Текст книги "Завтра никогда не наступит"

Глава III. У Мамы

…Она стирает границы между всеми мирами и вселенными. Реальными и надуманными. Она терзает тебя, но без этого ты никогда не почувствуешь себя живым.

И тогда ты упиваешься её счастьем. Ты достиг цели. Она счастлива. Пусть и не с тобой.

Второй путь – путь самопожертвования. Путь любви.

Никто из вас никогда не выбрал бы этот путь. Потому что все вы обыкновенные трусы!

Когда я вышел из бара, окончательно стемнело. Оно и к лучшему. В темноте я чувствовал себя как-то спокойнее. Во всяком случае, после заката в городе всегда становилось немного тише. Как следствие, для кого-то – таинственнее и опаснее.

Для меня – спокойнее.

Никогда не любил этот бар. «Райские кущи». Здесь вечно ошивался всякий сброд. Причем в независимости от дня недели и времени суток, бар был полон (тем самым сбродом). Всегда. Он кипел. Как чайник, забытый на плите. Он пребывал в состоянии гранаты. За секунду до взрыва.

Хотя и взрывы в «Райских кущах» случались не редко. Весь этот мелкий криминальный контингент просто не мог обойтись без взрывов. Без перестрелок и грызни. Без кровищи, бьющей фонтаном.

Поэтому я не любил этот бар. Атмосфера здесь была какая-то нездоровая. Словно не бар, а дурдом. С буйными больными. В городе Ангелов масса подобных заведений.

Но если тебе нужна информация – милости просим в «Райские кущи». Информация любого толка. Нужно всего лишь уметь слушать. Слушать и слышать то, что тебя интересует. Нужно уметь задавать правильные вопросы, чтобы получить необходимые ответы.

В «Райских кущах» всегда признавался лишь язык силы. Поэтому зачастую, чтобы получить информацию, приходилось превратить собеседника в кровавое месиво.

Так было раньше. Я давно заслужил себе определенную репутацию в определенных кругах нашего не вполне адекватного социума. Поэтому теперь необходимые ответы давались значительно легче.

Все они знали меня. Знали мое имя.

Праведник.

Вызывает уважение. Дрожь в коленках.

И они говорили. Выкладывали, что знают. А я слушал. Внимательно. Не перебивая. Я – благодарный слушатель.

Этот бар имел особое местоположение. На стыке старых и новых кварталов. В точке соприкосновения двух частей города Ангелов.

Поэтому информация отовсюду стекалась в «Райские кущи». Бесценные новости и дешевые сплетни.

Сегодня ночью я появился в баре именно за этим. Я пришёл за информацией, представляющей для меня серьезную ценность.

Я сел у барной стойки. Закурил сигарету. И взял бокал виски. Дешевое пойло. Ничего не изменилось с моего последнего визита.

Пару минут я крутил головой по сторонам, высматривая хозяина «Райских кущей». Некто невысокий. Лысеющий. С неизменной щетиной на лице. Весь покрытый шрамами и рубцами.

Когда я повернулся обратно к барной стойке, он стоял передо мной и пристально всматривался в мое лицо. Как будто впервые увидел. Я поставил пустой бокал на салфетку.

«Ну здравствуй, парень. Что заставило тебя к нам заглянуть?» – миролюбиво спросил старик и вновь наполнил мой стакан. – «За счет заведения».

Я в двух словах описал причину визита. Лишнего ему знать необязательно. Хотя, возможно, он и так уже все знал.

Персонал заведения обязан был выполнять ряд несложных правил. Одно из которых: никому не предоставлять информацию о посетителях. Кем бы они ни были. И хозяин «Райских кущей» всегда твердо придерживался собственных устоев. Наверное, поэтому на его теле было так много шрамов.

В разное время его пытались разговорить и легавые, и мафия. Ни одним ни другим он не сказал ни слова. Похоже, они почувствовали в старике какую-то силу, раз не прикончили. Раз он до сих пор натирал тряпкой свою обожаемую барную стойку и разливал по стаканам, так называемый, виски.

Бармен. Все звали его именно так. И никак иначе. В принципе, все логично.

