Текст книги "Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге"

Судьбе и казни несчастного подпоручика посвящен известный роман «Мирович» Григория Данилевского, но мы предоставим завершить эту главу Виктору Сосноре: этот современный писатель и поэт, горячий сторонник версии о причастности Екатерины II к гибели Иоанна Антоновича, красочно описал день казни, хоть и не удержался при этом от чисто художественных условностей: «Мировича привезли накануне, чтобы не было паники, лошадей выпрягли и увели, оглобли опустились на землю; знали или не знали, что там, в карете?

Эшафот был покрашен самой дорогой краской, золотой, солнце слепило, и краска слепила. Землю вокруг эшафота посыпали песком, тоже золотым почему-то, прибалтийским, как будто предстояла не казнь, а премьера итальянской оперы. По песку порхали (повсюду!) воробьи, они что-то искали в песке, мёртвых мух, что ли, и что-то клевали, муравьёв, может быть.

Палач поднялся на помост первым, он шёл, балансируя, чтобы не поскользнуться на свежей краске, на лесенке появились тёмные пятна от его тяжёлых подошв, палач был одет в чёрно-красный балахон с капюшоном, – прорези для глаз, а у капюшона заячьи уши – тоже оперный гардероб. Палач, как ружьё, нёс на плече большой блестящий топор; кто выковал такой топор, какой инженер мучился над этим уникальным инструментом, или разыскивали в арсенале Анны Иоанновны, ведь после смерти Анны Иоанновны не было ни одной публичной казни – двадцать два года.

В общем, никому не приходило в голову, что казнь состоится, – слишком похоже на фарс.

А потом произошло следующее.

Карета шатнулась. Разлетелась кожаная дверца с цветочками. С подножки кареты на лестницу прыгнул офицер – блеснули пуговицы, – упал на ступеньки, закарабкался по-собачьи наверх, на коленях, на ладонях, встал на помосте во весь рост, перекрестился быстро-быстро, махнул палачу – и палач, как послушная машина, опустил топор.

Ни вздоха. Никто не осмыслил, не сообразил. Увидели: наверху, в воздухе, блеснула ладонь, измазанная золотом, и блеснул большой топор.

Потом брызнула кровь, потом хлынула кровь, блестящие брёвна всё чернели и чернели, народ смотрел во все глаза – где голова? А голова упала с эшафота и покатилась по песку, переворачиваясь, она уже лежала (с чистым, незамазанным лицом), а из горла, снизу, на песок выливалась кровь, и только цыганские кудри чуть-чуть пошевеливались и поблёскивали.

Засуетились солдаты, палач стоял надо всеми, на помосте, ни на кого не смотрел, в капюшоне, с топором на плече».

Текст Сосноры – лишь версия того, как все происходило, но очень яркая версия. Пусть даже и не красили эшафоты золотой краской, только черной.

Глава 9

Медленная смертная казнь. «Убийцы у нас осуждаются быть биты кнутом по разным местам града, иногда без щету даже до смерти, а иногда с щетом ударов, от трех сот и более, но все такое число, чтобы нещастной почти естественным образом снести без смерти сего наказания не мог».

Что бы ни говорили императрицы о высшей мере наказания и о гуманизме вообще, без публичных экзекуций российская правоохранительная система обходиться не могла. После Василия Яковлевича Мировича в Петербурге не казнили никого более полувека, но это утверждение справедливо только для смертных казней.

А вот политическая смерть и сопутствующие ей процедуры остались. Остались и поистине страшные телесные наказания. По словам британского путешественника Уильяма Кокса, приговоренные к битью кнутом «сохраняют некоторую надежду на жизнь, однако им фактически приходится лишь в течение более длительного времени переживать ужас смерти и горько ожидать того исхода, который разум стремится пережить в одно мгновение… едва ли сможем назвать приговор, вынесенный этим несчастным людям, иначе, чем медленной смертной казнью».

Немецкий дипломат барон Христиан Генрих фон Гайлинг, посетивший Петербург в 1770—1771 годах, сформулировал ту же мысль лаконично: в России «хотя не выносятся смертные приговоры, налагаемые наказания почти равнозначны смертной казни».

