядом никого не было. И вдруг… Она покачнулась, и пакет с хлебом выпал у нее из рук. Мужчина бережно подхватил ее под локоть, нагнулся, взял пакет, и повел ее к машине. Мне показалось, что они знакомы. Он вел ее так бережно… Так заботливо. Я даже ничего не заподозрил. Ну, подумал, что девушке вдруг стало плохо, и этот мужчина помогает ей дойти до машины. Он открыл заднюю дверь, посадил ее, сел за руль… И все. Они уехали.

– Куда?

– Туда, – Павел махнул рукой вправо.

– И все?

Юлю охватило волнение. Нет, все-таки она не случайно зашла вчера в этот ларек за сигаретами. Недаром ее словно что-то толкнуло.

– Пашенька, вспомни еще что-нибудь! Номер машины, во что он был одет… Ну?

– Одет? В брюки и ветровку. Такие же серые, как машина. Да, он еще посмотрел на мой ларек. Он сразу посмотрел, как только вышел из машины. Я подумал, что он хочет что-то купить, и… Но ты же понимаешь, я не мог все бросить и метнуться за прилавок.

– А номер? Номер машины? – оставалась последняя надежда. Юля очень боялась, что и она ее обманет. Если честно, шансов было немного. Она их оценивала, как мизерные: вроде как прикупить к трем тузам двух джокеров. – Запомнил?

Павел хитро прищурился.

– Я-то все помню. Даже то, что у тебя завтра экзамен по биологии. А вот ты, похоже, забыла.

– Паша, теперь не до экзамена. Ну! Говори!

– Он мне показался странным, этот номер. Знаешь, старый такой, черный. С четырьмя цифрами. Таких давно уже нет. 09–59 АГУ. Легко запомнить. 09–59 – это последние четыре цифры моего мобильного. А АГУ – это Александрийский государственный университет.

Юля засобиралась.

– Так! Ты можешь ненадолго закрыть свою лавочку?

– Это зачем? – нахмурился Павел.

– Давай сходим в милицию, расскажем обо всем. Ты же – свидетель похищения.

– Ну-у-у, – Павел озадаченно почесал лоб.

Юля изогнула спину. В широком вырезе показалась застежка белого кружевного лифчика. Она не видела этого, но знала, что, когда она так выгибает спину, застежка видна. Белое белье на загорелой коже. Красивый лифчик без бретелек. Она обольстительно улыбнулась.

– Ты – рыцарь? Или нет?

Пашка быстро отвел глаза от ее спины, словно его застали за чем-то нехорошим, судорожно сглотнул и кивнул.

– Конечно. Я это знала. Где у тебя лежат ключи от этой богадельни?

* * *

Пинт решил прогуляться перед сном. Сном. Он еще не знал, что увидит на этот раз, но не сомневался, что обязательно что-нибудь увидит. Это как смотреть сериал с продолжением. Какие там замыслы у сценариста? Что новенького снял режиссер?

В одном он был уверен: главные действующие лица останутся те же самые.

Он натянул старые линялые джинсы, выцветшую футболку защитного цвета – шесть таких футболок составляли весь его летний гардероб – и вышел на улицу.

Пятница. Наверное, завтра он пойдет на работу. Попытается срубить немного деньжат на еду.

Пинт давно уже не работал в психиатрической больнице. Вернувшись из Горной Долины, он месяц просидел дома, никуда не выходя. Изредка просил соседей купить продуктов: хлеба, кильки в томатном соусе, чаю и сахару. Он больше не пил: боялся, что алкоголь взорвет ему голову. Снесет напрочь. Он твердо знал, что водка не даст ни забвения, ни успокоения – наоборот, только усилит боль и воскресит в памяти те события, которые он так стремился забыть.

Немного придя в себя (и похудев на двенадцать килограммов), он пришел в больницу и без лишних объяснений забрал трудовую книжку. Он понимал, что никогда больше не сможет лечить сумасшедших. Потому что сам сошел с ума.

Эти пять лет Оскар перебивался случайными заработками. Грузчик в магазине, дворник; целый год он числился сантехником, ходил по квартирам, поправлял сливные бачки и менял протекающие краны.

Работа перестала иметь для него значение. Ему просто нужны были небольшие деньги, чтобы что-то есть.

Он понимал, что такое состояние разума и души нормальным никак не назовешь. И вместе с тем – боялся обратиться к кому-нибудь из своих бывших коллег за помощью. Ведь тогда придется все рассказывать. "Сбор анамнеза", – так это называлось.

