Текст книги "Изобретатель смысла"

Люди – это люди, сказал себе Барсум.

Земля вертится, повинуясь незримым силам гравитации.

Задача живых существ – порождать другие живые существа.

А я должен заниматься своим делом.

Но это было проще сказать, чем сделать. Когда мир ополчается против человека, человек ищет точку опоры. Боэций в ожидании казни писал «Утешение философией». Барсум в тяжёлый для себя период сочинил сказку, которая сегодня включена во все тразилланские хрестоматии. Называется она «Джек расширяет Землю»:

Как известно, если долго лежать на одной и той же подушке, она сплющивается, становясь похожей на блин. То же самое однажды произошло и с Землёй. Она сплющилась, и этого никто – ну, почти никто – не заметил. Всё шло своим чередом: летали самолёты, катились вдаль по рельсам поезда, сходили с конвейеров автомобили и рождались новые люди.

Человеку, по большому счёту, всё равно – круглая Земля, или плоская. Особенно если всё на ней разведано и изучено вплоть до последнего камешка, а Реки, Моря, Горы и Долины – названы, и не единожды.

Уютное обжитое местечко – вот какая была Земля, на самом краю которой неторопливо и скучно жил Джек.

Вы не ослышались – на самом-самом краю. Задний двор его дома, заросший сорняками, оканчивался проволочным забором, за которым земля обрывалась, и начиналось бескрайнее небо. Устав от прополки сорняков, Джек частенько подходил к ограде и смотрел в голубую пустоту.

Ничего себе, думал он. Упадёшь туда – и никакая полиция не сыщет.

Жутковатое было чувство, если честно.

Однажды Джек привёз на задний двор тачку с землёй – несмотря на все неудачи, бедняга верил, что сможет вырастить баклажаны не хуже, чем у соседа, старого Смита. Прислонив тачку к проволочной ограде, Джек вздохнул и ухватился за очередной куст чертополоха.

Раз, два, взяли!

Ага, как же. Крепко держится. И секатор не поможет – эту дрянь надо вырывать с корнем. Что ж, попробуем ещё раз.

Джек расставил ноги пошире, поплевал на руки и потянул изо всех сил. ещё чуть-чуть, ещё…

Раздался хруст, и Джек упал на спину. Проклиная на все лады чертополох и землю, попавшую в волосы, он поднялся и увидел, что тачка опрокинулась.

А земля – земля из тачки высыпалась за ограду.

И не падала, хотя должна была упасть. Просто висела в воздухе, как если бы её что-то поддерживало снизу.

Джек сходил за кусачками, и, разрезав ограду, ступил на рассыпанную землю. Вопреки его опасениям, она выдержала. Внезапно Джека охватило странное веселье: он словно очутился там, где было возможно все. Открывшаяся перед ним пустота по-прежнему ошеломляла, даже пугала, но теперь во власти Джека было заполнить её, чем угодно. Новорождённая земля могла стать садом, на ней можно было построить красивую фабрику, производящую красивые вещи, а можно было предоставить землю самой себе – пусть растут на ней жёлтые одуванчики да щёголь-репей.

А самое главное – едва воображению станет тесно, и захочется чего-то нового – достаточно насыпать ещё земли.

Да, для Джека это было поистине чудесное открытие. Он слегка заважничал, и в беседе со Смитом (этим вечером они сидели у Джека на крылечке и курили трубку) осмелился усомниться в его баклажанах. При этом на мгновение у него мелькнула мысль: а не провозгласить ли себя королём или даже императором новой земли? В конце концов, разве не он её создал? Разве не ему принадлежит она по праву? Однако он тут же устыдился этой мысли и сказал себе: «Ну, уж нет, парень, оставайся-ка лучше просто Джеком. Всяких императоров, королей и президентов и так достаточно».

На следующее утро он взял тачку с землёй и снова вышел за ограду. Земля держала его так же хорошо, как и раньше, и за ночь из неё успела проклюнуться свежая травка.

– Ну ничего себе, – сказал Джек, – Знаешь что, землица? А давай-ка мы сделаем тебя чуть побольше…

Он высыпал землю из тачки и тщательно распределил по периметру участка. Таким образом, поверхность увеличилась ещё на полтора метра.