Еще один англичанин Джон Говард, который в 1781 году видел в России наказание кнутом мужчины и женщины, вспоминал: «Женщина была взята первой. Ее грубо обнажили по пояс, привязали веревками ее руки и ноги к столбу, специально сделанному для этой цели, у столба стоял человек, держа веревки натянутыми. Палачу помогал слуга, и оба они были дюжими молодцами. Слуга сначала наметил свое место и ударил женщину пять раз по спине… Женщина получила 25 ударов, а мужчина 60. Я протеснился через гусар и считал числа, по мере того как они отмечались мелом на доске. Оба были еле живы, в особенности мужчина, у которого, впрочем, хватило сил принять небольшое даяние с некоторыми знаками благодарности. Затем они были увезены обратно в тюрьму в небольшой телеге».

«Еле живы» – и неизвестно, выжили ли в конечном итоге. Отметим также, что, по словам Говарда, палачу тут помогал «слуга», подручный, а раньше бывало иначе: ассистента «для держания принужденных к наказанию» палач мог выбрать прямо во время казни из числа зрителей «подлого сословия». Узнав о чем от столичного генерал-полицеймейстера Николая Ивановича Чичерина, Екатерина II издала в апреле 1768 года указ: «Впредь нигде того не делать; а брать и употреблять к сей должности подобных наказываемому преступников и осужденных колодников».

Историк и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов примерно в те же годы написал целое сочинение под заглавием «Размышления о смертной казни», где ребром поставил вопрос о смертоносности наказания кнутом и о том, что такая гибель еще более жестока, чем сама смертная казнь: «Убийцы у нас осуждаются быть биты кнутом по разным местам града, иногда без щету, даже до смерти, а иногда с щетом ударов, от трех сот и более, но все такое число, чтобы нещастной почти естественным образом снести без смерти сего наказания не мог. Таковых осужденных, однако, не щитают, чтобы они были на смерть осуждены, возят виновных с некоими обрядами по разным частям города, и повсюду им сие мучительное наказание возобновляют. Некоторые из сих в жесточайшем страдании, нежели усечение главы, или виселица, или и самое пятерение, умирают. Другие же, перенесши всю жестокостью сию, бесчувственны отвозятся в тюрьму и там умирают; а, наконец, есть и такие, которые и толь крепкого сложения, что не умирают и выздоравливают».

Против смертной казни как таковой Щербатов при этом не выступал: «Пусть отнимется у преступника жизнь: тем воздаст он удовлетворение на свое преступление. Но зачем взыскательными способами искать ожесточить час смертный, и так довольно тягостный? Да будет смерть его в страх и пример других, а не в ожесточение зрящих мучения!»

Спасти приговоренного к наказанию кнутом от страшных последствий могла взятка палачу. Читатель уже знает, как смягчила свою участь Анна Бестужева; подобный прием использовался многими, кого судьба привела на эшафот. Как писал современник, «подкупленный палач… окровавит спину преступника и следующими ударами размазывает только текущую кровь».

О взятках вспоминал и лифляндский пастор Фридрих Самуил Зейдер, в разгар правления императора Павла уличенный в хранении и чтении запрещенных книг (в том числе сочинений Лафонтена и Канта) и оказавшийся вначале в Петропавловской крепости, а затем у позорного столба. Суд приговорил пастора «к телесному наказанию 20 ударами кнута» и ссылке в Нерчинск с лишением духовного сана; экзекуция состоялась в субботний день 2 июня 1800 года. В его случае инициативу проявил палач еще по пути к месту наказания: «Мысли мои были заняты теми святыми людьми, которые страдали без вины и умирали мученическою смертью <…> вдруг нить этих мыслей была прервана одним из палачей, который нагло потребовал у меня денег. Я не имел в кармане довольно мелкой монеты, чтобы удовлетворить его, а доставать из кошелька бумажку значило бы обратить на себя внимание окружающих; поэтому я снял часы и, отдавая их как можно осторожнее, кое-как высказал ему по-русски что-то вроде просьбы обойтись со мною почеловечнее! „Ну-ну!“ – пробурчал он мне в ответ».

И вот сама казнь в описании пастора: «Мы достигли большой пустой площади, где второй ожидавший нас отряд солдат образовал тройную цепь, в которую меня ввели. В средине возвышался позорный столб; один вид его заставил меня содрогнуться. Никакие слова не в состоянии передать моего тогдашнего состояния; однако я все еще сохранял присутствие духа.