Он вспомнил, как во время ординаторской практики лечил одну девочку, с охотой повествующую всем, что ее хотели изнасиловать космические пришельцы, но Арнольд Шварцнеггер, случайно оказавшийся поблизости (у продуктового ларька; наверное, покупал себе "Приму" или "Жигулевское" пиво), проявил чудеса мужества и спас бедняжку. Он тогда долго смеялся. И, когда рассказывал об этом в ординаторской другим врачам, они тоже смеялись.

Он представил, как должен был подействовать на коллег ЕГО РАССКАЗ. Нет. Он не мог никому довериться. Все это Пинт нес в себе, и единственным подтверждением, что он не окончательно болен, была тетрадь. Она ведь была. Она существовала. Но он никому не мог ее показать. Быть ИЗБРАННЫМ – тяжкая ноша. Как сказано в Писании: "Ибо много званых, но мало избранных". Это не почесть. Это – крест. И его нельзя бросить.

Пинт хлопнул дверью. Он давно уже закрывал ее только на защелку, никогда – на ключ. Какой смысл? Все в округе знали, что здесь живет нищий Оскар Пинт, бывший психиатр, свихнувшийся от чересчур близкого общения с пациентами. Соседи смотрели на него с опаской; наверное, боялись, что он может их покусать.

Пинт усмехнулся. Он вышел из подъезда и вдохнул пыльный воздух июльского вечера. Солнце садилось в легкой дымке: вместо красного раскаленного шара на западе висела нежно-розовая кисея.

Он побрел, не разбирая дороги. Куда идти – это не имело значения. Лишь бы идти. Лишь бы устать. Устать до такой степени, чтобы хватило сил только добраться до кровати. Он все равно проснется до рассвета. Сны не дадут ему спать.

Возможно, он так и не отдохнет за ночь и не пойдет завтра на оптовый рынок: разгружать за копейки машины с продуктами и таскать за собой тяжелую тележку. Хотя… Надо пойти. Деньги-то кончились.

Майя, добрая душа. Она приносила ему иногда какой-нибудь супчик в кастрюльке или печенье, которое пекла сама. Или салатик. Или куриную ножку с полной тарелкой риса. Пинт всегда благодарил и отказывался, но у Майи был такой взгляд, что он не мог не взять.

За это он вешал ей шторы, вбивал в стену гвозди, прочищал забившиеся трубы и чинил розетки. Он мог погулять с Джеком – беспородным старым псом, любимцем Майи. Ее отец однажды принес смешного трехцветного щенка. Пес вырос вместе с Майей. Конечно, он был ей очень дорог. Единственная живая память о родителях.

Сначала Джек рычал на Пинта и даже пробовал укусить. Ревновал, наверное. Но прошло какое-то время, и он понял, что причин для ревности нет. Пинт не опасен. Джек не видел в нем достойного соперника, но все же держался с Оскаром немного настороженно и свысока: смотри, парень, не забывайся. Я начеку.

Пинт перешел железнодорожные пути и отправился в лес. Ноги сами несли его знакомыми тропинками. Он просто гулял и ни о чем не думал. Потребовалось немало времени, чтобы выработать эту спасительную привычку – ни о чем не думать. На самом деле, это не так-то просто.

Он забрел в дальний, глухой конец леса. Здесь, между суками двух старых толстых лип, кто-то прикрутил проволокой кусок водопроводной трубы. Многие мозолистые руки годами полировали эту трубу; и сейчас Пинт собирался внести свой вклад.

Оскар скинул футболку и аккуратно положил ее на траву. Затем вынул из карманов джинсов вещи: пачку сигарет, зажигалку, всю оставшуюся мелочь, ключ от дома и носовой платок, – и положил на футболку.

Он шагнул к самодельному турнику, ощущая, как напряглись мышцы спины. Подпрыгнул и крепко сжал руками трубу. Сначала он просто подтягивался, потом стал делать подъемы в упор переворотом.

Он не считал – делал до тех пор, пока хватало сил. Спрыгнул, походил немного, тряся расслабленными руками. Затем повторил все сначала.

Он почувствовал, как мышцы налились кровью и увеличились в объеме. Желая окончательно добить их, превратить в горящий ноющий кисель, Оскар стал отжиматься: медленно, не торопясь, без рывков и пауз, тщательно контролируя каждое сокращение.

Наконец, когда он решил, что этого достаточно, Пинт рассовал вещи по карманам, перекинул футболку через плечо и затрусил обратно к дому. Небольшая пробежка действует лучше всякого снотворного. А умеренность в еде – самая лучшая диета. И не надо изобретать велосипед: глотать какие-то водоросли и пить пригоршнями таблетки. Побольше двигайся и поменьше набивай живот – тогда все будет в порядке.