– Курочка по зёрнышку клюёт, – сказал Джек, и лицо его, обычно хмурое, озарила улыбка.

Так и повелось у него с тех пор: ни свет, ни заря он вставал и шёл расширять Землю. Трудно сказать, зачем он это делал, ведь никакой пользы от этого не было, потому что заниматься своими делами люди успешно могли и на старой Земле – даром, что она была исхожена вдоль и поперёк. Наверное, Джеку нравилось думать, что когда он достаточно расширит Землю, на ней вновь появятся таинственные места, не нанесённые на карту: пещеры, гроты, затерянные в джунглях города. Какой восторг испытают те смельчаки, что их обнаружат!

Когда новорождённая земля выросла в размерах до гектара (удивительно, как её до сих пор никто не заметил: должно быть, люди, живущие по соседству, заколотили окна, выходящие на задний двор, чтобы не отвлекаться от такой милой, такой привычной жизни), Джек решил, что хорошо бы вырыть на участке небольшую речку – дабы оживить пейзаж. Весь день он копал русло, затем таскал воду, и вот – к вечеру на Земле стало одной рекой больше.

Надо сказать, что речушка у Джека вышла хоть и скромная (ручеёк, а не река!), но с характером. Едва Джек вылил последнее ведро, она сразу выскочила из русла и побежала своей дорогой – к самому краю Земли. Сперва Джек боялся, что она просто выльется за край, но таинственная сила, удерживавшая землю от падения, продолжала действовать, и речка, постепенно расширяясь (откуда только бралась вода?) продолжала двигаться туда, куда так или иначе движутся все реки – к далёкому-далёкому морю. Джек следил за ней, пока она не достигла горизонта, а потом перестал.

На другой день он решил смастерить гору. Да-да, гору! Наверное, это странно, но за последнюю неделю он настолько поднаторел в новом увлечении, что построить гору казалось ему не труднее, чем провести железную дорогу. Прокладывают же рабочие шпалы – и ничего! Проработав две недели, он отложил в сторону кирку, вытер пот и осмотрел своё творение. Несмотря на то, что Джек старался, как мог, получился скорее пологий холм. Огорчённый, он отправился спать. Наутро же, выйдя из дома, он был ошеломлён: перед ним высилась огромная гора, склоны которой были увиты диким кустарником. На самой высокой площадке гнездились орлы. Даже воздух на заднем дворе стал каким-то другим – чистым и свежим.

Тогда Джек принял решение. Он попрощался с соседями, заколотил окна своего дома, выходящие во двор, и переселился на свою землю. Единственный, кому он сказал о ней, был старый Смит – этот, был уверен Джек, не проболтается.

На своей земле Джек построил новый дом, где и живёт по сей день. Каждое утро он выходит из дома, чтобы увеличить Землю ещё чуть-чуть. Это доставляет ему большое удовольствие.

Прямо сейчас, я уверен, Джек сидит у окна, любуется великолепным садом, где культурные овощи мирно уживаются с сорняками (ведь и сорняки, если задуматься, тоже нужны) и думает о том, что построит завтра.

А мир вокруг живёт обычной жизнью. Люди занимаются своими делами, не замечая, как растёт Земля. И это к лучшему.

Надо сказать, что, несмотря на достигнутые успехи (недавно Джек соорудил первый водопад – почти полгода работы!) он продолжает оставаться скромным человеком.

Ему приятно думать о том, что где-то есть и другие люди, расширяющие Землю. Иногда он думает: а не черкнуть ли им пару строк, не пригласить ли на чашку чая? Правда, по здравому размышлению, он отказывается от этой идеи. Что-то подсказывает ему, что такой работой, как у него сейчас, каждый должен заниматься в одиночку. Может быть, потом, настанет время, когда труд будет окончен (а это когда ещё будет!), и тогда люди, расширявшие Землю, соберутся вместе, чтобы поделиться своими историями.

А пока, говорит он себе, крепче держи лопату, Джек!

