Текст книги "Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры"

А может, все расхождения объясняются простым обстоятельством: царских речей в тот день была не одна, а несколько. Вот что записал тогда в дневнике бывший секретарь Екатерины II Адриан Моисеевич Грибовский: «Встретил Государя, который на Сенной и у Гостиного двора три раза с народом говорил из коляски, приказал стать пред ним по старине на колени и, вспомнив со слезами о смерти брата от холеры, уверял народ, что холера есть, и что меры правительством приняты по его указу. „Что вы наделали? – говорил он. – Вы убили людей, приставленных от меня для вашего спасения. Это на моей совести остается; но всякий из виноватых будет строжайше наказан за малейшее впредь сопротивление распоряжениям правительства. Чего вы хотели?“ Но никто не смел ему ничего сказать, вероятно, оттого, что был он в большом гневе».

О том же и Жуковский: «Несколько раз он останавливается для разговора с теми, кто теснился вокруг самой его коляски».

Были еще и обращения к войскам, о которых вспоминает Бенкендорф: «В тот же день он объехал все части города и все войска… Везде он останавливался и обращал по нескольку слов начальникам и солдатам; везде его принимали с радостными кликами, и появление его водворяло повсюду тишину и спокойствие».

Как минимум три разговора с народом и еще несколько с войсками. Так что место могло найтись и для короткой речи, и для пространной. И для одних слов, и для других. Разве что мата не было наверняка: не в стиле монарха это было.

Но пора уже завершать этот сюжет. Каков оказался эффект монаршего визита в столицу? Василий Андреевич Жуковский заверял принцессу Луизу, что «с этой минуты все пришло в порядок». О том же и Бенкендорф: «Порядок был восстановлен, и все благословляли твердость и мужественную радетельность Государя. В тот же день он назначил своих генерал-адъютантов князя Трубецкого и графа Орлова в помощь графу Эссену, распределил между ними многолюднейшие части города».

Так в столице появились два временных военных генерал-губернатора: генерал от кавалерии князь Василий Сергеевич Трубецкой – он управлял Литейной, Каретной и Рождественской частями, и генерал-лейтенант граф Алексей Федорович Орлов – ему вверили 3-ю Адмиралтейскую часть, а днем позже еще и Московскую часть.

Впрочем, рано еще было радоваться общему спокойствию. Успокоительное действие царского визита проявилось не сразу; в тот же день 23 июня инциденты случались самые неприятные. Александр Васильевич Никитенко записывал в дневнике:

«Возле моей квартиры чернь остановила сегодня карету с больными и разнесла ее в щепы.

– Что вы там делаете? – спросил я у одного мужика, который с торжеством возвращался с поля битвы.

– Ничего, – отвечал он, – народ немного пошумел. Да не попался нам в руки лекарь, успел, проклятый, убежать.

– А что же бы вы с ним сделали?

– Узнал бы он нас! Не бери в лазарет здоровых вместо больных! Впрочем, ему таки досталось камнями по затылку, будет долго помнить нас».

Сохранились документы и об инциденте, произошедшем днем позже, 24 июня, на углу Усачева переулка, где пьяная толпа избила ехавшего на дрожках штабс-капитана Михайлова. После того, как за офицера вступился коллежский секретарь Павел Крупеников, побили и его, а затем поволокли через Никольский мост в полицейскую часть. Разумеется, этот инцидент не был единственным. Адриан Моисеевич Грибовский записывал 24 ноября, что народ «начал вопить, что их отравливают, стал ловить поляков, жидов и других иностранцев и находить у них мышьяк и другие ядовитые вещи и колотить их. Войска пешие и конные разъезжали по улицам и площадям, приказывая народу расходиться по домам».

В общем, совсем не случайно в тот же день 24 июня Петр Кириллович Эссен вынужден был подкрепить эффект от царских речей предостерегающим официальным заявлением: «От Санктпетербургского Военного Генерал-губернатора объявляется, что после распоряжений Правительства, всенародно опубликованных и имеющих целью сохранение тишины и спокойствия в Столице, остается ожидать, что никто не подаст повода к обращению на себя сомнения в составлении неблагонамеренных скопищ или в причастности к оным. Посему никто из людей благомыслящих не должен присоединяться к толпе, если бы где таковая дерзнула появиться, дабы, при исполнении принятых Правительством мер, невинные не пострадали вместе с виновными. Притом, на основании Устава Благочиния, предваряется всякий, что если после одиннадцати часов по полудни и до пяти часов по полуночи, патрули и разъезды откроют даже до пяти человек вместе собравшимися, то все таковые будут забираемы под стражу, как нарушители общего спокойствия».