Он добежал до железнодорожной насыпи, отдышался, остыл и потом надел футболку. Перешел через пути и направился к дому. Теперь он чувствовал приятную усталость – как обещание быстрого и легкого сна.

Подходя к дому, Оскар увидел Майю: она гуляла с Джеком.

– Привет! – сказала Майя и улыбнулась. Как всегда, немного загадочно.

В этом ей не было равных. Мона Лиза по сравнению с Майей выглядела набитой дурой, с замиранием прислушивающейся к бурчанию в своем животе. Пинт знал только одну девушку, которая могла бы без ущерба для собственного самолюбия стать рядом с Майей. Только одну. И знал он ее только один день – пять лет назад. Но эта встреча перевернула всю его жизнь.

Мысли о Лизе вихрем пронеслись в его голове. Он откинул их, потому что понимал, что это никуда не приведет. Все, что было связано с ней, слишком ранило Оскара.

Он улыбнулся в ответ.

– Привет! Как дела?

– У Джека что-то с желудком, – доверительно сообщила Майя. – Может, глисты, а может – просто запор. Он никак не может… Ну, понимаешь?

Пинт кивнул.

– Понимаю. А у тебя? Все в порядке?

Майя расхохоталась: весело и звонко.

– У меня все хорошо. Эти проблемы мучают только старину Джека.

– Нет, я про экзамены. Как? Сдаешь?

– Да. Сегодня была на последней консультации по русскому. Завтра экзамен.

– Буду держать за тебя палец в чернильнице, – пообещал Пинт. – Или что теперь делают? Ругают? Держат кулаки?

– Нет, – Майино лицо приняло заговорщицкий вид. – Это все неактуально. Сейчас носят под левой пяткой пятак: орлом вверх.

– Я запомню. Положу, – "если найду пятак".

– Заметано. Смотри, ты обещал! Если не сдам, я знаю, кого винить! – Майя шутливо погрозила Пинту пальчиком.

Он вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы эти пальчики когда-нибудь коснулись его лица. Плеч. Груди…

"Фу, дурак старый! Она же совсем ребенок!" – выругал себя Пинт. Он испугался, что его выдало изменившееся выражение лица.

– Можешь на меня рассчитывать. Все сделаю, как надо.

– Ну и хорошо. Теперь я спокойна. Джек, домой, – Майя дернула за поводок. Пес недовольно посмотрел на хозяйку и с неохотой подчинился. Что поделаешь, пора…

Оскар открыл перед ними дверь подъезда.

– У тебя с утра экзамен?

– Да. С девяти до часу.

– Понял, – в это время он, наверное, будет таскать мешки с сахаром. Или – с мукой. Или – бараньи туши. Не имеет значения. Все равно он положит в кроссовок пятак орлом вверх. "Если найду". – Удачи тебе! Все будет хорошо!

– Спасибо!

Майя возилась с замком, а Пинт стал медленно подниматься к себе на второй этаж. На площадке между этажами он неожиданно обернулся, и увидел, что девушка смотрит на него как-то особенно. По-другому. Иначе, чем обычно. Казалось, она сама это поняла: Майя уткнулась в дверь и нарочито громко загремела ключами.

Пинт поморщился. "Брось. Тебе это просто показалось. Не бери в голову. Ну что ты можешь дать этой девочке? Ничего. У нее вся жизнь впереди, а ты даже в своем прошлом разобраться не можешь".

Вместе с тем он понимал, что и сам сегодня посмотрел на нее как-то особенно. Впервые увидел в ней не только девочку, нуждавшуюся в помощи и защите, но и… Женщину?

"И думать забудь. Черная тетрадь, черная работа на оптовом рынке и черные легкие, – вот все, чем ты располагаешь. Ах, ну да! Еще старый пыльный диван, на котором ты видишь странные сны. Что? Собрался пригласить ее на последний сеанс? Ложись рядом, Майя, смотри, какой увлекательный сон! Идиот!".

Пинт тяжело вздохнул: наверное, Майя тоже услышала этот вздох. Но вряд ли она его правильно поняла. Черт!

Пинт достал ключ, открыл защелку и быстро захлопнул за собой дверь. Мир, стоявший на пороге его крошечной квартирки и настойчиво требовавший впустить, остался снаружи. По ту сторону. Оскар не хотел впускать его.