И вот, как ни старались журналисты, как ни упорствовали производители стали и электроники, настал день, когда работа над «Бочкой» была окончена. Надо сказать, что сам ковчег нисколько не оправдывал своё название, напротив, это было изящное судно, дизайн которого вобрал в себя всё лучшее от яхты и гоночного автомобиля. Художники-оформители, нанятые Барсумом, подошли к задаче творчески, в результате чего снаружи ковчег был украшен всевозможными фресками и картинами, выполнявшими, помимо эстетической функции, ещё и противометеоритную. Противостояли космической пыли прерафаэлиты, Босх, художники Северного Возрождения и воспитанники могучей итальянской школы. Не было там только современного искусства, ибо Барсум не уважал бессмысленную пачкотню, унижающую как художника, так и зрителя.

Кроме того, не желая обижать ничьих религиозных убеждений, Джон Дж. распорядился покрыть обшивку «Бочки» строчками из Ветхого и Нового Завета, Корана, Бхагавад-Гиты, звёздами Давида, православными иконами, изречениями Будды и его учеников, а также изображениями тотемных животных, рунами и каббалистическими знаками; словом, если бы вы взглянули на ковчег с расстояния в пару миль, вы увидели бы гигантское цветное пятно, словно сошедшее с полотен Поллока.

В день отлёта дороги стали по всей стране. По самым приблизительным подсчётам, поглазеть на запуск ковчега собралось три миллиарда человек. Все вместе они выдыхали зараз больше углекислого газа, чем тепловая электростанция в Нейрате. Говорят, продавцы хот-догов, работавшие в тот день, обеспечили на всю жизнь себя и своих потомков вплоть до седьмого колена.

Как водится, не обошлось без происшествий. Какой-то жуликоватый тип продавал поддельные флаеры, дающие право прохода в «Бочку» – когда обман раскрылся, его схватили и хорошенько намяли бока. Обстановка накалилась до такой степени, что водители бульдозеров, нанятые Барсумом, отказались давить возмущённую публику – во всяком случае, до тех пор, пока им не заплатят сверхурочные.

Перед самым отлётом с Барсумом встретился корреспондент «Модерн телевижн» и попросил сказать несколько слов – о себе, о предстоящем полете, или о чём угодно (надо было чем-то заполнить эфирное время). Барсум согласился.

– Если говорить честно, то я – отнюдь не тот человек, кого следовало о чем-то спрашивать, – сказал он. – Я никогда не произносил прочувствованных речей о мире и всеобщем благосостоянии, не боролся за искусство ради искусства или за чистоту литературного языка, не слишком-то верил в бессмертную душу и неотъемлемые права человека. Более того, у меня даже нет ядерного чемоданчика или завалящей боеголовки мощностью в сто пятьдесят мегатонн, наличием которых я мог бы подтвердить свою любовь к ближнему и искренность намерений сделать мир лучше. Я всего лишь изобретатель разных штучек, забавных и бестолковых, одним словом – шут гороховый, разбогатевший на человеческой глупости. Если хочется послушать меня напоследок, пожалуйста, имейте это в виду.

Меня называют несерьёзным человеком, «игрушечником» – и это правда. Я действительно лишён той серьёзности, с которой многие из людей проживают жизни, и считаю своим долгом бороться с этой серьёзностью всеми силами. Но серьёзность серьёзности рознь. Серьёзность учёного, корпящего над открытием, пахаря, удобряющего землю, поэта, сочиняющего сонет, механика, готового с ног до головы измазаться в масле, но запустить сломанный движок – не та серьёзность, что я считаю своим врагом. Нет, я борюсь с серьёзностью другого рода.

Борюсь, как умею – абсурдом, смехом, фарсом, глупостью.