Офицер, разъезжавший внутри цепи верхом и командовавший, по-видимому, отрядом, подозвал к себе палача и сказал ему что-то тихо, но с весьма многозначительным видом. „Слушаю“, – возразил тот и принялся развязывать орудие казни. Между тем я выступил несколько шагов вперед и, возведя руки к небу, громким голосом произнес: „Всеведущий, небесный Судия! Тебе известно, что я невинен! Я умираю смертью праведного! Сжалься над моею женою и моим ребенком. Благослови императора и прости моих доносчиков!“ Меня хотели раздеть, но я сам снял с себя одежду, и через несколько минут меня повели к позорному столбу, к которому привязали за руки и за ноги; я перенес это довольно хладнокровно; когда же палач набросил мне ремень на шею, чтобы привязать голову и выгнуть спину, то он затянул его так крепко, что я вскрикнул от боли. Окончив все приготовления и обнажив мою спину для получения смертельных ударов, палач приблизился ко мне. Я ожидал смерти с первым ударом; мне казалось, что душа моя покидала уже свою бренную оболочку. Еще раз вспомнил я о своей жене и дитяти; влажный туман подернул мои глаза. „Я умираю невинным! Боже! В твои руки предаю дух!“ – воскликнул я и лишился сознания. Вдруг в воздухе что-то просвистело; то был звук кнута, страшнейшего из всех бичей. Не касаясь моего тела, удары его слегка задевали только пояс моих брюк».

Как видно, пасторские часы вполне удовлетворили аппетиты палача. Впрочем, даже столь смягченная процедура произвела на Зейдера неизгладимое впечатление. Николай Иванович Греч, знавший его уже позже, в 1820-х годах, когда он служил в гатчинской кирхе, писал, что пастор «был человек кроткий и тихий и, кажется, под конец попивал. Запьешь при таких воспоминаниях!»

…А в первой четверти XIX века в борьбу за отмену кнута включился адмирал Николай Семенович Мордвинов, который писал: «Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, мещет по воздуху кровавые брызги и потоками крови обливает тело человека. Мучение лютейшее всех других известных, ибо все другие, сколь бы болезенны они ни были, всегда менее бывают продолжительны, тогда как для 20 ударов кнутом потребен целый час, и когда известно, что при многочислии ударов, мучение несчастного преступника, иногда невинного, продолжается от восходящего до заходящего солнца».

Известно, что летом 1832 года заезжий француз, сын наполеоновского маршала Даву, тайно приобрел у московского палача «два кнута, коими наказываются преступники», и Николай I, узнав об этом, велел «впредь ни кнутов, ни заплечного мастера никому не показывать». Впрочем, до отмены этого жестокого наказания еще оставались годы: лишь в 1845 году новое Уложение о наказаниях уголовных и исправительных уничтожило кнут, заменив его плетьми. Но память о страшном наказании жила еще годы; Николай Алексеевич Некрасов еще и в 1848-м писал:

 
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»
 

Глава 10

Декабристы перед лицом смерти. «По неопытности наших палачей и неуменью устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев – сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть».

Смертных казней в Петербурге не было шесть десятилетий; целые поколения выросли и состарились с мыслью о том, что в столице России теперь не ставят эшафотов, не рубят голов и не вешают преступников. Тем сильнее поразила современников трагическая развязка восстания декабристов, осмелившихся дерзнуть на устои самодержавной власти. Бунт, а за него наказание жесточайшее – вслед за Мировичем – смерть! Публицист Александр Иванович Кошелев вспоминал позже: «Никто не ожидал смертной казни лиц, признанных главными виновниками возмущения. Во все царствование Александра I не было ни одной смертной казни, и ее считали вполне отмененною… Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата».

Павел Иванович Пестель, Кондратий Федорович Рылеев, Сергей Иванович Муравьев-Апостол, Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, Петр Григорьевич Каховский. Пять декабристов, вокруг смертной казни которых создана целая литература. Впрочем, и доныне некоторые загадки той роковой ночи не разрешены: очевидцы противоречат один другому, а историки продолжают дискуссии…

Некоторые факты, впрочем, сомнений не вызывают. Изначально все пятеро были приговорены к смертной казни четвертованием. Вынося столь суровый приговор, Верховный уголовный суд руководствовался законодательством еще петровского времени. Страшная казнь, в пушкинскую пору трудновообразимая, – и в конечном итоге приговор изменили на более сдержанный: «Сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить». Многие ожидали царского помилования, но оно не последовало.