Короче говоря, никто так и не сумел выкачать терабайты всевозможных данных, хранящихся в лысеющей голове Бармена. И лишь у меня был рычаг давления. Волшебный ключ, открывающий его рот и развязывающий язык.

Я никогда не злоупотреблял использованием этого ключа. Волшебство тоже имеет обыкновение заканчиваться.

Я приходил в «Райские кущи» не часто. И спрашивал только о том, что имело значение. Прочие сплетни меня ни капли не волновали.

Я ответил Бармену, что мне нужно то же, что и всегда. Я сказал, что пришел сюда не для того, чтобы пить этот дрянной виски. Я сказал: мне нужны ответы. На вопросы. На простейшие вопросы: кто? куда? и когда?

Все, как обычно.

Бармен издал тихий, но тяжелый стон разочарования. Словно, ожидал того, что я скажу, но надеялся услышать иные причины моего визита. А может расстроился из-за того, что я назвал его виски дрянным. Как будто сам этого не знал. Самообман и приверженность излишне иллюзорному восприятию окружающей реальности. Главный порок большинства жителей города Ангелов.

И все же я заставил себя выпить второй стакан, пока внимал негромкой размеренной речи Бармена. Конечно, сначала он пытался ломаться. Строил из себя невинную овцу.

Когда этот приём не сработал, предпринял попытку «образумить меня», воззвать к жалости.

Мне пришлось надавить на него. Я вынул из кармана тот самый кусочек картона, бирдекель, с записанным на нем телефонным номером и кинул старику.

Он все понял. И, наконец, заговорил. Его голос был по-прежнему тихим и, несмотря на сложившуюся ситуацию, не дрогнул. Бармен знал, как сохранить лицо. В любой ситуации.

Черт его дери, он, словно, сказку мне рассказывал. Жестокую и достаточно реалистичную. Само собой, без счастливого конца.

Я получил то, за чем пришел. Эта информация предопределит мои дальнейшие действия. Бармен указал направление. И оно должно было стать единственно верным.

«Подумай, правильно ли ты поступаешь… Я знаю, ты ведь не такой, как они. Поэтому прошу – подумай…» – Снова завел свою заезженную пластинку. Время от времени Бармен пытался устраивать мне лекции о спасении души и главенстве морали в действиях человека.

Лучше бы ремонт сделал в своей забегаловке. Да закупил нормальный алкоголь. И съедобную закуску. Вместо того, чтобы втирать мне свои нравоучения.

Никогда не понимал людей, у которых за душой – своя собственная, персональная гора нерешенных проблем, но они, руководствуясь невероятным великодушием и неискоренимой узколобостью, пытаются влезть в чужую жизнь и установить там свои порядки.

Кто вы такие, чтобы указывать мне?! Советовать… Просить…

Я бы мог ткнуть всех вас длинными носами в ваши же собственные проблемы. А потом стоять и смотреть, как вы тонете в них, не в силах что-либо с этим поделать. Я бы мог стоять так часами напролет, раздавая абсолютно бесплатно мудрые советы.

Это было бы просто прекрасно. Я бы помогал всем вам, барахтающимся и цепляющимся за свои воздушные замки. Я бы стоял и упивался собственным человеколюбием… Стоял и не замечал, как в это же самое время мои проблемы уже накрыли меня с головой.

Поэтому, когда Бармен разразился своей очередной тирадой, в попытке заставить меня жалеть и сострадать, я молча прижал пустым бокалом деньги за первую порцию выпивки, посмотрел в его выцветшие глаза (рефлекторная попытка (увы, безуспешная) поиска частиц разумного и рационального начала в человеке), встал и вышел прочь из бара.

Да, уже стемнело. Причем, судя по часам, довольно давно. Я провел в этой дыре слишком много времени. И, наверное, уже смирился с тем, что поспать сегодня ночью не удастся.

На улице я вновь закурил и обдумал свои дальнейшие действия.

Маму будет не так-то просто разговорить. Он упёртая. Совсем, как Бармен. Только, в отличие от старика, с пышной рыжей шевелюрой на голове. И в короткой юбке. Конечно, не такой короткой, как носили её девочки. Но все же…

Главная проблема заключалась в том, что у меня не было рычагов давления на Маму. Она могла преспокойно послать меня куда подальше, даже не пустив на порог. Таковы особенности её борделя. Случайному пижону, проходящему мимо, будет трудно узреть внутренний мир этого волшебного местечка.