Меня смешит серьёзность людей, уверенных, что нет ничего лучше, чем прочно стоять на ногах. Всякий раз, как я вижу такого человека, мне вспоминается один случай, свидетелем которого я однажды сделался. Произошёл он, когда президент объявил об очередном финансовом кризисе, да таком тяжёлом, что оба моих приятеля (один разбогател на беконе и платиновой фольге, другой сделал состояние, поставляя рок-музыкантам хорьков, которым те прямо на сцене откусывали головы) засуетились, пытаясь спасти миллиард-другой. Курс валюты в те дни скакал, как бешеный, так что даже самые совершенные электронные табло сгорали, не успевая его отобразить, и некоторые банки вернулись к проверенной методике: вывесили доски со сменными цифрами. Я шёл по улице и увидел, как меняли цифры на одной из таких досок. Занимался этим мужичок лет пятидесяти, в забрызганном грязью пальто, а орудием труда ему служила обыкновенная палка – ей он и переставлял цифры. «Сегодня упал в цене гватемальский франк: потрудись исправить» – велела мужичку кассир. Неожиданно тот заупрямился. «А я хочу, чтобы франк стоил больше, чем доллар!», – сказал он. «Но президент потребовал…». «Плевал я на президента! Какой курс захочу, такой и будет!»

И он настоял на своём – в конце концов, у него была палка. Не знаю, что творилось в других отделениях банка, но на этой улице гватемальский франк стоил вдвое дороже доллара, что бы ни твердили финансисты в твидовых пиджаках.

К чему я рассказал эту историю? К тому, что в мире есть миллионы вещей, от которых зависит положение дел, и над которыми ни один человек – даже тот, кто полностью уверен в своих силах – не властен. Стоит ли в таком случае придавать значение занимаемому тобой месту и положению – непостоянным, изменчивым, зависящем от бесчисленного множества обстоятельств? Не лучше ли обратить свой взор на более важные вещи – например, на законы, управляющие миром? Впрочем, об этом намного раньше меня – и намного лучше – сказал Платон, которого напыщенность современных ему Афин смешила так же, как и меня сегодня – серьёзность и ограниченность людей, уверенных, что в мире есть место только стремлению упрочить своё положение, занять какое-либо место, примоститься хоть в уголке реальности.

«Главное – это устроиться в жизни» – говорили мне такие люди. «А что дальше?» – спрашивал я. – «Ведь Вселенная, пусть и конечна, но неисчерпаема». «А дальше», – отвечали мне, – «просто живи», и это «живи» звучало для меня, как смертный приговор.

Что это значит: «живи»? Как это? Для чего? До сегодняшнего дня я не знал. Теперь знаю. Но это «жить» для меня означает совсем иное, чем для моих непрошеных советчиков. Жить для меня значит делать всё возможное для познания мира и тех миллиардов вещей, что определяют жизнь человека. Вот почему я враг серьёзности, строгой, ограниченной серьёзности. Она – первый враг познания. А познание не предполагает уверенности, прочности, незыблемости – напротив, это вечное сомнение, вечный поиск.

Меня часто спрашивали: уверен ли я, что непременно буду счастлив – там, в других мирах?

Не знаю. Счастье – это не вопрос знания или незнания. Иногда я говорю себе «да», но чаще думаю, что покоя мне так и не увидеть. Более или менее ответить на этот вопрос могут только надежда или вера. И я верю – верю в то, что однажды, набравшись знаний, смогу устроить мир разумно и правильно, а вместе с тем – изживу, наконец, абсурд и бессмыслицу собственной жизни.

И это вся загадка Барсума, спросите вы? Получается, всё это время под личиной эксцентричного миллионера, испытателя умов и душ, скрывался человек, так и не нашедший места в мире, человек ненужный и даже лишний? Выходит, что весь мой протест, весь мой пафос, все моё стремление отыскать нового человека – лишь обида наивного ребёнка, не получившего от мира обещанную игрушку?

Может быть.

Не исключено.

И всё же, несмотря на ничтожность шансов, ни в чём не уверенный, полный сомнений и страхов, я готов ступить на ничейную землю – рядом с теми, кто откликнулся на мой зов, плечом к плечу.

Сказав так, он повернулся к репортёру спиной и последним взошёл на борт корабля.

Наглухо закрытый, готовый к отлёту, ковчег скалой высился посреди бескрайнего людского моря.

– Не взлетит, – послышался голос из первых рядов. – Нутром чую, это липа. Плакали наши денежки.