Тогда же, 24 июня, роте дворцовых гренадеров было приказано на всякий случай «на всех постах сверх сюртуков иметь тесаки и патронные сумки с боевыми патронами и с ружьями» (этот приказ отменили 7 августа).

Приступила к работе и следственная комиссии для изыскания виновных в происходивших возмущениях, созданная под руководством Александра Христофоровича Бенкендорфа. В особом заявлении военного генерал-губернатора на этот счет говорилось: «При случившихся на сих днях в некоторых частях города беспорядках, люди, взятые в буйстве и неповиновении, и другие, приведенные к начальству частными жителями города, с обвинением их в покушениях к нарушению общественного благочиния и спокойствия, задержаны под арестом.

Для исследования поступков сих людей, изобличения и предания суду виновных из них, и освобождения тех, которые могли бы оказаться невинным, Государь Император повелел составить особенную Следственную Комиссию, которая уже начала свои действия».

В Петропавловскую крепость за четыре дня с 23 по 26 июня взято под стражу 172 подозреваемых; некоторые ожидали своей участи в других местах заключения. Как установил в свое время историк царской тюрьмы Михаил Гернет, участники холерного бунта сидели в Невской, Петровской и Никольской куртинах, в бастионах Анны Иоанновны, Екатерины I, Зотова и Трубецкого, на карауле у Петровских ворот и на гауптвахте у Невских ворот – одним словом, по всей крепости. (Известно, впрочем, что многих арестованных в конце концов отпустили на свободу без уголовного наказания. По бунту у дома чиновницы Славищевой освободили большую часть задержанных, лишь зачинщикам назначили розги и церковное покаяние. А тех, кто избивал штабс-капитана Михайлова приговорили к 15 ударам плетьми публично и высылке из столицы навечно…)

Постепенно город втягивался в жизнь при холере. Перед больницами стояли пикеты, разбитые крыши и палаты восстанавливались. Шли в ход и новые увещевания. В заявлении военного генерал-губернатора от 24 июня 1831 года говорилось: «Государь Император, узнав о сих неожиданных и крайне огорчительных для Его сердца происшествиях, Высочайше повелел мне поставить в пример обывателям здешней столицы похвальное и достойное подражания поведение жителей первопрестольного града Москвы, уверенностью в полезных действиях Правительства и усердным исполнением предписанных им правил, соответствовавших благим намерениям Государя Императора и тем избавивших себя от грозившей им гибели.

Здесь, в Санктпетербурге, принимаются те же самые меры, как и в Москве, то есть те, которые по опыту дознаны самыми необходимыми и полезными для прекращения губительной холеры. Никого силою не принуждают отправляться в больницы, предоставляя всякому, кто имеет на то способы, лечиться в своей квартире. В больницах же принимают только тех, которые не в состоянии с успехом пользовать себя дома, и без врачебного пособия, без надлежащей пищи могут сделаться жертвами жестокой болезни. Посему все жители города приглашаются Начальством успокоиться на сей счет, заняться своими обыкновенными упражнениями, и во всем положиться на попечение благонамеренного Правительства и на помощь Всевышнего».

Насчет «никого силою не принуждают», как мы знаем, Эссен приукрасил действительность – но после бунта тащить людей в лечебницы и в самом деле перестали. Было даже издано особое распоряжение генерал-губернатора, прибитое на углах улиц: «Занемогаемые холерою могут, по желанию своему, оставаться для лечения дома, на своих квартирах, полиция же отнюдь не будет вмешиваться ни в отправление больных, ни в принятие их в больницы, а будет только получать сведения от домовладельцев о заболевших».

Отдельно предупреждал генерал-губернатор о последствиях буйного поведения, если таковые случаи снова повторятся: «Если же, сверх всякого чаяния, увещания сии не подействуют, то к прекращению непозволительных скопищ будут приняты действительные меры, а виновники сих беспорядков и разглашатели нелепых и лживых слухов будут преданы суду, и наказаны по всей строгости законов».