Казни смертной предшествовала гражданская, которой были подвергнуты 97 человек: экзекуция состоялась в ночь с 12 на 13 июля 1826 года на эспланаде Петропавловской крепости. (Гражданская казнь над декабристами-моряками совершилась в Кронштадте на корабле «Князь Владимир».) Процедуру прописал сам Николай I: прибытие караула, в три часа ночи построение, вывод приговоренных, чтение приговора, после чего определено было «сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер».

Руководить всей экзекуцией был назначен военный генерал-губернатор столицы Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, человек энергичный и прославившийся своей отвагой: его портрет находится в Военной галерее 1812 года. Декабрист Иван Дмитриевич Якушкин вспоминал: «Я стоял на правом фланге; и с меня началась экзекуция. Шпага, которую должны были переломить надо мной, была плохо подпилена; фурлейт ударил меня ею со всего маху по голове. Но она не переломилась; я упал. „Ежели ты повторишь еще раз такой удар, – сказал я фурлейту, – так ты убьешь меня до смерти“. В эту минуту я взглянул на Кутузова, который был на лошади в нескольких шагах от меня, и видел, что он смеялся. Все военные мундиры и ордена были отнесены шагов на 100 вперед и были брошены в разведенные для этого костры».

Пишут иногда, что казнь над декабристами была осуществлена втайне, однако это не так: несмотря на ночное время, на месте экзекуции были собраны сводные батальоны и эскадроны от всех гвардейских полков, где служили декабристы; сюда же были приглашены представители дипломатического корпуса и гвардейского командования. Здесь находились Иван Иванович Дибич, Александр Христофорович Бенкендорф, Иван Онуфриевич Сухозанет и другие генералы.

К моменту смертной казни собралась и гражданская публика, хотя число ее современниками оценивалось очень по-разному. Из слов бывшего начальника Кронверка Василия Ивановича Беркопфа (в пересказе скульптора Николая Рамазанова, слышавшего его рассказ на рауте у Петра Карловича Клодта) следует, что к концу церемонии «народу собралось вокруг тьма-тьмущая», а вот историк Иоганн Генрих Шницлер увидел здесь «весьма немного зрителей, никак не больше собранного войска, которое поместилось между ними и совершителями казни»; то же впечатление сложилось у чиновника Осипа Антоновича Пржецлавского, по его словам, «посторонних зрителей было очень немного: не более 150—200». Где-то посредине находятся слова еще одного свидетеля, тогдашнего улана, а впоследствии крупного чиновника и писателя Николая Васильевича Путяты: «В числе зрителей, впрочем, состоявших большею частью из жителей окрестных домов, сбежавшихся на барабанный бой, я заметил барона А.А. Дельвига и Н.И. Греча. Тут был еще один французский офицер Де-ла-Рю, только что прибывший в Петербург в свите маршала Мармона, присланного послом на коронацию императора Николая Павловича. Де-ла-Рю был школьным товарищем Сергея Муравьева-Апостола в каком-то учебном заведении в Париже, не встречался с ним с того времени и увидел его только на виселице».

Эшафот был возведен на восточном валу Кронверка. За техническую сторону дела отвечал Беркопф, а Голенищев-Кутузов, ввиду особой важности дела, лично контролировал каждую деталь. Предварительные испытания эшафота были произведены накануне в стенах столичной городской тюрьмы: конструкция была не просто собрана, но и испытана на нагрузки. Еще один мемуарист, имя которого так и осталось неизвестным, писал: «Санкт-Петербургский военный генерал-губернатор Кутузов производил опыт над эшафотом в тюрьме, который состоял в том, что бросали мешки с песком, весом в восемь пудов, на тех самых веревках, на которых должны были быть повешены преступники; одни веревки были тоньше, другие толще. Генерал-губернатор Павел Васильевич Кутузов, удостоверясь лично в крепости веревок, определил употребить веревки тоньше, чтобы петли скорей затянулись».

Роковое решение, стоившее лишних мучений казненным декабристам!

По окончании испытаний эшафот был разобран на части и на шести возах отправлен в Кронверк. Тот же мемуарист: «Неизвестно по какой причине вместо шести возов прибыли к месту назначения только пять возов, шестой, главный, где находилась перекладина с железными кольцами, пропал, потому в ту же минуту должны были делать другой брус и кольца, что заняло время около 3 часов».