– Да заглохни ты, ради Бога, – отозвался другой голос. – Я десятку поставил на то, что он грохнется.

Начались споры, где-то занялась потасовка. Но вот раздался странный звук – низкий, густой, он пронизал толпу, и все застыли в ожидании. За первым звуком последовал второй, повыше, за ним ещё и ещё – это прогревались двигатели «Бочки». Потом из сопел повалил дым, и толпа отхлынула от защитного ограждения, причём в панике два миллиона человек задохнулись, восемь миллионов получили серьёзные травмы, а двенадцать тысяч триста двадцать две женщины родили прежде времени.

Дым прекратил идти так же внезапно, как и появился. На мгновение над полем повисла тишина. Вдруг из-под днища «Бочки» с оглушительным грохотом ударили струи огня, и вот, под негодующие вопли, крики боли и отдалённый гром салюта (в тот день праздновали освобождение Бастилии) ковчег поднялся в воздух. Казалось, он, взлетая всё выше, балансирует на остриях огромных ярко-оранжевых конусов.

Иссякла первая струя – набирая высоту, «Бочка» постепенно переходила на основной двигатель – за ней вторая, третья, четвертая, пятая. Наконец, ковчег, лишённый последней связи с Землёй, завис у зрителей над головами, качнулся, словно на прощание, и, устремившись вверх, минуту спустя превратился в крохотную точку. Затем исчезла и она.

Простояв ещё час, толпа начала расходиться. Остаток дня все ощущали непонятную грусть.

Глава пятая
Ссоры, хлопоты и конгарский вопрос

Конгары верят, что старение и смерть тесно связаны с процессом пищеварения. Мир переваривает нас, говорят их мудрецы, и в доказательство своих слов приводят следующую историю.

«Жили-были два брата Кон, а кроме них ничего и не было – ни земли, ни воды, ни солнца. Набрал старший брат бобов, закопал под очагом и ушёл, а младший не утерпел, вырыл да и проглотил вместе с углями. Проглотил, а запить-то нечем. Начали угли живот палить, он и завыл дурным голосом: так и так, помираю, мол, братец. Прибежал старший брат и видит: у младшего изо рта дым тянется. Схватил тогда старший тростниковую трубку, вставил её брату в зад и давай дуть изо всех сил, пожар тушить. Дул, дул, а брат только вопит, и брюхо его всё раздувается да никак не лопнет. Так и дует старший брат до сих пор. Бобы же в животе частью остыли, частью окаменели, а из тех, что были помягче, проклюнулись первые люди, от которых мы свой род ведём, а светят нам с небес те самые уголья, которые младший брат от жадности проглотил. И пока не остыли они, будет живот раздуваться всё больше и больше, а когда остынут – тут и конец всему».

Заметим, что при всей экстравагантности данной космогонии, она пытается дать объяснение одной из важнейших проблем современной астрофизики, а именно: почему расширяется Вселенная. Кроме того, в ней находит отражение извечная проблема конгарской жизни – проблема жратвы.

Но кто они такие, конгары? Тут, безусловно, моя ошибка: я то и дело говорю «конгарский», «по-конгарски» и т. д., а сам до сих пор так и не объяснил, что это значит. Что ж, исправляю положение.

Большая Одиссеева книга определяет конгаров так:

КОНГАРЫ, (лат. Bastardus Humanoid, отряд Rabidus, семейство Sanguinarius) – автохтоны планеты Тразиллан, человекоподобные существа, находящиеся на первобытной стадии развития. (Примечание: самоназвание расы – народ Кон (конг. конэтва), общеупотребительное «конгары» – земной неологизм, образованный от «кон» (человек) и «гар» (задница).

Основные занятия конгаров – собирательство, охота и рыбная ловля (см. ЗЫЧНИЦА, МАРАКЧА). Строй – родоплеменной, с сильной властью вождя. В настоящее время на Тразиллане насчитывается 469 кочевых конгарских племени и 28 оседлых. Наиболее влиятельными считаются следующие племена: ДЗИРАИ, РУМБАИ (см. КОНКАС ИЗ РУМБЫ, он же – БАТЯ), РУФИИ, БОМРИ, ХУЗАИ, КОННЕРАИ и ХУФИИ. Общая численность конгаров, согласно последней переписи, составляет 597 млн. голов (для сравнения: население всех земных кантонов на Тразиллане в общей сложности – 6 млн. чел.).