И все-таки инциденты не прекращались. Константин Яковлевич Булгаков так описывал поведение простолюдинов: «Стали они сами забирать тех, кои, по слухам, кидали порошки в лавочках на разные припасы съестные и питейные, и представлять их на гауптвахты; но дорогою их так колотят, что приводят всех избитыми, и привязываются к тем у коих находят уксус, хлор и тому подобное; этим также доставалось порядочно».

Осип Антонович Пржецлавский, живший тогда неподалеку от Ордонансгауза (Комендантского управления на Садовой улице), вспоминал, что «видел множество несчастных, задержанных Бог весть за что»: «Я видел, как толпы народа отводили их туда избитых и окровавленных. Таким образом отведено и заарестовано было более 700 человек всякого звания, бо́льшею частью иностранцев и людей средних классов… Подобное возбужденное состояние в среде необразованных классов, подозрение в отравлении народа и последствия его, уличные беспорядки, повторились почти во всей Европе во время холеры. В Петербурге это состояние усложнилось и приняло определенную форму от случайного совпадения эпидемии с польским мятежом. Знаменитый медик, гражданский генерал штаб-доктор С.Ф. Гаевский говорил мне, что такое волнение умов и расположение к насилиям, по его мнению, есть одно из отличительных свойств господствующей в холеру ауры (aura), наводящей на массы род временного умопомешательства. Кроме климатических и гигиенических условий, лучшим противодействием этой ауре служит распространенная в народных массах образованность. В подтверждение такого взгляда Гаевский сослался на пример Англии и Швеции, где холера не вызвала беспорядков».

Писатель Николай Лейкин рассказывал про эпизод, который случился тогда же с его отцом: «Любил отец рассказывать, как он во время холеры в 1831 г. был схвачен на Чернышовом мосту стоявшими тогда на набережной Фонтанки и взбунтовавшимися ломовыми извозчиками, искавшими поляков, будто бы отравлявших воду. Его приняли почему-то за поляка, обыскали и нашли у него в кармане банку ваксы. Дабы доказать, что это не отрава, отец должен был отхлебнуть из банки малую толику ваксы и тем спасся».

Еще один случай несколько иного свойства произошел в девятом часу утра 25 июня. Служители фонарной команды, назначенной для поднимания с улице заболевающих и умерших от холеры, получили сообщение, что на левой стороне Лиговского канала лежит покойник. Человек, однако, оказался еще жив, хоть и при смерти. Его посадили на дрожки, толпа численностью человек двадцать окружила экипаж, а проезжавший мимо частный медик Каретной части штаб-лекарь Костылев бегло осмотрел человека и признал его мертвым.

Уже после этого в больном заметили признаки жизни. И хотя он уже скоро в самом деле умер, толпа пришла в возмущение. Когда через четверть часа Костылев ехал обратно, его стащили с коляски и начали бить. Подоспевший патруль по требованию толпы связал доктора и отправил на квартиру. Позже по итогам следствия арестовали четырех ямщиков Московской части; год спустя решением Сената троих из них освободили, а одного зачинщика Алексея Горохова приговорили к 25 ударам плетьми «при собрании ямщиков».

В общем, совсем не случайно военный генерал-губернатор Эссен вынужден был в тот же день 25 июня 1831 года издать новое грозное объявление: «Некоторые частные люди, большею частью из простого народа, вздумали останавливать, обыскивать и даже обижать разных прохожих по улицам, нюхавших уксус в сткляночках и хлориновые порошки в бумажках, под тем предлогом, будто они имели в сих сткляночках и бумажках яд, коим хотели отравить пищу и питье. По строгом исследовании оказалось, что все сии подозрения были напрасные, что никто из взятых по сему случаю не был намерен отравлять что-либо и не имел при себе никакого яду, и что все сии подверглись подозрению и обидам без малейшей вины с их стороны и без всякого повода. Ношение же при себе и нюхание уксуса и хлориновых порошков есть единственное предохранительное средство от заражения болезнью холерою.

Извещая о сем обывателей здешней столицы, Начальство оной запрещает частным людям останавливать, обыскивать и брать под страху кого бы то ни было, ибо наблюдение за порядком и благочинием города есть должность установленных на то властей. – Если же кто, после сего объявления, дерзнет на подобное самоуправство, тот будет наказан, как нарушитель общественного спокойствия».