Осужденных вывели из камер около двух часов ночи; их расковали и переодели в одежду смертников: длинные белые рубахи с черными кожаными квадратами на груди, на которых мелом были написаны фамилии осужденных. Потом повисла пауза: эшафот собирали заново, это заняло около трех часов. Когда ожидание закончилось, пятерых декабристов связали веревками, привели под виселицу, поставили на колени, прочли приговор – и после этого ввели на эшафот. Дальнейшую процедуру опять же регламентировал Николай I, и на сей раз император был достаточно скуп на выражения: «Возвести присужденных к смерти на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударить тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все не кончится».

Как рассказывал позже декабрист Михаил Александрович Бестужев, «когда осужденных ввели на эшафот, все пятеро висельников приблизились друг к другу, поцеловались и, оборачиваясь задом, потому что руки были связаны, пожали друг другу руки, взошли твердо на доску».

И снова исполнение приговора пришлось задержать. Свидетельство Василия Беркопфа: «За спешностью виселица оказалась слишком высока, или, вернее сказать, столбы ее недостаточно глубоко были врыты в землю, а веревки с их петлями оказались поэтому коротки и не доходили до шей. Вблизи вала, на котором была устроена виселица, находилось полуразрушенное здание Училища Торгового Мореплавания, откуда, по собственному указанию Беркопфа, были взяты школьные скамьи, дабы поставить на них преступников».

После этого к казни решено было приступать – и разыгралась полная драматизма сцена, описанная в большинстве учебников российской истории.

Беркопф/ Рамазанов: «Скамьи были поставлены на доски, преступники встащены на скамьи, на них надеты петли, а колпаки, бывшие на их головах, стянуты на лица. Когда отняли скамьи из-под ног, веревки оборвались, и трое преступников, как сказано выше, рухнули в яму, прошибив тяжестью своих тел и оков настланные над ней доски».

Трое сорвались с виселицы – но кто? Согласно официальной версии, это были Рылеев, Каховский и Муравьев-Апостол, однако есть и другие мнения. Иоганн Генрих Шницлер, например, был убежден, что сорвались Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол и Рылеев: «Пестель и Каховский повисли; но трое тех, которые были промежду них, были пощажены смертью. Ужасное зрелище представилось зрителям. Плохо затянутые веревки соскользнули по верху шинелей, и несчастные попадали вниз, в разверстую дыру, ударяясь о лестницы и скамейки». Той же версии придерживался и Александр Дюма в романе «Учитель фехтования» и в книге «Путевые впечатления в России».

Процитированный нами выше анонимный мемуарист утверждал иное: «Рылеев, Пестель и Каховский упали вниз. У Рылеева колпак упал, и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, вероятно, от ушиба. Он сидел скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота».

У декабриста Николая Ивановича Лорера был свой перечень сорвавшихся: Муравьев-Апостол, Пестель, Рылеев. Еще один декабрист, Иван Иванович Горбачевский, в письме Михаилу Александровичу Бестужеву настаивал категорически: «Говорили и говорят, что Пестель, Рылеев и проч. оторвались, – пустяки, – я это знаю положительно, что Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Каховский были так несчастны, что вытерпели такую муку; Рылеев же и Пестель сразу повисли. Об этом в нашей куртине не только рассказывал сам плац-майор Подушкин и плац-адъютанты, но еще мне рассказывал офицер Волков, бывший при самой виселице во время казни; и все рассказывали в одно и то же слово».

В собственноручном примечании к этому письму Бестужев, однако, с Горбачевским не соглашался: «Сорвались с петли из пяти висельников – точно трое: М. Бестужев, С. Муравьев и третий, ты говоришь, Каховский: я утверждаю – Рылеев. Ты основываешь свое убеждение на словах плац-майора Подушкина, плац-адъютантов и офицера Волкова; но из всех из них свидетельство только Волкова, как единственного личного свидетеля, принять должно; все прочие говорили по слухам».

Взаимоисключающие версии, и ни одну из них нельзя принять за истину. Нет определенности и с тем, что происходило в поистине страшные минуты между первым и вторым повешением. Со слов Беркопфа известно лишь, что Павел Васильевич Голенищев-Кутузов отдал приказание починить виселицу, однако быстро это сделать не удалось: «…запасных веревок не было, их спешили достать в ближних лавках, но было раннее утро, все было заперто, почему исполнение казни еще промедлилось». Есть и свидетельство Осипа Антоновича Пржецлавского, наблюдавшего за казнью издалека: «Прошло около четверти часа, пока их снова поставили на скамейку, расправили веревки, а между тем повисшие до того вертелись на веревках в предсмертных конвульсиях».

