Текст книги "Глаза Тайги"

Утро

Что делать? Впрягаться или пойти в тайгу?

Надо уметь отдыхать, делать себе подарки, хотя бы иногда, хотя бы небольшие…

Пойду прогуляюсь!

Нет, не бегу от нелюбимого – делаю хорошее дело и когда-нибудь его закончу. Возможно уже скоро. Но сегодня очень хочется в тайгу. Как однажды, когда впервые полюбил и не мог найти себе места: «К ней! Немедля!» Сейчас такое же чувство. Гусиная кожа. Здравствуй, Тайга!

Остановился на краю деревни – у развалин церкви.

До чего же хороша! Руина, но в общих чертах храм не потерял своего изящества и достоинства. Держится. Из последних сил.

Задумавшись, наблюдал, как вокруг церкви летают стрижи – стригут крыльями, веселятся, проносятся с задорным, высоким вжзи-вжзи-вжзи-вжзиии!

Стремительные чёрно-белые птицы, братья радужных колибри, приветствовали меня.

Это весточка от мамы. Она когда-то так придумала: «Услышишь стрижей, знай – это привет от меня».

Летают стрижи-алерионы, передают приветы от матерей, и солнце светит ярче.

На колокольне, в солнечных лучах, горел крест. Столько лет храм рушится, а крест живой!

–Даже не вериться, – вздохнул я.

Почему местные не восстанавливают церковь? Ведь давно уже можно. Мусор бы убрали: всякий хлам, обвалившуюся штукатурку, выпавшие кирпичи, рухнувшие ограждения. Траву бы выкосили, деревья с крыш сняли. Пятиметровые берёзы на церкви растут! Сады Семирамиды. Таёжный Вавилон.

Вавилон…

Когда пришли дикие монголы, наши храмы стали крепостями. Монголы их уничтожили и в храмах-крепостях пошёл снег. Но мы восстали из руин и снова воздвигли храмы. Новые святыни разрушили дикие русские. Это страшнее: в русских храмах разрушенных русскими снег идёт до сих пор.

Но, как и прежде, есть стрижи – привет от Мамы Иисуса.

Под обломанным ивовым кустом чернели следы недавнего костра. Среди головешек – обугленные останки нескольких книг. Ранее я бы удивился, но с некоторого времени такое перестало удивлять.

Наклонился, чтобы поднять обгоревший листок. Напечатанное частично сохранилось:

Два чувства дивно бли́зки нам.

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Кто же это? Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Тургенев, Некрасов? Столько их на Руси, поди разберись, упомни всех… Возможно Пушкин, но головы не дам. Столько их…

Попытался вспомнить, что было дальше. Стихотворение известное, проходили в школе. Однако ничего не пришло на ум.

–Наверное Тютчев, – подумал вслух, аккуратно согнул листок и положил его в карман. – Аршином общим не измерить и так далее.

Крест и стрижи проводили меня в дальнейший путь. Воздух был абсолютно прозрачен, и всё казалось ближе, чем на самом деле.

И крест ближе.

Инстиктивно прикоснулся к своему нательному. Вспомнился Кашин и Святая Анна, княжна Ростовская – кровь Рюрика, церковь, где её мощи – храм, в котором впервые взял его в руки. В сторонке – монголы, которые убили её мужа, Михаила Тверского, Великого князя Владимирского и Великого князя всея Руси, а так же двух её сыновей и внука.

Простить монголов? Если простить, то по-русски или по-монгольски? Наверное это большая разница. Может, прощая по-монгольски можно крепко отхлестать нагайкой? Основательно, до солидной крови? С другой стороны – они уже так слабы и малы, что такое было бы не по-нашему, не по-русски.

Я крестился взрослым, по собственной воле. Родители меня в церковь не водили. Разве что храм был музеем.

Вспомнились нательные крестики бабушки и дедушки. Один такой я носил до своего крещения. Как-то нашёл его в пианино: оно открывалось снизу, как шкавчик. Рядом со всегда настроенными струнами – коробочка, а в ней крестики, добольшевицкое русское серебро и медь, драгоценные камни. Один крестик взял. «Можно?» – cпросил бабушку Юлию, казачку. «Не потеряешь?» – взглянула на меня внимательно. «Неее», – замотал головой. «Бери, раз нашёл. Значит так надо».