Он наскоро умылся и почистил зубы, бросил на пол джинсы и футболку и завалился на кровать. Уткнулся лицом в подушку и некоторое время лежал, разглядывая узоры на обоях. Сон сморил его быстро: словно из кровати появились невидимые сильные руки, затягивающие в черную пугающую бездну.

* * *

Красотка шла тряской рысью: аллюр, весьма чувствительный, если не сказать – губительный – для старика Каля.

– Сир! – позвал он рыцаря. – Сир! Не пора ли нам сделать привал?

Конечно, доблестный кавалер не слышал его. Или делал вид, что не слышал.

Букефаль легко скакал где-то впереди; казалось, даже трава под ним не пригибалась. Огромный жеребец размахивал длинным белым хвостом. Он словно не чувствовал тяжести своего седока – высокого и мощного рыцаря в полном боевом облачении.

Гильом Каль поднес ко лбу ладонь, словно козырек. Он увидел, как широкие ножны рыцаря, покрытые золотыми насечками, перевитые алым шарфом – подарок неизвестной Прекрасной Дамы – стучали по конскому крупу в такт шагам Букефаля.

– Всемогущий Господь, – взмолился Каль. – За что ты послал мне такую муку: сопровождать безумца, пытающегося убежать от самого себя? В этой гонке не будет победителей: одни только проигравшие. И я знаю, кто падет первым. Твой ничтожный раб Гильом Каль. Всю прошлую ночь я не сомкнул глаз, а сегодня утром извергал из себя розовую от крови урину, в которой прыгали камни: такие огромные, что будь они благородного достоинства, сама королева – прости, Господи, мое суесловие! – не постеснялась бы носить их в ушах. О, Боже! Старик Гильом уже забыл сладкий вкус мяса: кавалер де Ферран потчует меня одним горохом, который я не могу прожевать, даже если замочу его с вечера. Господи, за что мне чаша сия?

Старик замолчал. Лицо его скривилось от боли.

– Ох, небесный Владыка! Чую, еще один камень вытрясла из меня Красотка. Не иначе, как он торопится явиться миру противоестественным путем. О! О!

Гильом поник головой и опустил поводья, предоставив лошади самой выбирать дорогу. С губ его сорвалось глухое бормотание:

– Близится час, когда я предстану пред тобой, Вседержитель! Дай же сил не добавить к венку тех грехов, что несу с собой всю свою долгую жизнь, и за что мне уготована участь гореть вечным огнем в геенне огненной, самый тяжкий – грех отчаяния!

Внезапно рыцарь, скакавший в двух сотнях саженей впереди, резко осадил коня. Букефаль уперся крупными копытами в землю на четыре вершка в глубину, а затем встал на дыбы, выражая свое недовольство протяжным ржанием.

Услышав ржание хозяйского коня, Гильом воспрял духом и поднял голову. Он пришпорил Красотку и потрусил к рыцарю.

Рыцарь, дергая поводья, заставлял Букефаля крутиться на месте. Удила впивались в черные лошадиные губы, с них капала жидкая горячая слюна.

Гильом, охая и причитая, подъехал к де Феррану.

– О, сир! Благодарю вас за то, что вы столь снисходительны к старику. Еще немного, и моя печень, чьи границы я чересчур расширил неумеренными возлияними – грех, простительный для молодости! – превратилась бы в повидло и полезла через все природные отверстия, посредством которых я общаюсь с этим бренным миром…

Де Ферран поднял руку в кольчужной перчатке.

– Тихо, пес! Не скули! Ты ничего не слышишь?

Каль прислушался.

– Нет, сир. Ничего, кроме ваших любезных и вежливых слов. Позволю заметить: мне приятно, что вы так высоко оцениваете мои заслуги перед вашей Милостью…

– Хватит, Гильом! Напряги свой слух и скажи мне: ты ничего не слышишь?

Каль покрутил головой, подставляя ветру то одно, то другое ухо.

– Шум листвы, сир… Топот копыт Букефаля… Звон ваших доспехов… Голодный глас моего брюха… Нет, более ничего, ваша Милость!

Рыцарь натянул поводья, заставив коня замереть на месте. Он поднял указательный палец и прошептал.

– А вот это? Голос? Тихий голос, будто говорящий что-то? Никак не разберу, что. Ты слышишь?

Каль оглянулся.

– Нет, ваша Милость. Должно быть, это скрипит седло подо мной. Сдается мне, эта хитрая бестия Красотка всегда надувает живот, когда я затягиваю подпругу.

– Ну так ударь ее хорошенько в бок: в следующий раз, когда будешь седлать.

– Я последую мудрейшему совету вашей Милости.