26 июня Николай I снова посетил Петербург – и остался удовлетворен тем, что не заметил «непозволительных сборищ, которые были там в прежние дни». Впрочем, исследователи биографии В.И. Ленина утверждают, что именно в тот день 26 июня погиб двоюродный дед вождя пролетарской революции Дмитрий Дмитриевич Бланк. «Обезумевшая толпа вновь ворвалась в помещение Центральной холерной больницы и выбросила из окна третьего этажа дежурившего в этот день штаб-лекаря Д.Д. Бланка».

Ошибаются исследователи: никакой Центральной холерной больницы в Петербурге не было. А вот происшествие с Бланком в самом деле имело место: об этом мы знаем из переписки Сергея Семеновича Уварова, где так и сказано: «Выброшен из окна третьего этажа на улицу».

В письме Константина Яковлевича Булгакова брату от 26 июня содержится и другая информация: «Толпы эти все добираются до докторов, и говорят, человек трех избили, так что они умерли».

Нет, не прекратились еще в Петербурге беспорядки. И продолжали ползти по городу слухи, слухи, слухи… Адриан Моисеевич Грибовский, дневник от 26 июня: «Слухи, что Поляки подсыпают и разливают яд, все еще бродят не только в народе, но и в людях несколько образованных. А.М. Крыжановский рассказывал, что на полу разлитый Поляком и засохший яд через четыре дня собранный при нем на сахар, дан был собаке, у которой тотчас оказались признаки холеры и которая через два часа в конвульсиях и с воем издохла. Поляка этого прежде еще взяли жившие в этом доме люди и отдали военной команде; при обыске найдено у него много ассигнаций и скляночки с составом. Сегодня же отвезли к военному губернатору доску, на которой разлит был яд и умершую собаку».

Авдотья Яковлевна Панаева: «Каждый день наша прислуга сообщала нам ходившие в народе слухи, один нелепее другого: то будто вышел приказ, чтобы в каждом доме заготовить несколько гробов, и, как только кто захворает холерой, то сейчас же давать знать полиции, которая должна положить больного в гроб, заколотить крышку и прямо везти на кладбище, потому что холера тотчас же прекратится от этой меры. А то выдавали за достоверное, что каждое утро и вечер во все квартиры будет являться доктор, чтобы осматривать всех живущих; если кто и здоров, но доктору покажется больным, то его сейчас же посадят в закрытую фуру и увезут в больницу под конвоем».

И все-таки постепенно раздражение и злость стали уступать место страху: холера наступала, с каждым днем все больше гробов отправлялись на кладбища. Народные бунты отчасти подстегнули эпидемию; тот же Булгаков справедливо замечал, что после разгрома больниц «Бог знает, что сделалось с больными и сколько они распространили болезнь». Данные официальной статистики красноречивы: если 21 июня холерой заболели 152 человека, а умерли 67, то уже 22 июня – 223 и 106; 24 июня – 240 и 119. И хотя 25 июня болезнь, казалось, пошла немного на спад – 254 и 113, – следом за тем эпидемия снова перешла в наступление:

26 июня – 399 заболевших и 156 умерших;

27 июня – 525 заболевших и 177 умерших.

Александр Васильевич Никитенко записывал 27 июня: «Тяжел был вчерашний день. Жертвы падали вокруг меня, пораженные невидимым, но ужасным врагом… В сердце моем начинает поселяться какое-то равнодушие к жизни. Из нескольких сот тысяч живущих теперь в Петербурге всякий стоит на краю гроба – сотни летят стремглав в бездну, которая зияет, так сказать, под ногами каждого».

Адриан Грибовский отмечал в дневнике днем позже: «Смертность умножается, но движение в народе прекратилось. Сегодня умерла жена Егора Андреевича Каховского от поноса и рвоты, но, кажется, без страданий; остались три дочери… Похоронили без отпевания. На каждом кладбище по 200 покойников в сутки хоронят».

Двести в сутки на каждом кладбище – это, конечно, преувеличение, но эпидемия холеры и вправду подошла к пику. Среди умерших в те дни были профессор петербургского Университета Николай Прокофьевич Щеглов, автор популярнейших тогда пособий по физике (ушел из жизни 26 июня), протоиерей придворной Конюшенной церкви Петр Георгиевич Егоров (также 26 июня), комический актер придворной труппы и первый исполнитель роли Фамусова в «Горе от ума» Василий Иванович Рязанцев, живописец Никифор Степанович Крылов, признанный Алексеем Гавриловичем Венециановым многообещающий мастер, чья жизнь оборвалась на 29-м году, книгопродавец и издатель Алексей Иванович Заикин (все трое 28 июня).