Мне тогда было лет восемь-девять. Бабушке – под восемдесят. Она вскоре заснула вечным сном, а я ещё долгое время носил этот крест. И иконку сделал: из картона, пластмассы и бархатной бумаги. По середине приклеил почтовую марку с изображением картины да Винчи «Мадонна Бенуа». Другой не было. Иконка через нескоторое время потерялась.

Прошли годы и однажды мой старший ребёнок, поступив в один из вузов Санкт-Петербурга, приехал с гостинцами. «Сувенир из Эрмитажа, – сказал, – магнит на холодильник, – протянул маленькую картинку. – Мадонна Бенуа, Леонардо да Винчи, 1478 год». – «Вот и встретись», – ответил я, обнимая чадо.

Бабушкин крест тоже пропал – раньше, чем иконка.

Однокашник, прокуренный двоешник, случайно увидел его у меня на шее и заорал на весь класс: «У него крест! Он богу молится!»

К директору не вызывали и вообще никто из учителей проишествия не комментировал. Но чувствовалось некоторое неодобрение.

Несколько дней спустя я снял крест, чтобы не потерять его купаясь в реке. Потом, дома, положил на книжную полку, а когда утром стал искать, его нигде не было. Наверное бабушка обратно взяла. Правильно поступила – каждый должен свой крест носить. Я это так понял.

Вот и лес. Здравствуй, Тайга!

Чтобы забраться поглубже, надо было пройти через клюквенное болото с трясинами.

За нискорослыми сосенками и берёзками шарахнулся лось. С просушенной солцем, белой моховой кочки ртутной каплей стекла гадюка. Тайга живёт!

Местные объяснили, где проходит безопасная тропа через топи. Нашёл её сразу, опыт имеется.

Остановился на берегу зелёного моря и не мог оторвать глаз – красота!

Тут и там белели первые снежные хлопья пушицы – покачивались на лёгком ветерке буд-то прапоры миниатюрного войска спешащего поприветствовать гостя. Бесчисленные моховые кочки были густо прошиты тугими стежками клюквенных стеблей, над которыми, словно игрушечные фонари, поднимались скромные, элегантные цветы: тут – пурпуровые, там – розовые.

По форме цветы клюквы одновременно похожи на маленькие лилии и цветы картофеля. Присев на корточки я осторожно прикоснулся к ним ладонью – привет!

В памяти всплыли походы за этой ягодой. Такое суждено не каждому русскому. Благодаря нам – казакам – многие русские живут теперь в южных, тёплых землях, там, где клюква не встречается. Поколения моих предков знали её только из книг и рассказов, но однажды моя семья переехала на север и пришло время знакомится с тайгой.

Первую клюкву запомнил в корзине: тронутую инеем, яблочнокрасную – полностью или со светло-зелёными боками, с домесью крохотных листочков, нитчатых стебелей и беловатых фрагментов торфяного мха. Эту большую корзину из ивовой лозы я увидел на лоджии нашей новой, северной квартиры. Папа привёз.

С того времени клюквенный морс, клюква в квашеной капусте и сладкая клюква к мясу и птице стали неотъемлемой частью нашей кухни, а клюква обкатанная в сахарной пудре – одним из любимых зимних десертов.

Самостоятельно собирать красавицу клюкву я стал гораздо позже, а наиболее запомнились ягодные экспедиции на плавающие торфяные отроги Дарвинского заповедника на Рыбинском водохранилище.

На севере этого рукотворного, проточного озера поглотившего города и веси Мологского края, находится широкий, заболоченный, полуостров. Его южное окончание, это торфяной припай. На северных и южных морях земного шара бывает ледяной припай, а на Рыбинском водохранилище имеется торфяной: слой плавающего на воде торфа с соответствующим растительным сообществом: мох сфагнум, клюква, росянки, голубика, чахлые сосны и берёзы. На границе воды и припая –плáвник: фрагменты стволов и пни с торчащими во все стороны корнями – зловещие, чёрные «осминоги».

Первые впечатления после высадки на такой «берег»: вот оно – там, не знаю где!