Конечно, я не был случайным пижоном. Мама знала меня. Но от этого было ничуть не легче. Не то, что бы я любил захаживать к её девочкам… Просто случай и взаимный интерес в некоторых делах сводили нас. Этой ночью они вознамерились свести нас вновь.

Каков будет итог встречи, не знали ни я, ни она.

Я докурил и сел в машину. Не люблю, когда курят в салоне. Кожа и пластик отлично впитывают дым. Образовавшийся отвратительный смрад просто сводит с ума. Все это выбивает из равновесия и мешает думать. Мешает сосредоточиться на деле.

Я отправился в Новый город.

В мамином борделе встречался абсолютно разношерстный контингент. Я бывал там ни раз и замечал, как надменных богатеев одетых с иголочки, так и гостей из Старого города, выглядящих совсем иначе.

Мама всегда руководствовалась доступными только ей одной жизненными ориентирами. И критериями в подборе клиентуры. Она опиралась ни сколько на толщину кошелька гостя, сколько на его репутацию.

Мама знала желания любого мужика, стоящего перед ней. И если чертовщина, творящаяся в мозгах этого извращенца, устраивала Маму, он получал от нее великодушно-сдержанную улыбку. А также допуск в вожделенные сады Эдема.

Дальше в работу включались девочки. Их было много. На любой вкус. На любой извращенный вкус.

После их ласк каждый кобель, пришедший сюда с синдромом ежевечернего спермотоксикоза, забывал обо всем на свете, становясь эпицентром сексуальной вселенной. Превращаясь в одну большую безмозглую эрогенную зону и влюбляясь без памяти в этих ночных бабочек, кружащих над его огоньком. Его кошельком.

Клиент оказывался на крючке в считанные минуты. И становился регулярным и нескончаемым источником дохода для этих длинноногих коварных стерв.

Бедный, бедный извращенец…

Ночная жизнь вовсю бурлила в Новом городе, и я поневоле попал в этот водоворот. Я плыл в потоке сверкающих Мерседесов и Бентли. В глазах пылал неон, в ушах гремела музыка и гудела толпа.

Сотни и тысячи толстосумов выволокли своих любовниц на ночной променад по казино и клубам. Их глаза блестели от кокаина и коллекционного шампанского. Их челюсти яростно пережевывали изысканные закуски, подаваемые официантами. Их головы были полностью свободны от любых мыслей и навязчивых тревог.

Богачи без конца хвастались друг перед другом. Своими тачками. Отполированными до зеркального состояния. И своими шлюхами. Перекаченными силиконом по последнему слову моды.

Их шлюхи то и дело кривили свои намалёванные рты и поправляли килограммы бриллиантов, развешенных по всему силиконовому телу.

А еще была несметная армия телохранителей… Они не спускали глаз ни со своих боссов, ни с бриллиантов. Бриллиантов, которые для их боссов были явно дороже шлюх.

Все они только и делали, что кичились собой, презирая остальных. Спесивый сброд. Философы с синдромом Дауна.

Они превратили центральные кварталы в свою бронированную колыбель. В золотую клетку для маленьких желтых канареек.

В то время как кошельки канареек оказались в сотни раз больше самих канареек. Повисли на них мертвым грузом. И не позволили покинуть клетку.

Я тоже был там. С ними. Но я никогда не был заточен в клетку. Любой неволе я предпочел бы смерть.

Некоторые лица, встретившиеся на пути, были мне знакомы. Клиенты. Их много. И практически все живут в Новом городе. Мои услуги стоят недешево, поэтому заказчики из Старого города попадаются крайне редко.

Я свернул с оживленного проспекта на узкую и более тихую улицу. И припарковался там.

Фасады зданий, обращенных на эту улицу, представляли собой огромные витрины. Витражи. За стеклом вертелись полуголые девицы, завлекавшие всех, кто проходил мимо. Они заманчиво улыбались и дразнили, прижимаясь к стеклу то грудью, то задницами.