Согласно последнему опросу, проведённому среди землян, 98 % опрошенных считают, что конгары – самые жестокие и отвратительные существа, каких только могла породить эволюция. Среди качеств, присущих конгарам, опрошенные выделяют кровожадность, неспособность рассуждать здраво и нести ответственность за свои поступки, лень, халатность, тупоумие и отвращение ко всему прекрасному (подробнее см. «Трагедия конгарской литературы», Екатерина Маланюк, издательство «Орлеанская дева», кантон Арк, 262 г. После Крушения Ковчега. Тираж – 3000 экз.).

Наиболее неприятная для землян конгарская особенность – постоянные междоусобные войны. По подсчётам ведущего исследователя конгарской культуры доктора антропологии, профессора Кинесса, за те 260 лет, что земляне живут на одной планете с конгарами, у последних было всего 11 относительно мирных дней (см., например, документальную ленту «Переполох в Дзиру – день, когда все нажрались семян хои-хои», режиссёры – Гирсен и Тромневас), да и те…

На этом месте статья обрывается, и дальше о конгарах мне придётся рассказывать самому.

Прежде всего, как выглядит среднестатистический конгар? Цветом кожи – если её не скрывает многодневный слой грязи – он больше всего напоминает старого китайца или монгола. Черты лица у него грубые и невыразительные, а в глазах можно прочесть лишь одно чувство: животный голод.

Оно и понятно: Тразиллан – планета степей, солончаков и пустынь, и еды – той, что свободно растёт, плавает, и так далее – тут немного. Вот и приходится беднягам, не знающим земледелия, пробавляться, чем придётся: травой, ящерицами и даже семенами дерева хои-хои – самого ядовитого растения в этой части Галактики.

Отношение к еде у конгаров граничит с преклонением: на соплеменника, у которого есть кусок маракчи, они взирают, как на высшее существо – во всяком случае, до тех пор, пока не удастся этот кусок у него отобрать. Из-за еды ведутся войны, льётся кровь, совершаются немыслимые подвиги и преступления – в целом, это очень напоминает Землю, за одним исключением: нам со стартовыми условиями повезло намного больше.

Если мы, достигнув относительного благополучия и сытости, научились воевать ради высоких идей, а то и просто так, то конгары навеки застряли на первом, самом примитивном этапе, где нет места абстракциям, а есть только животная борьба за существование.

Росту конгары, как правило, низкого – Гиркас, к примеру, макушкой достаёт мне лишь до подбородка, а я – отнюдь не каланча. Одежду они носят грубую, самодельную, бурого или серого цвета, однако, если представляется возможность, с удовольствием нацепляют на себя яркие тряпки. Помню, как-то видел конгара, одетого следующим образом: широкополая шляпа небесно-голубого цвета, жёлтая рубашка, ядовито-зелёный галстук в красный горошек и густо лиловые брюки-трубы. В тот момент, когда я обратил на него внимание, он покупал у уличного торговца ярко-красный зонт.

Жизнь у конгаров тяжёлая, а это дурно сказывается на характере. Во всей Галактике не найдётся, пожалуй, существ, более мрачных и угрюмых, чем они. Вечная нищета, неустанная борьба за существование, голод и холод – вот причины тому, что уже в пелёнках юный Конкас, Дункас, Румкас становится фаталистом, не надеющимся дожить до сорока. И в самом деле: на что ему уповать? На милость Небес? Но конгарская история не знает таких случаев, когда оттуда на страждущих сыпалась манна – в этом она кардинально отличается от земной. На помощь родных и близких? Но разве те не готовы предать первого встречного за кусок маракчи? Вот и приходится конгару, рождённому, как и все живые существа, с доверием к миру, наращивать вокруг себя панцирь из равнодушия, грубости и жестокости – такой толстый, что каждому, кто пожелает конгара осчастливить, я бы сказал: «Измени сначала мир вокруг него, исправь несправедливые законы Природы, и лишь потом учи его жить».