Каждый шаг – урок эквилибристики, и смешно, и страшно: стоишь как артист на стальных катушках, идёшь, как по канату. У каждого в руках длинный шест: провалишься, только на него и надежда. Под ногами всё ходуном ходит, солнце светит, синь от неба и воды, гусинный клин энергично набирает высоту – весёлые голоса охотников за ягодами побеспокоили длинношеих. Тогда и не думалось, что вот они – минуты счастья. Просто хотелось не провалиться и набрать побольше ягод…

Налюбовавшись цветами, я поднялся и зашагал дальше. Болото зачавкало под сапогами, захрипело как открытые ворота на ветру.

Слева и справа поблёскивали отражённой синевой топи. В лучах солнца горела зелёным костром свежая осока. Из леса донеслось едва различимое воркование вяхиря. Лесной голубь, великан среди своих собратьев, уселся где-то на вершине высокой ели и сообщал тайге о своём присутствие глухим, гудящим, ритмичным хуу-руу-ра… хуу-руу-ра… хуу-ра…

Не один раз я пробовал охотится на этих голубей, но всё напрасно: это очень осторожные птицы, которые растворяются будто призраки, пока ты к ним подкрадываешься. Лишь однажды весной видел на растоянии верного выстрела небольшую стайку: пять-семь вяхирей на исполинской осине. Но тогда рука не поднялась. Слишкой лёгкой показалась добыча, да и весна для меня не время охоты на этих птиц.

Проходя через самое мокрое место остановился и нагнулся, чтобы присмотрется к росянке – прямо передо мной рос замечательный экземпляр. Растению-хищнику повезло: оно пленило сразу трёх пауков и медленно их переваривало.

К чему оно, это растение? Ничего ведь не измениться, если росянок не будет. Но они есть. Как и диковинные рыбы-кузовки в тропических морях, и поразительные нарвалы в Арктике. Разнообразие жизни удивляет даже невнимательного наблюдателя, для человека же интересующегося нашим домом, страной, планетой, оно воистину потрясающе. Здравствуй, Росянка, приятного тебе аппетита!

Мне показалось, что маленький кустик уплетающий трёх пауков слышит меня. Во всяком случае мне хотелось в это верить.

Попрощавшись с росянкой, двинулся дальше, осторожно нащупывая ногами опору покрепче.

Лес становился всё ближе, всё явственнее была слышна его музыка.

Что это за запах? Аромат дурманящий как песня русалки, гипнотизирующий как огонь костра, укачивающий как шелест прибоя. Он становился всё сильнее. Вот и его источник – багульник. Его заросли широкой лентой вились по краю болота вдоль линии леса. Белые и красноватые, только начинающие открываться цветы стали видны повсюду. Белые заметил быстро, а вот красные не сразу: во-первых близорук, минус восемь на каждый глаз, во-вторых дальтоник, у нас это семейное. Дедушка как-то ударил машину, а потом решил сам выправить и закрасить вмятину. Выправил идеально и закрасил хорошо, только, как ему подсказали позже, не тем цветом.

Кто знает русский и польский, а так же их гибриды: белорусский и малорусский, понимает, что «багульник», это старое словянское слово происходящее от исходного выражения «багно», на современном русском – «болото».

Языки, это замечательная штука! Мне всегда хотелось хорошо познать хотябы пять-семь, но далее трёх дело не пошло. Пока не пошло.

Впрочем о чём это я? А языки наших птиц? Я же знаю их десятки! А языки лягушек? Вам приходилось слышать чесночницу, квакшу японскую, остромордую лягушку или жерлянку дальневосточную? А насекомые! Вы когда-нибудь слышали сверчка-трубачика распевающего в европейских степях и Причерноморье, в Семиречье и на юге Западной Сибири? А я слышал! Запасясь терпением и фонариком, двигаясь осторожно, словно богомол, я подходил и подползал к этому ночному животному, чтобы увидеть его собственными глазами.

Языки птиц, амфибий и насекомых не менее важны, чем русский, французский, испанский или английский. Если в думаться, они даже могут показаться более значимыми.

Вот и лес, до первых деревьев уже рукой подать.

Идти стало легче.