Я подошел к одной из железных дверей, ведущих в обитель страстей, и нажал кнопку домофона. Ответили мгновенно. Я услышал глубокий и невероятно сексуальный голос Мамы:

«Здравствуй, красавчик».

Затем секундное молчание – она разглядывала меня на экране монитора. И, конечно же, сразу узнала.

«Входи, Праведник».

Голос чуть заметно изменился. Она не хотела меня впускать. Но не могла поступить иначе.

Замок щелкнул, и я вошел внутрь. Поднялся по лестнице. Мама встретила меня на пороге своего борделя. Она улыбалась. Несколько натянуто, как мне показалось. Что ж, я – не самый желанный гость, куда бы ни заявился…

Мы шли по длинному коридору, с десятками дверей по правую и левую руки. За каждой дверью – апартаменты, в которых и происходило основное действо. У Мамы был личный кабинет в конце коридора. Я предложил ей пройти туда для разговора.

В кабинете стоял рабочий стол, пара кожаных кресел, пара стеллажей, заполненных бухгалтерией (конечно же, черной) заведения, неплохой мини бар и еще огромное количество всякой ерунды, имеющей целью украсить и дополнить интерьер помещения. Тяга к различным милым штуковинам так свойственна женщинам.

Я без приглашения уселся в одно из кресел. И молча проследил за тем, как Мама грациозно проплыла к своему столу.

Мать для огромного количества проституток. Тех, что жили в её доме. Строгая, властная, но заботливая и справедливая. Как и подобает настоящей матери.

В борделе Мамы царило что-то вроде гармонии. Местные шлюхи любили Маму, боялись и уважали. А потому отрабатывали каждый заказ по высшему разряду. Чтобы клиент остался доволен. Чтобы он пришел еще. И принес им с Мамочкой денег. А Мамочка похвалила бы их.

Влияние и авторитет Мамы распространялись далеко за пределы её борделя. Конфликтовать с ней было опасно для жизни – она имела серьезных покровителей, а также массу друзей и чокнутых поклонников.

Да, она умела сводить мужчин с ума. Мама виртуозно крутила задом, за которым ухлестывали все новые и новые обреченные Ромео. Но ни одному из них не удалось добиться ничего, кроме обольстительной улыбки.

Её надменно-снисходительный взгляд – один на все случаи жизни. Она смотрела так на всех. И этот щит невозможно было пробить.

В тот момент, в том кабинете, её будоражащий и одновременно леденящий кровь взгляд был прикован ко мне. Я всегда восхищался этой женщиной. Не думаю, что по отношению ко мне она испытывала схожие чувства. Она ненавидела меня.

И боялась. Как и все остальные.

Я сказал Маме, что ищу одну девушку. Проститутку. Я извлек из кармана фотографию этой проститутки. Мама взяла снимок кончиками наманикюренных пальцев. Пару секунд молча изучала. Её лицо не выражало ни одной эмоции.

«У меня она не работает. Более того, я никогда не видела эту девушку», – проникновенно произнесла Мама.

«Её зовут Вика». – Я не собирался сдаваться просто так.

«Это имя ни о чем мне не говорит».

Выражение лица хозяйки борделя оставалось предельно сосредоточенным и непроницаемым. Она никак не выдавала себя. Я пристально следил за ней. За каждым движением. За тем, как расширяются и сужаются её зрачки. Но не мог прочесть её. Никогда не мог… Мама прятала свои истинные эмоции и мысли глубоко-глубоко внутри. Под тысячами разглаженных мимических морщин и километрами наращенных волос.

В свою очередь Мама изучала меня. Горделиво приподняв подбородок. Она смотрела так на всех. Она считала себя выше остальных.

Я отвел глаза в сторону и огляделся. Как будто был здесь впервые. Как будто мы не испытывали на прочность этот стол и кресла.

«Ну что ж… Очень жаль. Я рассчитывал на твою помощь».

Ответом стало молчание.

«Как бизнес? Как девочки?» – Я продолжал брать нахрапом крепостную стену её высокомерного упрямства.

«Все в порядке. Спасибо». – Она, наконец, встала из-за стола и направилась к минибару. – «Выпьешь?»