Постепенно столица погрузилась в страх; многие постарались бежать из нее как можно дальше (распространяя при этом как саму заразу, так и панические настроения и слухи об злонамеренных отравителях простого народа).

Скоро уже грянули холерные волнения в Старой Руссе – но за пределы нашей темы они выходят, поэтому обойдемся лишь цитатами из манифеста от 6 августа 1831 года «О смятении, бывшем в некоторых Губерниях и Санктпетербурге, по случаю разнесшихся нелепых слухов о мнимых причинах смертности при появлении эпидемической болезни холеры», которая заодно подытожит тему повествования:

«Посвятив все действия и мысли Наши попечению о благе Богом врученного и любезного Нам народа, Мы видели с сокрушенным сердцем распространение эпидемической болезни холеры в пределах Империи Нашей»;

«Болезнь, быстро распространяясь по путям водяного сплава, около половины Июня достигла Столицы. Немедленно все нужные меры, еще в минувшем году приготовленные, были приняты. Но простой народ, сомневаясь в необходимости и пользе оных и подстрекаемый злонамеренными людьми, покусился насильственно сопротивляться распоряжениям Начальства: в безрассудной злобе устремился на блюстителей порядка и на Врачей, жертвовавших жизнью для облегчения страждущего человечества, и пришел в чувство только тогда, когда личным присутствием Нашим уверился в справедливом негодовании, с каким узнали Мы о его буйстве; когда уверился, что нарушители общего покоя и благоустройства не избегнут достойного наказания.

Вслед за сим разнеслись нелепые слухи о мнимых причинах видимой в народе смертности. Не взирая на объявления, изданные Правительством для всеобщего успокоения, легковерные усумнились в существовании заразительной болезни, доныне в России незнаемой, но известной во многих странах Востока и ужасными опустошениями бытие свое ознаменовавшей, и приписали бедствие свое отраве. Сии разглашения не имели в Столице важных последствий; но распространясь в некоторых Губерниях, и особливо на пути из Санктпетербурга в Москву, подали повод к смятениям и неустройствам»;

«В тех местах, где жители с верою и надеждою на Бога встретили ниспосланное от Него бедствие и с верноподданническою покорностью последовали всем велениям Правительства, семя заразы истреблено в непродолжительном времени: и в самой Столице, по восстановлении порядка, ныне болезнь видимо прекращается».

1831–1832 годы. «Теперь народ верит холере и ужасно ее боится»

Манифест, напомним, от 6 августа – а у нас на дворе пока конец июня. И страх, страх, страх. Особо ужасала современников стремительность и безжалостность холеры: еще утром человек мог быть совершенно здоров, а уже вечером отправиться в последний путь. При этом усилия медиков слишком часто оставались тщетными.

В монологах, письмах, дневниках современников тогдашние настроения петербуржцев видны со всей очевидностью. Александр Васильевич Никитенко, 28 июня 1831 года: «Болезнь свирепствует с адскою силой. Стоит выйти на улицу, чтобы встретить десятки гробов на пути к кладбищу. Народ от бунта перешел к безмолвному глубокому унынию. Кажется, настала минута всеобщего разрушения, и люди, как приговоренные к смерти, бродят среди гробов, не зная, не пробил ли уже и их последний час».

Княгиня Надежда Ивановна Голицына позже использовала почти те же слова: «Целыми днями мы наблюдали одну и ту же картину: один гроб следовал за другим. Грусть и какая-то тоска овладели мною, особенно со смертью некоторых знакомых мне лиц… Холера пожинала свою жатву повсюду и наводила такой ужас, что все теряли голову».

Об этом же Александр Христофорович Бенкендорф: «Холера не уменьшалась: весь город был в страхе; несмотря на значительное число вновь устроенных больниц, их становилось мало, священники едва успевали отпевать трупы, умирало до 600 человек в день. Эпидемия похитила у государства и у службы много людей отличных… Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблекла от страшной засухи – везде горели леса и трескалась земля».

Константин Яковлевич Булгаков успокаивал жившего в Москве брата, письмо от 29 июня: «Бережем себя и принимаем все известные предосторожности, между прочим вечером сидим дома, едим умеренно и только дозволенное, носим на брюхе фланель, трем тело всякое утро пенною настойкою с перцем и, благодарение Господу, все у нас здоровы».