Выбираясь из болота, посматривал, где будет правильнее оставить болотники. Не ходить же в них по тайге – в рюкзаке пара современных полевых ботинок. Тоже тяжеловатые, но если провалишься в них в воду они сами «умеют» её из себя откачать.

На самой кромке болота, перед первыми соснами, берёзами, ивами, ольхами и елями, заметил белёсые холмики около тридцати сантиметров в диаметре. Интересно, что это?

Присел на корточки, и собственным глазам не поверил. Вот так сюрприз! Это домики тонкоголовых муравьёв!

По своему внешнему виду тонкоголовые муравьи очень похожи на своих родственников – более распространённых рыжих лесных муравьёв, но от последних хорошо отличаютя выемкой на верхнем крае головы. Данное отличие можно заметить через увеличительное стекло, но мне оно ни к чему, достаточно многолетнего опыта. Кроме того, сняв очки, близорукий видит мелкие детали почти так же хорошо, как через бинокуляр.

Никак не ожидал встретить этих насекомых на болоте! Их домики были изумительны: полностью состояли их сухих кусочков торфяного мха.

Мох…

Яркий, зелёно-жёлтый сфагнум. Привычное, вездесущее в сырой тайге растение. Обычное, но обычное ли?

Сфагнум, торфяной мох, он же белый мох, содержит в себе карболовую кислоту, антисептик убивающий бактерий. Люди давно об этом догадались, испокон веков используя сухой сфагнум в качестве превязочного материала: во время войн и в мирную пору.

Благодаря содержащемуся в нём антисептику и некоторым другим веществам торфяной мох почти не гниёт: ни сухой, ни мокрый.

Третье его замечательное качество – малая теплопроводимость, которая обясняется тем, что во время высушивания особенные водозапасающие клетки растения теряют влагу и наполняются воздухом.

Четвёртое – гигроскопичность. Сухой сфагнум может впитать воды в двадцать раз больше собственного веса. Этим объясняется название растения: «сфагнос» это по-гречески «губка».

Гигроскопичность торфяного мха использовалась как при перевязке раненых, так и при пеленании младенцев. Его малая теплопроводимость – при сооружении постелей и в строительном деле. Деревенский дом, столетний сруб, в котором я на время остановился, снизу до верху проконопачен торфяным мхом.

Но и это ещё не всё! Сфагнум – растение с практически неограниченным сроком жизни. Мох потихоньку нарастает верхней частью, а снизу отмирает, неспеша проходя сквозь пространство и время. Мягкий ковёр раскинувшийся перед моими глазами помнит такое, чего и прадеды местных старожилов не слыхивали.

Осознание встречи с вечностью заворожило меня. Застыв на краю болота, я напряжённо всматривался в зелёное море. Теперь оно мне показалось совсем другим, не тем, которое только что было «по колено». Теперь оно было бездонно, строптиво, жадно. Всё в нём незримо зашевелилось, наполнилось таинственным дыханием.

Сорвался ветер, набежали облака, день нахмурился.

Из транса меня вывело воркование вяхиря. Глухим хуу-руу-ра… хуу-руу-ра… хуу-ра… голубь снова напомнил о своём существовании.

«Правильно, что пошёл, оторвался от компьютера, – думал я, подыскивая дерево, на которое можно было повесить болотники. – На всё своё время: сегодня – День Тайги».

Сапоги на дереве помогут сориентироваться на обратном пути. Да я и не далеко.

Вдохнув полной грудью густой лесной воздух, двинулся вперёд – куда глаза глядят.

Вокруг цветочное богатство. Вот одиночные снежно-белые звёзды седмичника. В сторонке группа майников двулистных гордо выстрелила белыми кисточками соцветий – настоящий салют! Ну и конечно, прежде всего, кислица, «таёжный фугу». Её низкорослые, кучерявые заросли видны повсюду. На фоне ярко-зелёных листьев выделяются красивые цветы «заячьей капусты», как называют кислицу в народе. Белые колокольчики с яркими розово-фиолетовыми жилками перезваниваются неуловимой для человеческого уха мелодией.