Вновь за счет заведения. Этой ночью мне везло с бесплатной выпивкой.

«Не откажусь. После тех помоев, которыми напоил меня Бармен, хочется глотнуть нормального виски». – Это был намек. Да, я уже побывал у Бармена. Это был мой выпад, достигший цели. И пусть Мама, по-прежнему, не выдавала себя ни одной лишней эмоцией, я знал: мой укол пробил её защиту.

Она бросила по горсти льда в два бокала олд-фэшн и откупорила бутылку односолодового скотча. Да, эта выпивка не шла ни в какое сравнение с мочой, которую наливали в «Райских кущах».

«Ну а как твой бизнес? Убийство ни в чем не повинных людей до сих пор пользуется спросом?» – Она попыталась сменить тему и перейти в наступление. Это походило на отчаянный прыжок матери-волчицы в попытке защитить своих мелких сучек. Меня не интересовали её сучки. Только одна. За которую заплатили.

«В мире нет безгрешных людей. Ты и сама должна это понимать». – Они все постоянно пытались указать мне на ошибку в выборе жизненного пути. Все. И всегда.

А я никак не мог понять одного: какого хрена всем им сдался именно я?!

«Если ты ни в чем не виновен, никто не станет платить мне деньги за то, чтобы я прикончил тебя. Это иррационально. Но когда мне звонят и просят убрать человека, который кому-то мешает, разве нет в этом его собственной вины? Разве сам он не повинен в том, что мешает жить другим людям?»

«А те, другие люди, твои заказчики, они никому не мешают жить?»

Мама пригубила скотч, извлекла из пачки две сигареты, прикурила и передала одну мне. Вкус её помады, оставшейся на фильтре, был слишком знаком, чтобы быть правдой. Отвлекающий маневр. Она выпустила дым изо рта и сквозь эту дымную пелену взглянула на меня.

Я хорошо помнил, какой она была раньше…

«Пока за их смерть не заплатили – эти люди никому не мешают», – ответил я.

«Слишком простая арифметика – мерить человеческие жизни суммой денег, уплаченной за их смерть». – Она слегка усилила интонации своего голоса.

В ней начинали играть чувства. К тем, кого я убил. К тем, кого убью. Ко мне.

Женщины… Их так легко выбить из колеи.

«Раньше я думал об этом. Теперь – нет. Раньше я вообще много о чем думал. Пока не понял одну простую истину: нужно оценивать лишь себя. Свои действия. И делать это нужно сквозь призму своих же собственных потребностей.

А именно – через необходимость выживать».

К сожалению, главная вселенская несправедливость заключалась в том, что мужчин из колеи выбить еще проще. Я никогда не понимал, играет она со мной или действительно жаждет. Жаждет моего присутствия. Моего прикосновения.

«Вернее сказать, через призму собственной жестокости». – Мама всегда говорила мало. Слишком мало. Но внутри каждого сказанного ею слова неистовствовала бесконечность. – «Ты же знаешь этих сволочей, на которых работаешь. Ты знаешь – они монстры. Человеческая жизнь для них – всего лишь пыль. Они не способны чувствовать. Сострадать. Прощать». – Она резко отвернулась к окну, усиливая эффект своего монолога.

Затем сделала еще глоток виски и продолжила, не оборачиваясь:

«Ты не должен брать их кровавые деньги. Не должен убивать для них. Ведь ты превращаешься в такое же чудовище…»

Правда или ложь… Я не знал. Я никогда не понимал, насколько искренни её слова. И насколько сильно ей плевать на меня. Всего лишь слова, в которых нет ни капли человека. Слова, неспособные материализовать наши чувства.

«Наверное, я даже хуже, чем они…» – Я больше не пытался играть с ней. Я говорил то, что думал.

Она повернулась и пронзительно посмотрела на меня. Я затянулся сигаретой.

«Ты прекрасно знаешь, из какого дерьма мне пришлось выбираться. Ты знаешь, как долго я барахтался в нем. И город сожрал бы меня с потрохами, если бы я не оскалил зубы. Если бы не показал силу.