Рыцарь, не отрываясь, смотрел вдаль. На горизонте лес расступался и начиналась узкая, как горло кувшина, долина, зажатая с обеих сторон одинаковыми горами, похожими на перси девы.

– Мне кажется, я слышал странные звуки, Гильом.

– Слух вашей Милости остер. Куда мне до него?

– Ты похвалялся, что знаешь множество языков, включая тот, на котором разговаривают григулианцы – люди-кентавры с красной кожей, живущие на самой восточной оконечности Земли?

– Истинно так, благородный кавалер: кожа их красна оттого, что они первыми встречают Солнце, еще не растратившее в напрасном сиянии своих сил. Это научный факт, сир. Однако… Осмелюсь заметить, что я не похвалялся. Пустая похвальба – занятие, достойное глупцов и мальчишек, чья горячность далеко превосходит знания и опыт. Я же утверждал, что знаю четырнадцать людских наречий, из которых два уже мертвы, потому что нет народов, изъясняющихся на этих языках.

– Хорошо. Пусть так. Ты не похвалялся, ты утверждал. Тогда скажи мне, мой высокоученый Гильом, что могут значить два этих слова?

– Каких, сир?

– «Мазин джен»?

Рыцарь произнес эти слова почти шепотом, сложив губы трубочкой. Гильом Каль счел потешным наблюдать сложенные на подобный манер черты мужественного лица, обрамленного шлемом и забралом. Таким был кавалер де Ферран двадцать лет назад, когда малым ребенком сдувал с одуванчиков белый пух, резвясь в лугах и лесах своего родового поместья.

Улыбка раздвинула седые усы Каля.

– Нет, ваша Милость! Таких слов я прежде никогда не встречал в пыльных шкафах своей памяти. Они не рубят воздух, срывающийся с губ, когда выражаешься на германском; не ласкают слух, как благородная золотая латынь; не заставляют трепетать сердце, как почитаемый мною превыше прочих наречий древнегреческий…

– Довольно, – сухо оборвал его рыцарь. – Значит, тебе эти слова ничего не говорят?

– Нет, доблестный кавалер. Они говорят мне только одно: даже такое могучее тело, как ваше, нуждается в отдыхе. Почему бы нам не сделать привал на краю того леса, что синеет вдали? Солнечный диск торопливо бежит к закату: кто знает, что ждет нас между персями этой юной девы, к коей вы так стремитесь, словно она действительно существует наяву, а не только в вашем пылком воображении?

Рыцарь нахмурился. Доводы Гильома показались ему убедительными. Что за нужда так спешить? Зачем ступать на чужую, незнакомую землю под покровом ночи? Вполне возможно, что земля эта населена людьми, на которых еще не снизошел свет слова Господня: ведь они очень долго были в пути – с тех пор, как де Ферран оставил родное гнездо, времена года успели сменить друг друга три раза кряду. Миновало три лета и три зимы. Зачем подвергать себя неизвестной опасности, если хочешь встретить четвертую?

– Будь по-твоему, книжный червь. Из уважения к твоим сединам и стертой в кровь заднице – мы разобьем бивак на опушке того дальнего леса. Поспешай за мной, но смотри! Если ты опять будешь плестись, я тебя брошу! – рыцарь отпустил поводья и ударил шпорами Букефаля. Конь взял с места в намет; из-под его копыт полетели комья мягкой земли.

– Ох! Ох! – Гильом Каль обреченно потрусил следом. – Брошу! Даром что такой большой и сильный, а без старого учителя вы, ваша Милость, сущее дитя. Покрытое шрамами, успевшее вкусить бранной славы, крови и смертельных опасностей, но – дитя! Это не вы меня, а я вас скоро покину, буде на то воля Всевышнего. Великий Боже! Услышь эти смиренные мольбы и продли мои дни, пусть они и будут исполнены мучений из-за проклятых камней, терзающих уже бессильную, но по-прежнему самую нежную в мужском теле плоть, которую я кладу на спину Красотке, садясь в седло, но не дай моему господину остаться одному в этих диких и неизведанных краях. Аминь! Но! – он пришпорил лошадь. – За свой долгий век я немало покатался верхом, если ты понимаешь, куда я клоню, но ни разу не видал такой ленивой особы! Случалось – да не услышит никто моих слов! – седлать и благородных дам, и все они были куда резвее, чем табун таких вот Красоток! Но! Но! Да укрепит пресвятая Дева твои дрожащие ноги и пошлет нечистый немного дьявольского огня тебе под хвост! Вперед, кляча!