Несмотря на таёжную родословную кислица необыкновенно нежное растение. Если её «кудри» потрепать ладонью, она вскоре сложит листики и поникнет: её зелёные «зонтики» закроются. Мимоза стыдливая северных широт! То же случается, если подует сильный ветер или на растение упадут слишкам яркие лучи солнца. Кисличные «зонтики» закрываются так же на ночь и перед ненастьем.

Но почему же кислица это «таёжный фугу»? При чём тут известная морская рыба?

Каждый, кто познакомился с тайгой, знает вкус кислицы, он в её названии. Приятная кислинка, это следствие содержащейся в растении щавелевой кислоты. Заячья капуста вкусна, но в тоже время ядовита, так же как рыба фугу, говоря по-русски – бурый скалозуб, или бурая собака-рыба. Чрезмерное употребление кислицы может привести к заболеванию почек и прочим опасным последствиям. Известны случаи отравления травоядных животных, в частности овец, со смертельных исходом. Однако в малых количествах кислица невредна, вкусна и даже полезна. Свежие листья заячьей капусты, это источник витаминов. Кроме того сок кислицы обладает антисептическими, ранозаживляющими свойствами.

Это была моя первая встреча с «таёжным фугу» в новом полевом сезоне. Маленькие листья-зонтики были так свежи и чисты, что невозможно было удержаться. Сорвал и с удовольствием съел с десяток. Пока хватит.

Пошёл дальше, подпевая себе на ходу:

Ах, как мы шли по Кандалакше,

Была дорога далека,

Как проносили судьбы наши,

В зелёных вещевых мешках.

В какие верили мы веры,

Таких теперь и не слыхать,

Как мы теряли чувство меры,

Теперь уж так не потерять!

Пройдёт некоторое время и лес наполнится грибами. Сначала появятся оранжевые лисички, а за ними – разноцветные сыроежки, чёрные грузди, сизоватые свинушки. Тысячи, миллионы разноцветных таёжных воронок. Мне показалось, что я уже чувствую их силу: она затягивала меня всё глубже в лес, встраивала в могучий круговорот Тайги.

Когда-то воронка была в каждом доме. Без неё на кухне было никак: молоко перелить, подсолнечное масло, воду, крупу, муку, сахар. Но я уже давно не вижу воронок – эмалированных железных, алюминиевых, пластиковых – на стене, подвешенных за ушко, или спрятанных в кухонные шкавчики. Теперь всё расфасовано в удобную, сподручную тару. Маленькие пачки и мини-мини упаковки. Даже вино можно купить в миниатюрной, игрушечной бутылке для гнома. Раньше мне и в голову не приходило, что мы, человечество, погрязнем с головой в пластиковых отходах и невозвращаемом в производственный круговорот стекле. Не мог я себе представить и уровня безразличия к этой проблеме с нашей, человечества, стороны.

Безразличие. Безличие… Без…

С трудом, но решительно выбрался мыслями из воронки печали: я же не грутить в лес пришёл! «Назвался груздём, полезай в кузов!» Тем более, что поводов для радости хоть отбавляй. Вот прокричала желна: большой, чёрный и стройный, как эфиоп, дятел. Красивейшая птица окрашеная в благородные гербовые цвета. Её голос: крю-крю-крю-крю клии… клии… – одна из визитных карточек нашего леса. Вот волшебная ель – дерево покрытое длинными прядями лишайника Уснеи, будто леший оставил на нём часть своей исполинской бороды. Вот высокий муравейник, а рядом, на мокрой земле, отчётливые следы рябчика. Интересно, зачем он сюда прилетал? Съесть немного муравьёв или чтобы с их помощью избавится от паразитов? Рябчикам хорошо известна спасительная сила муравьинной кислоты и они регулярно «купаются» в гнёздах этих насекомых.

Лес стал редеть. Сквозь просветы я заметил большую поляну, и вскоре вышел на неё.

Это просто сказка! Широкая, идеально круглая, изумрудная поляна, а по середине – высоченная ель!

Не спеша приблизился к ней. Обошёл вокруг. Потом ещё раз, и ещё. Всё никак не мог оторвать глаз от её стройной верхушки. Вруг одна из ветвей качнулась и с дерева с шумом снялся лесной голубь.

–Вот ты где! – крикнул я ему в догонку.

Птица быстро исчезла из вида.