В моей жизни всегда было только два пути: бороться, не жалея средств, или сдаться и опустить руки. И, кто бы, что мне ни говорил, я не собираюсь гнить в трущобах Старого города, шататься по притонам, как моя мать, не отдавая себе отчёта в том, жив я или нет».

«Это только два пути из огромного множества». – Она села напротив меня, устроилась на соседнем кресле в позе скромной школьницы. Она никогда не была скромной, уж я-то знал. – «Ты просто не желаешь смотреть по сторонам. Не видишь альтернатив. Но ведь ты способен жить иначе, проповедуя иные ценности. Ты способен жить для людей. Как минимум для одного человека.

В тебе слишком много страхов. И слишком мало любви. Но я знаю, что ты умеешь любить. Несмотря ни на что…

Город Ангелов – не тюрьма. А люди, живущие здесь, не делятся на одних лишь хищников и их добычу. Если бы ты хоть ненадолго убрал глаза от прицела своего пистолета и огляделся вокруг…»

В её глазах столько боли, что нам было бы впору рыдать, заливая слезами этот кабинет и коридоры публичного дома. В её глазах столько боли… а в голосе столько любви.

Я заговорил:

«Есть вещи, ради которых стоит жить…»

В этой комнате нас было только двое. Так было всегда. Где бы мы ни оказались. Даже в многотысячной толпе снующих, копошащихся в своих ничтожных заботах горожан, нас всегда было только двое. Когда мы были вместе, все вокруг теряло смысл и отступало на второй план.

Мы люто ненавидели друг друга. Мир не знал более заклятых врагов, чем она и я. Я и она. Мы бежали сломя голову в противоположные стороны друг от друга, не останавливаясь, пока не закончатся силы. Только для того, чтобы погрузиться в извечную безмятежную тоску. И никогда больше не видеть этих проклятых глаз.

Её глаз.

Моих глаз.

Злоба. Ярость. Презрение. Я отталкивал её. Она плевала мне в лицо. Мы били посуду. Мы рвали одежду друг на друге. Мы срывались на крик. Мы срывались на сладостные стоны.

«…а есть вещи, ради которых приходится убивать. В моей жизни таких вещей, куда больше. Они питаются смертью.

Я с рождения иду по этому пути. И возвращаться уже некуда. Там, позади, ничего не осталось. Одни руины. Там, где прохожу я, остаются только безжизненные пустоши. Ты помнишь…

Ты видела мой мир. Знаешь, каков он. Ты терпеть его не можешь…»

«Это не правда…» – Её голос дрожал. В очередной раз (даже не поднимаясь с кресла) она схватила меня за горло и выбила из меня всю дурь.

«Я знаю». – Я всегда знал. – «И от этого мне еще тяжелее делать каждый следующий шаг. И сопротивляться безумию, которое пытается пробить дыру в моей голове и похитить остатки разума.

Я убиваю, потому что иначе не могу. Потому что никто не научил меня собирать двигатели внутреннего сгорания или готовить ризотто. Ризотто вообще никогда не пользовалось популярностью в Старом городе.

Намного популярнее в трущобах – наркотики. Или оружие. А еще услуги крематориев». – Она единственная была способна пробудить во мне чувства. Спровоцировать на эмоции. Всегда разные.

И ей вновь удалось провернуть этот трюк.

Я мерил комнату шагами и уже практически орал во все горло. Неужели она в очередной раз победила? Она всегда была сильнее…

«Старый город – болото. В котором увязаешь на всю жизнь. Выбраться невозможно. Рано или поздно оно поглотит всех.

Единственное, что остаётся – удерживаться на поверхности. Как можно дольше. Именно этим я и занимаюсь. Годы и десятилетия болтаюсь на поверхности гребаного болота, борясь за каждый глоток воздуха. Но постоянно чувствуя задницей жар печей крематория, с нетерпением ждущего меня.

Они, как сирены, эти крематории… У них своя манящая песнь. И отпугивающий запах. Мне нельзя обратно. Нельзя сворачивать с намеченного пути…»

Я одним глотком осушил бокал виски, который все это время грел в руке, и припечатал его о стол. Таким образом, я как бы поставил точку в нашей дискуссии о возвышенном и приземленном.