1 июля, он же: «Не очень верю я прилипчивости, но не бравирую. Всегда со мною табатерочка, в коей уксус с хлором; тру себе руки иногда… В городе все спокойно. Теперь народ верит холере и ужасно ее боится. Работники оставляют город тысячами, а по улицам все ходят с платками у рта, для чего, уже право не знаю. У кого уксус, у кого хрен в платке».

Оставляли город не только работники, но все, у кого были на то средства и возможности. «Северная пчела» позже отмечала устами некоего Ю.: «В числе жителей столицы, покинувших оную, и из моих знакомых некоторые искали убежища в Парголове, деревне, отстоящей от С.-Петербурга в осьми верстах, и теперь до того наполненной, что нет ни одной крестьянской избы, не занятой бегствующими жителями столицы, охотно отказавшимися от всех удобств и выгод столичной жизни, чтобы только, по возможности, удалиться от опасности».

Читатель наверняка обратил внимание на показатель уровня смертности, приведенный Бенкендорфом, однако Александр Христофорович преувеличил масштаб петербургской холеры более, чем вдвое: согласно официальным данным, в самый пик эпидемии – 28 июня – выявлено было 579 заболевших, а умерло в тот день 237 человек. Максимальные показатели, свыше 500 заболевших в день, сохранялись с 27 июня по 1 июня включительно, и число умерших в каждый из этих дней составляло свыше 230, но никак не 600.

Те, кого холера еще не настигла, принимали все возможные предосторожности. И не только уже врачебные наставления шли в дело, но и методы самые неожиданные. Авдотья Яковлевна Панаева: «У нас по всем комнатам стояли плошки с дегтем и по несколько раз в день курили можжевельником… Нелепейших предосторожностей от холеры было множество. Находились такие субъекты, которые намазывали себе все тело жиром кошки; у всех стояли настойки из красного перцу. Пили деготь. Один господин каждый день пил по рюмке бычачьей крови».

Александр Павлович Башуцкий: «В моем присутствии у графа Г. А. С-ва во время обеда, за которым, как и везде тогда, было рассказано о многих животрепещущих случаях и свежих событиях устрашительного свойства, метрдотель, белокурый молодой человек, вероятно, расстроенный слышанными страхами, подавая блюдо, упал с ним между графом и сидевшей возле дамой. Можно представить общее смущение гостей!.. Граф с природною живостью своей внезапно налил стакан бургундского, всыпал в него пол солонки соли и влил эту смесь в горло пациенту. Холера обнаружилась самая легкая; через день француз был на ногах. Подавали помощь перцем, маслом, одеколоном, уксусом, всем, что попадалось под руку. Жена дворника сильно занемогла с утра; почти до вечера не могли отыскать доктора, что было сплошь и рядом; в мучительных страданиях она умолила мужа „потешить ее пред смертью тарелкой тертой редьки с солью“. Порция эта была скушана ею с аппетитом; больная проспала несколько часов, проснулась с крупною сыпью по всему телу и на третий день встала здоровая».

Еще один примечательный эпизод рассказывает известный историк Петербурга Михаил Иванович Пыляев, герой его – князь Окропир Георгиевич Багратион, живший тогда в северной столице и обожавший кошек.

«В многочисленный штат этого князя входило несколько заклинателей от разных болезней. Он их считал единственными знатоками и практиками медицины. Но когда первая холера посетила столицу, заклинателей у князя заменили кошки. Как-то покушав не в меру жирного пилава, он почувствовал припадки страшной гостьи, сейчас же прибегнул к заклинателям, но последние не принесли пользы. В отчаянии он разослал всех своих людей за докторами. Оставшись один, он кидался из угла в угол, не зная, что делать, и нечаянно наткнувшись на своего любимого кота с грустью прижал его к своей груди. Каково же было его изумление, когда, согревшись прикосновением своего фаворита, он почувствовал облегчение и вскоре задремал. Когда же открыл глаза, толпа докторов стояла в безмолвии перед его креслом. Болезнь миновала. С тех пор князь Окропир кошек считал единственной панацеей не только от холеры, но и от всех болезней, и более сотни этих разношерстных четвероногих стали навсегда обитателями его апартаментов».

И все-таки шутки в сторону: холера неумолимо собирала свою страшную жатву. Снова статистика:

28 июня – 579 заболевших холерой и 237 умерших;

29 июня – 570 заболевших и 277 умерших;

30 июня – 515 заболевших и 272 умерших;

1 июля – 569 заболевших и 247 умерших.