«Снова голубь», – подумал я, и вспомнил, что перед отъездом в деревню несколько дней подряд замечал почтового голубя сидящего на фонаре под окном моей городской квартиры.

Откуда он взялся? Заблудился? Почему сидел целыми днями у моего дома и смотрел на меня? Может у него весточка была? Почтовый же! Кому? От кого?

Я встал на цыпочки и дотянулся до окончания нижних веток. Погладил еловую лапу – мягкую, тёплую, душистую.

Вспомнился Новый Год. Калейдоскоп новогодних елок. Эхом отозвалась тень ощущения безвозвратно утраченного, неуловимого волшебства царившего в родительском доме в дни моего детства. Дело не в самих елях, они не изменились – всё такие же добрые и терпеливые. В нас, во мне, что-то изменилось. Надломилось.

Моё поколение не в силах подарить своим детям такой новогодний праздник, какой устраивали нам наши родители. Мы не выдерживаем неизвестной им спешки и нервотрёпки, тараканьего бега, в который двадцать первый век превратил нашу жизнь. Мы разрушаемся изнутри. Посмотрите на окна наших домов – в них темнота, все на работе. Я помню времена, когда вечерами в каждом окне горел свет.

Вспомнились родители, молодые биологи, кандидаты наук, наш дом на берегу одного из крупнейших озёр мира, пеликаны и фламинго пролетающие над балконом, луковицы торчащие из банок с водой на подоконнике, покрытые нежной зеленью ветки карагача в вазе – вместо цветов, скромность, в какой мы жили, одежда после старшего брата, которую я донашивал до дыр, очереди за худыми, синими курами и докторской колбасой, длинные списки желающих купить литературные серии классиков, фильмы про плохих бандитов и хороших милиционеров, сообщения об успехах ОБХСС. Вспомнилась доступность путешествий по огромной стране, добросердечность местных жителей встреченных во многих уголках необъятной Родины, высокий уровень добропорядочности в обществе, время, в котором редко кто проходил мимо грубости и хулиганства безучастно. Вспомнились безопасные, многочасовые прогулки и игры во дворе, День рыбака, постоянные гости: то мы к кому-то, то к нам кто-то. Чародейский Новый год, Морозко и Снегурка, разноцветные волнистые попугаи на ёлке – в этот день они летали по всей квартире. Зима, так зима: наиграешься в хоккей, забегаешь в подъезд, стряхивая густым, натуральным веником снег с валенок, снимаешь рукавицы и прижимаешь ладони к первой же баттарее. Мороз, так мороз! Руки, ноги оттают и тысячи «иголок» больно-больно колят в пальцы…

Высокая ель на поляне была так хорошо сложена, что немедленно захотелось взобраться на неё, на самую вершину. Подошёл к стволу, подпрыгнул до нижней ветки и подтянулся. «Интересно, как к этому отнесётся эндопротез в правой ноге?» – подумалось, но быстро забылось. Вверх, вверх, верх, раз, раз, раз, подтянулись! «Спой-ка с нами, перепёлка-перепёлочка. Раз иголка, два иголка, будет ёлочка. Раз дощечка, два дощечка, будет лесенка. Раз словечко, два словечко, будет пе-сен-ка!» «Вдох глубокий, руки шире. Не спешите, три, четыре. Бодрость духа грация и пластика!» «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка, это флаг корабля! Капитан, капитан, подтянитесь! Только смелым покоряются моря!»

Взабравшись на верх, не мог сдержать улыбки.

–Эгегей!!! Лечу! – размахивал свободной рукой. – Взмывая выше ели, не ведая преград, крылатые качели летят, летят, летят!

С одной стороны передо мной раскинулось зелёное море торфяного болота, с другой – дремучая тайга.

Я внимательно осматривал окрестности. Мать родная! Какая красота!

В памяти зазвучала третья симфония Глиэра – «Илья Муромец», её величественное начало, знаменный распев и, моя самая любимая, третья часть. Мурашки по коже…

Далеко, на дереве возвышающимся над всеми иными, заметил что-то необычное. На его макушке чернел большой, округлый предмет.

–Да это же гнездо! – воскликнул. – Большущее! Видимо какой-то крупной хищной птицы. Всегда хотел найти такое! Настоящая удача!