«Ты сам несешь в себе Старый город. Ты хранишь все, от чего мечтаешь избавиться. Поэтому он не отпускает тебя. Поэтому ты тонешь». – Она не обратила внимания на поставленную мной точку. Для нее вообще не существовало точек. Для неё все в мире имело свое продолжение. И все, по её мнению, было переменчиво. Даже я…

Я в очередной раз чиркнул зажигалкой. Уже потерял счет сигаретам, скуренным с того момента, как пришел сюда. Эта женщина убивает меня. Всеми доступными способами.

«Ты считаешь, твоя жизнь разделена на «до» и «после». Считаешь, в ней есть граница, которую ты однажды пересек. Но твоя жизнь едина. В ней нет границ и направлений. Твоя жизнь ни капли не изменилась. И не изменится, пока главными движущими силами в ней будут оставаться насилие и страх.

Ты делаешь то, чему научил тебя Старый город. Поэтому он продолжает существовать в тебе. И с каждым новым убийством ты все больше и больше растворяешься в нем.

Если ты найдёшь в себе силы убрать оружие, твое прошлое, наконец, станет прошлым и оставит тебя в покое», – она шептала. – «Доверься мне». – Она подошла вплотную, и я чувствовал её дыхание.

Только не это…

«Ты думаешь, все так просто?!

Что же ты предложишь мне взамен? Что мне делать? Заставлять несовершеннолетних девчонок продавать себя за деньги? Строить из себя дражайшую любящую мамочку и укладывать своих подопечных под мерзких жирных ублюдков?

Ну и чем же это лучше?» – Она вынудила меня. Видит Бог, я не хотел говорить этого. Но она вынудила меня. И я ответил. Это была всего лишь защитная реакция.

«Я никого не заставляю». – Выражение её лица вновь стало каменным. Она отступила на шаг. И её губы вновь отдалились от моих… – «Они сами приходят сюда. А я всего лишь даю им возможность заработать.

Я забочусь о них. Ты не видел, в каком состоянии эти девочки появляются у меня на пороге. Ты не знаешь, что у них на душе, и что твориться в головах. Все, как одна – на грани. Потеряны и напуганы. Если бы я не брала их под свое крыло, город Ангелов не пощадил бы ни одну из них». – Мама испытывала дискомфорт, когда обсуждению подвергался её бизнес.

«Но ведь ты торгуешь чувствами людей. Ты продаёшь фальшивую любовь. Ты обманываешь своих клиентов. Пусть даже они сами того требуют.

Я честен со своими клиентами. Я честен со своими жертвами. Я никогда не лгу им. Мой пистолет, мои пули – это правда. Смерть – тоже, правда. И она выглядит предпочтительнее жизни в постоянной лжи.

Есть ли смысл в этой купленной любви? Какой смысл в витринах и ритуалах? Все, что даст такая любовь – обман. Игра. Настолько хорошая, насколько хорошо ты заплатил. Её наряд, её прическа, макияж – универсальный образ. Для всех. Её манера общения, такая сексуальная и страстная, словно ты заводишь её одним своим видом – универсальна.

Она – универсальный образец любви. Для каждого идиота, попавшегося в её цепкие лапки.

И ты, пришедший сюда с полным кошельком наличности, сам все прекрасно понимаешь. И, кажется, совсем не любви тебе надо, а обычного животного секса. Ты в этом уверен. Но, как ни странно, это тоже обман. Ведь единственное, чего ты жаждешь в своей никчемной жизни – уйти от одиночества. Жаждешь, одного единственного человека, способного понять тебя. Способного жить тобой. Способного любить тебя, придурковатого Арлекина.

И непонятно сразу (даже тебе самому) пытаешься ли ты найти эту чёртову любовь в занюханном борделе или просто бежишь от себя. Стремишься раствориться в объятиях женщины, которая лжет тебе. Лжет, что любит. Лжет, что ты – лучший любовник, который у нее когда-либо был.

Она поднимет тебя на вершину Олимпа. А потом швырнет о землю. Настолько сильно, насколько будет необходимо для того, чтобы вправить тебе мозги. Чтобы твои извилины встали на место, и ты, наконец, понял, какое же ты ничтожество.