Тем не менее, пусть я и готов защищать конгаров до последнего, существа они довольно скучные, если не сказать – убогие. Язык их беден, абстрактное мышление не развито. Ничтожно мало среди них художников, мыслителей, творцов, а если и появляется кто-то этакий, то приходится ему несладко. Человек такой – а всякого, кто способен мечтать, я в своём антропоцентризме зову человеком – обречён на то, что конгары зовут «дунейрос», взгляд в чужую землю. Собственный мир, единственный из всех возможных, будет казаться ему нелепой и жутковатой бутафорией, законы его, объективные и беспристрастные – издевательством над людьми, будет он изгнан отовсюду и повсеместно ославлен, как враг красоты, добра, истины, человечности и самой жизни. Те поступки его соплеменников, что раньше казались ему совершенно естественными – предательства, братоубийства, грызня из-за сладкого куска – предстанут перед ним в ином свете, как искажение истинного порядка вещей. Не обретёт он вовеки покоя: вечно будет манить его со страшной силой видение подлинного мира, где всё так, как должно быть – картина призрачная и недостижимая. Будет он мучиться, терзаться, может быть, даже сойдёт с ума, и тогда конгары скажут: «Для чего дурил, зачем – непонятно… Жрал бы себе, баб любил да и сопел в две дырки!».

Главные черты характера конгаров – свирепость и злобность. Разозлившись, даже самый разумный конгар способен натворить ужасных дел, о которых, впрочем, остыв, нисколько не пожалеет. Помню, прогуливаясь по Несторову рынку (у нас в Новой Трое всё называется в честь героев «Илиады», даже сортиры и публичные дома), я стал свидетелем отвратительной сцены. Дело было в конгарском кафе: какой-то дикарь, судя по всему, не из бедных, притащил с собой семерых жён. Расселась эта орава за одним столом, и конгар потребовал жрать. Принесли ему курицу – он съел курицу. Принесли рыбу – съел рыбу. Наконец, дошла очередь до компота. Надо сказать, что жрал он с чрезвычайно мрачным видом, а главное – и кусочком не поделился с подругами. Так вот, компот ему привезли какой-то не тот, в общем, не понравился ему, и всё тут. Зарычал он, стукнул кулаком по столу, и тут, как назло, одна из жён – самая добрая – полезла его успокаивать. Как он рассвирепел! Нимало не думая о тех, кто сидел за соседними столиками, он выхватил топор и в один миг отсёк ей голову. Кровь забила фонтаном и залила свадьбу, праздновавшуюся по соседству, и пару влюблённых, отмечавших годовщину совместной жизни.

Я сказал соседу, пожилому, морщинистому конгару:

– Какое гнусное варварство! Надеюсь, он понесёт суровое наказание?

– Что? – переспросил конгар. – Ах, вы про это? Извините, я зачитался газетой. Нет, его не накажут. Почему? Видите у него на шее амулетик? Это конно, символ зрелости. Свидетельствует о том, что его владелец – взрослый, разумный человек, который ничего не делает, предварительно не подумав. Что из этого следует? Да то, что он срубил ей башку не просто так. Значит, была причина. Вы её не видите? Я тоже. Однако она есть. Нет, сожалеть о поступке он не будет. Зачем сожалеть о том, что поступил правильно? Надо время от времени давать выход гневу – это скажет любой конгар. Обратите внимание на то, что будет дальше.

А дальше было вот что. К конгару подошёл хозяин кафе и в грубых выражениях стал требовать возмещения ущерба. Конгар предложил на выбор любую из оставшихся жён, какая больше понравится. Поколебавшись, владелец выбрал самую толстую. На том и порешили. Уходя, конгар поднял голову жены и от всей души плюнул ей в лицо. Оставшиеся пять жён захихикали.