Гнездо надо было неприменно разыскать, посмотреть на него снизу, а ёще лучше подняться к нему.

–Ну что, руки-ноги, справитесь? Не подведёте? – спрашивал, спускаясь вниз. – Ничего, прорвёмся! Есть ещё порох в пороховницах и ягоды в ягодицах! – говорил громко, посмеиваясь, крепко хватаясь руками за ветки.

Раз, раз, раз, вниз, вниз, вниз. «Спой-ка с нами, перепёлка-перепёлочка»…

–Оп! – спрыгнул на землю, и вдохнул полной грудью. – Эх, хорошо, что пошёл в тайгу!

Запомнив направление, не торопясь зашагал к большому гнезду.

Думая о том, кому оно может принадлежать, вспомнил Великого князя Владимирского – Всеволода, в крещении Дмитрия, по прозвищу Большое Гнездо.

Всеволод Юрьевич, сын Юрия Долгорукого, внук Владимира Мономаха, правнук первого князя всея Руси – Всеволода Ярославича, был творцом наивысшего величия столичной Владимиро-Суздальской земли. Автор «Слова о полку Игореве» написал, что его войско могло Волгу вёслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать.

В 1169 году Всеволод Юрьевич принял участие в семейном княжеском походе на Киев – отравленное яблоко раздора разросшегося родового древа Рюриковичей. Его брат Андрей, организовавший поход, сместил русское верховодство из Киева во Владимиро-Суздальскую землю: лично пренебрегая ветхим, символическим престолом на нижнем Днепре и сажая в бывшей столице не старшего родственника, как это практиковалось ранее, а ставленника. Отделив таким образом старшинство от места, Андрей Юрьевич стал Великим князем всей Русской земли с престолом во Владимире, тем самым, ещё до монгольского нашествия, широко шагнув в будущую историю Российкого государства.

Прозвище «Большое Гнездо» князю Всеволоду было дано по праву: со своей женой Марией он имел двенадцать детей, в том числе восемь сыновей. В этом смысле мой прапрадед Стрельников тоже молодец: он, с женой Анной, имел одинадцать детей, в том числе шесть сыновей – купец Василий Васильевич Стрельников Большое Гнездо. В гнезде моего прапрадеда Ананьина, с казачьей дочерью Дериглазовой, было шестеро детей, в том числе четверо сыновей – старший урядник Александр Иванович Ананьин Большое Гнездо. У его сына Льва, с казачьей дочерью Пановой-Пономарёвой, было пятеро детей, в том числе двое сыновей – учитель, надворный советник Лев Александрович Ананьин Большое Гнездо. У моего прапрадеда Бартошевича, с дворянской дочерью Яцкевич, было семеро детей, в том числе двое сыновей – унтер-офицер Николай Николаевич Бартошевич Большое Гнездо. Мой прадед Симонов, с женой Анастасией, был отцом семерых детей, в том числе четырёх сыновей – купец Феофилакт Матвеевич Симонов Большое Гнездо.

В моём гнезде три птенца. Это много или мало? Я – Большое Гнездо? По сравнению со многими моими предками – не очень. Хотя у прадеда, офицера военно-медицинского состава Русской императорской армии и армии СССР, Аркадия Фёдоровича Мозгалёва, и его жены Анны, тоже было «только» трое детей – три дочери.

Конечно, количество не означает качества, но как ни крути, большое гнездо крепче маленького, надёжнее, вернее. Не болтается на ветрах перемен, не трясётся, не дрожит, не рассыпается, не растворяется в соблазнах изменчивых дней.

Какое гнездо нынче большое? В наше время многодетной считается семья, в которой как минимум трое детей. Получается, что я со своими тремя птенцами, это уже Большое Гнездо.