Это был самый пик эпидемии. Чем сильнее становилась холера, тем меньше внимания обращали петербуржцы на соблюдение всех прощальных обрядов над ушедшими из жизни. Тех, кто умер в больницах, хоронили в общих могилах – десятки человек в каждой. Петр Петрович Каратыгин полвека спустя пересказывал монолог кладбищенского служителя с Выборгской стороны: «Это я как теперь помню. Под большим крестом была раскинута парусиновая палатка: в ней помещался „батюшка“ с дьячком… оба выпивши (да и нельзя иначе: бодрости ради!), и тут же полицейские. Ямы вырыты глубокие; на дно известь всыпана и тут же целыми бочками заготовлена… Ну, видим – едут из города возы: гробы наставлены, как в старину дрова складывали, друг на дружку нагромождены; в каждый воз пара лошадей впряжена, и то еле лошадям под силу. Подъедут возы к ямам: выйдет „батюшка“ из палатки, горсть песку на все гробы кинет, скажет: „Их же имена Ты, Господи, веси“ – и все отпеванье тут… Гробы сразу сваливают в яму, известью пересыплют, зароют – и дело с концом! Бывало иной гроб тут же и развалится; да не сколачивать-стать! И сказать к слову – смраду особенного не было! Раз, что покойникам залеживаться не давали, а два – вокруг города леса горели, так, может статься, дымом-то и воздух прочищало!»

В список унесенных холерой входили уже не только простолюдины и купцы: были здесь и люди именитые, со званиями и регалиями. Первого июля, например, холера стремительно унесла жизнь Василия Михайловича Головина, вице-адмирала и знаменитого путешественника. Журналист Николай Иванович Греч с горечью вспоминал: «Головнин был тогда в полной силе мужества, в той поре, в которой человек, искушенный и укрепленный опытом и рассудком, но еще не обессиленный недугами и дряхлостью, может быть истинно полезен Государю и Отечеству своею службою, семейству своему примером и подпорою. Еще долгие годы благородных подвигов обещала нам эта жизнь, и вдруг она превратилась от дуновения тлетворной язвы. В июне 1831 г. разразилась в С.-Петербурге губительная холера. Почувствовав первые приступы, Головнин счел их обыкновенным припадком расстройства в желудке и принял домашние средства, но болезнь вдруг усилилась. Послали за врачом. Медицинские пособия оказались тщетными. Болезнь действовала с ужасающею силою, и чрез несколько часов его не стало».

Василий Михайлович Головнин

В тот же день не стало инженер-генерала графа Карла Ивановича Оппермана, героя Отечественной войны 1812 года. Обстоятельства его смерти снова напоминают нам о том, что заблуждения насчет холеры были тогда свойственны не только простонародью: по словам современника, умер Опперман «в твердой уверенности, что его стаканом воды».

В тот день, первого июля, в Рождественской больными, плачем с плачущими и предаем земле тела усопших от губительной холеры. Между тем мы ежедневно приносили жертвы Богу, приносили мольбы и моления с коленопреклонением и с дымом кадильным Отцу Небесному о помиловании. Да и постились перед Петровым днем две недели. А гнев Божий все еще продолжается в Петровом граде, холера ходит по бедному народу, да и нам угрожает»;

«Милости хощу, а не жертвы, глаголет Господь»;

«Устраивайте миром больницы от избытков ваших; снабжайте оные всем нужным для одежды, пищи, пития и лекарства больных; странных и бедных вводите в оные. Там от щедрот ваших накормят алчущих, напоят жаждущих, оденут нагих, согреют охладевших и честно погребут усопших. Все сии добрые дела вместо вас – сделают врачи, привыкшие обращаться с таковыми болезнями. Но все пособия, врачами оказанные страждущим, Господь вменит вам и вашему милосердию».

Возблагодарив иногородних купцов за устройство больницы и призвав всех собравшихся к милосердию, Матвей Яковлевич завершил свою речь на подъеме: «Пловцы! не бойтесь более болезни. Вам помощь здесь и пристанище готовы на самом берегу реки от своих и чужих, от дальних и ближних.

А вы, речные устремления Невы, веселящие Божий град! Напояйте своими целебными водами больных и здоровых, и на светлых волнах своих несите всякое обилие от земли благих державе Николаевой!»

Целебные воды: еще одно свидетельство тому, как мало знали тогдашние врачи о механизмах переноса холеры.