При первом этапе исследования Тразиллана, который значился в каталогах под номером Б-89878373-1, разумной жизни на планете не было обнаружено вовсе. Плескалась рыба в ручьях, под землёй ползали огромные жуки-глопы, но существ, с которым можно поговорить, которым можно втюхать пластмассовые бусы или подшивки старых порножурналов, в обмен на золото и бирюзу, не было. Самые мощные сканеры «Бочки» показывали пустоту. Ничего не дали и научные экспедиции: ни клочков ткани, ни осколков керамики, ни костей, ни примитивных орудий труда – никаких признаков цивилизации. Ни-че-го.

И всё же контакт состоялся.

Да.

Был он делом случая. Из соображений безопасности исследователи Тразиллана принимали пищу на борту челноков – мало ли что может произойти; так вот, в одной из экспедиций некий Ройзман до того осточертел коллегам, что они выкинули его обедать на улицу. Были у него с собой буханка хлеба и три банки консервов. Повздыхав, Ройзман соорудил костерок и принялся стряпать. Сканер, валявшийся рядом, молчал: вокруг на много миль – ни души, если не считать тех тупиц, что заперлись в корабле. Подумать только: им не нравятся его шутки! И тупые они, дескать, и жалкие – ах, ты, Боже мой! Да лучше сидеть в одиночестве, чем в компании самодовольных дураков! С этой мыслью, Ройзман взял консервный нож, открыл банку и вывалил в котелок содержимое.

Едва по степи поплыл запах рыбного супа, как Ройзман услышал за спиной деликатное покашливание. Обернувшись, он увидел двух незнакомцев, одетых в длинные, до колен, рубахи и вооружённых какими-то серебристыми штуковинами.

– Кон нес ка тром кон сотель сен? – спросил тот, что был повыше, и ткнул пальцем в консервную банку.

– Простите? – спросил оторопевший Ройзман. – Кто вы и что вам надо?

– Сен нес ка, – сказал второй незнакомец, ниже ростом, но шире в плечах. – Дунсен, сен нес ка. Сен нес ка, дунгар, тром нес ка!

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Ройзман и сделал попытку встать.

– Конне? – сказал первый и наставил на него серебристую штуку. – Дуннеска сотель нес?

– Можно, я возьму переводчик? – сказал Ройзман, показывая на свои губы. – Переводчик? Чтобы вас понимать? Моя, – ткнул он пальцем себе в грудь, – твоя, понял?

Переводчик – компактная модель – лежал у него в рюкзаке. Возясь с лямкой, Ройзман краем глаза наблюдал за незнакомцами. Те, по-видимому, не замышляли ничего дурного: высокий уставился себе под ноги, а низкий и широкоплечий принялся напевать какую-то песенку без слов. Серебристые штуковины, тем не менее, были направлены прямо на Ройзмана.

Переводчик загудел, и Ройзман выжидающе уставился на своих гостей.

– Рес не кир нес гар, – сказал высокий.

– Что? – не понял Ройзман.

– Дерьмо из ушей вытащи, говорю. Что у тебя в банках?

– Тунец, – сказал Ройзман.

– Какой ещё тунец? Это что за мерзость? Ты нас отравить собрался, что ли? Отвечай, если жизнь дорога!

– Т-тунец – это земная р-рыба, – сказал Ройзман заплетающимся языком.

– Какая-какая?

– З-з-земная.

– Понятно всё с тобой, – сказал широкоплечий. – Меня Киркасом звать. А тебя?

– Алекс.

– Алекс, – повторил незнакомец, словно пробуя имя на вкус. – Ну, Алекс, рассказывай, как сам-то?

– Что? – не понял Ройзман.

– Ты глухой? Как сам, говорю?

– Нормально, – учёный был ошарашен. Всё это совсем не походило на первый контакт, во всяком случае, на такой, к которому его готовили на Земле.

– Это хорошо, – подумав, сказал Киркас. – Всем бы так. У нас, конгаров, говорят: если до сорока дожил, значит, вовсе не помрёшь. Батя мой до тридцати пяти дотянул, а потом ему его батя, а мой дедуля, говорит: завязывай ты с этим, Киркас, всё равно без толку, ничего ты никому на этом свете не докажешь. Пошёл, значит, батя, в степь помирать, а степь чем хороша, так тем, что если помрёшь – и гроб не нужен.