Многие мои знакомые, это малые гнёзда, а ещё большее количество – вообще не гнёзда. Как безнадёжна их жизнь, я понял когда впервые все мои дети выехали на каникулы в лагеря отдыха и спорта. В опустевшем доме остались только мы с женой, один на один, как когда-то. Но всё было уже не так, как когда-то: мы любим друг друга, мы ценим и уважаем друг друга, мы дороги друг другу, мы отлично проводим время только вдвоём, но что наша жизнь и наш дом без детей? Что наш Род, историю которого мы документируем девятсот лет, без детей? Ничто! Если я, Большое Гнездо, так остро это ощущаю, что же происходит с моими знакомыми, которые вообще не гнёзда, а им уже за пятьдесят? Всё чернее тоска в их глазах, всё труднее им смотреть на своих половых и только, партнёров. Всё проще им расставаться с теми, кому навсегда обещали любовь и верность.

Думаю о своих птенцах. Даю ли я им всё, что могу?

Мой отец считает, что он не осуществил дела своей жизни. Утверждает, что его жизнь была напрасной, что он заслуживал лучшей. Осуществляю ли я дело СВОЕЙ жизни? Не будет ли мне «мучительно больно за бесцельно прожитые годы»?

Нет, за «бесцельно прожитые» мне совершенно точно не будет стыдно. Но вся ли моя жизнь и силы отданы главному – детям, будущему моего Рода, страны и планеты?

Идя через тайгу я думал о детях. Тайга – хорошее место, чтобы заняться этим. В тайге растёт сфагнум, вечная жизнь, непрерывность прорастающая сквозь пространство и время. Да и сами деревья, это тоже своего рода вечность, ведь они вырастают из частей своих родителей – семян – плоть от плоти.

Рост деревьев, это наглядный образ череды поколений – отдельных листьев, но единого побега, отдельных побегов, но единой ветви, отдельных ветвей, но единого ствола, отдельных корней, но единого рода, отдельного рода, но единого леса.

Раздумывая о детях и родителях, дедах и прадедах, я шёл будто через портретную галерею, через человеческий лес уходящий корнями в земной шар. Я, Большое Гнездо, ощущал под ногами корни: великорусские, малорусские, белорусские с варяжской, прусской, литовской и польской симбиотической составляющей.

Вспомнились владимирские Золотые ворота и Дмитриевский собор, строительство которого Великий князь Всеволод-Дмитрий Большое Гнездо завершил в 1197 году. В этой святыне я регулярно бываю в Дмитриев день. Чтобы покрепче встать на корнях. И в Углич в День Святого царевича Дмитрия стараюсь поспеть, когда есть возможность, и в Москву, на свои именины, на Соборную площадь – в Архангельский собор заглянуть. С каким же недоумением и ужасом смотрят на меня «смотрители» Архангельского, а особенно туристы, когда я встаю у саркофага Дмитрия Донского на колени, молюсь и прошу о поддержке в моих начинаниях. «Немедленно встаньте, Вы в музее!» – «Так что же получается – Россия, это музей?» – «Перестаньте, здесь иностранцы, сейчас вызову наряд!» – «Вызывайте. Донской тоже вызвал наряд, когда прибыли иностранцы, и Пожарский с Мининым сделали то же самое. Наряд будет очень кстати…»

Я шагал через воспоминания и тайгу, через лес и себя, в уверенности, что держу правильное направление, опыт как никак имеется, я часто хожу по лесу.

Через какое-то время остановился, и на всякий случай забрался на ель повыше.

–Вот оно, гнездо, верно иду! Скоро буду на месте.

Минут через десять вышел на небольшую поляну. На её окраине лежало несколько опрокинутых ветром деревьев. Присел на ствол одного из них. Решил передохнуть и перекусить.

–Перекур! – скомандовал невидимому отряду и достал из походного рюкзачка бутылку воды и бутерброд с сыровяленной колбасой.

Ел, пил и прислушивался к тайге. Вот перекрикиваются звонкие синицы: большие, хохлатые и гаички. Им, будто по ошибке, отвечает рябчик: тии-тии-титттириви. В кронах елей тонюсенькими голосками переговариваются корольки: ци-ци-ци. Королёк, это самая маленькая птица нашей страны, она весит меньше плода грецкого ореха. Крошечная птичка получила своё название за яркий и контрастный узор на голове – настоящую корону в мире пернатых. Вот пропела зарянка, иначе – малиновка, задорная жизнелюбивая птичка, которая часто становится жертвой кукушки, подбрасывающей яйца в её небольшое, с ладонь, гнёздышко.