Теперь, когда торжествующее прозрение озарило твою малосимпатичную физиономию, ты способен понимать, чего лишился. Навсегда. Но исправить ничего уже не получится. Можно только натянуть штаны и убраться отсюда поскорее. Можно забиться в угол и… чувствовать, чувствовать, чувствовать. Как бьется сердце. Как кипит кровь. Как доживаешь последние минуты».

Я презирал её работу так же, как она презирала мою. Но я не говорил ей этого. Я не думал об этом. Я думал только о ней. Постоянно. Я думал о ней, но не о её бизнесе. Если честно, мне без разницы, как она зарабатывает деньги. Просто… Просто она в который раз сыграла на моих чувствах, как на струнах.

Воздух вокруг нас уже раскалился до предела. Мы готовы были броситься друг на друга. И порвать на куски. Мысль об убийстве при каждой встрече посещала наши головы. Но всегда оставалась лишь мыслью.

Ведь я не смог бы жить без нее. А она – без меня.

«Ты не понимаешь, о чем говоришь, Праведник». – В её устах мое имя всегда звучало как-то иначе. Как будто был еще один Праведник. Как будто я становился бестелесной тенью, и она смотрела сквозь меня. Куда-то вдаль. Куда-то, где она была счастлива. Без меня.

Конечно, без меня.

«У всех, кто приходит сюда есть выбор: я не заставляю девочек отдаваться первому встречному. И уж точно не заставляю клиентов пользоваться нашими услугами. Это личный выбор каждого из них. Мы ведь живем в свободном обществе. В том числе, свободном от предрассудков.

Помнишь историю отцов-основателей? Помнишь их самую желанную цель? То, к чему они стремились, создавая город.

Они не желали, чтобы по улицам расхаживали маньяки и воры с заряженными пистолетами. Они не желали убийств и страданий жителям города.

Отцы-основатели хотели, чтобы каждый живущий здесь был в полной мере свободен». – (Пока не свихнулись и не сожгли к чертовой матери здание Верховного Совета. К тому и шло…)

«Не такой свободы отцы-основатели желали. Не думаю, что их идеалистические модели свободного общества основывались на свободе выбора наиболее понравившейся проститутки. При всей наивности и сумасбродности идей Безымянных отцов, их догмат отрицал рабство. Ведь рабство всегда являлось главным антиподом свободы.

Тебе ли этого не знать?» – Я усмехнулся. Но в этой усмешке не было ни капли удовлетворения. Была только горечь. Мама поняла это. Она всегда меня понимала.

Только она.

«В моем Доме нет, не было и никогда не будет рабства! Девочки работают здесь. Как работает продавец или учитель». – Удачное сравнение. Особенно с учителем.

«Они зарабатывают себе на жизнь. И, скажу тебе, зарабатывают довольно неплохо. Во всяком случае, продавцу или учителю такие деньги даже не снились.

А если бы я не дала им работы? Если бы не впустила в Дом? Что тогда? Ты хоть представляешь, что было бы с ними тогда? Кто присмотрел бы за ними? Кто защитил? Они умерли бы с голоду. На улице…»

«Дом». Она называла свой бордель «Домом». Что может быть хуже…

Моя биологическая мать называла «домом» каждый притон, в котором оставалась на ночь. Вот, что может быть хуже.

«…Поэтому не смей осуждать меня, Праведник…» – С какой бы интонацией она не произносила мое имя, это было великолепно, – «…я даю им возможность жить. Жить лучше, чем живут многие другие. Лучше, чем они жили бы без меня.

Слышишь, Праведник? Жить!

Ты не посмеешь осуждать меня. Ведь, в отличие от тебя, я думаю о других. Я умею переживать и сочувствовать. А не только жать на курок!»

«На спусковой крючок». – Вырвалось машинально.

«Что?»

«Жать на спусковой крючок, а не на курок…»

«Это не важно.

Девушки, которую ты ищешь, здесь нет. Поэтому тебе пора уходить». – Она снова отвернулась к окну. Что она там рассматривает? Неужели лицезреть меня еще более невыносимо, чем виды города Ангелов?