В эти минуты сорвавшиеся декабристы не молчали. Свидетельство Михаила Бестужева: «В тот же день во всех аристократических кружках Петербурга рассказывали, как достоверное, сделавшееся известным через молодого адъютанта Кутузова, что из трех сорвавшихся поднялся на ноги весь окровавленный Рылеев и, обратившись к Кутузову, сказал:

– Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите – мы умираем в мучениях.

Когда же неистовый голос Кутузова:

– Вешайте их скорей снова!.. – возмутил спокойный предсмертный дух Рылеева, этот свободный, необузданный дух передового заговорщика вспыхнул прежнею неукротимостью и вылился в следующем ответе:

– Подлый опричник тирана! Дай же палачу твои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз…»

Другие мемуаристы, впрочем, приписывают разговор с Голенищевым-Кутузовым Каховскому. Иван Дмитриевич Якуш кин донес до нас еще одну версию: «Сергей Муравьев жестоко разбился; он переломил ногу и мог только выговорить: „Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!“ Каховский выругался по-русски. Рылеев не сказал ни слова». А историк Шницлер, понимая, что правды уже не узнает никто и никогда, суммировал все слышанное: «Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: „И так скажут, что мне ничто не удавалось, даже и умереть!“ Другие уверяют, будто он, кроме того, воскликнул: „Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!“ Слова эти приписываются также Сергею Муравьеву-Апостолу, который, так же как и Рылеев, бодро всходил на помост. Бестужев-Рюмин, вероятно, потерпевший более сильные ушибы, не мог держаться на ногах, и его взнесли».

Есть сведения и том, как реагировали на все происходящее зрители. Сергей Федорович Уваров сделал со слов декабриста Михаила Михайловича Нарышкина такую запись: «Бенкендорф, видя, что принимаются снова вешать этих несчастных, которых случай, казалось, должен был освободить, воскликнул: „Во всякой другой стране…“ и оборвал на полуслове».

Смысл восклицания Александра Христофоровича Бенкендорфа – если оно в самом деле прозвучало – очевиден. О том же говорили и многие петербургские обыватели: сорвавшихся с виселицы надо, согласно всем традициям и законам, освободить от наказания. Многие считали, что законодательство российское запрещает вторично приводить в исполнение смертный приговор. Ошибались, однако. Еще в 1715 году Артикул воинский предписал: «Когда палач к смерти осужденному имеет голову отсечь, а единым разом головы не отсечет, или когда кого имеет повесить, а веревка порветца, и осужденный с виселицы оторветца, и еще жив будет, того ради осужденный несвободен есть, но палач имеет чин свой до тех мест отправлять, пока осужденный живота лишится, и тако приговор исправлен быть может».

…Когда виселица была готова, троих сорвавшихся повесили вторично. Беркопф утверждал, что «операция была повторена… совершенно удачно», однако и здесь имеются другие свидетельства. Анонимный свидетель: «Когда доска была опять поднята, то веревка Пестеля так была длинна, что он носками доставал до помосту, что должно было продлить его мучение, и заметно было некоторое время, что он еще жив. В таком положении они оставались полчаса, доктор, бывший тут, объявил, что преступники умерли».

И еще один вариант, даже страшнее предыдущего: через три четверти часа после повторного повешения «било 6 часов, и тела не смели висеть долее сего срока; сняли, внесли в сарай; но как они еще хрипели, то палачи должны были давить их, затесняя петли руками». До следующей ночи тела были оставлены в помещении, а затем под покровом темноты отвезены для тайного захоронения – по всей видимости, на остров Голодай.

А в изложении Голенищева-Кутузова финал выглядел совершенно благостно: «Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неуменью устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев – сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу».

Совсем иначе подвел итог казни в своей записной книжке литератор, поэт и друг Пушкина Петр Андреевич Вяземский:

«Пример казней, как необходимый страх для обуздания последователей, есть старый припев, ничего не доказывающий. Когда кровавые фазы Французской революции, видевшей поочередную гибель и жертв, и притеснителей, и мучеников, и мучителей, не служат достаточными возвещениями об угрожающих последствиях, то какую пользу принесет лишняя виселица? Когда страх казни не удерживает руки преступника закоренелого, не пугает алчного и низкого корыстолюбия, то испугает ли он страсть, ослепленную бедственными заблуждениями, вдыхающую в душу необыкновенный пламень и силу, чуждые душе мрачного разбойника, посягающего на вашу жизнь из-за ста рублей».

Ответ самого Вяземского более чем понятен: нет, не испугает.