Текст книги "Глаза Тайги"

Сегодня мне не вериться, что тогда я мог часами исполнять свои, и только свои авторские песни. Сейчас этого уже не повторить! Я их почти не помню. Где-то в подсознание ещё кружат некоторые: те, которые были изданы в серии «Российские барды». Всего лишь несколько песен… А тогда я мог петь всю ночь – от заката до рассвета! Было ли всё это? Не верится! Но:

Давайте будем веселиться и гулять!

Пусть станет лёгкой дальняя дорога!

Не надо времени, друзья мои, терять –

Его осталось уж для нас совсем немного.

Пройдут года, а вместе с ними – слепота,

Увидим мы, что жизнь совсем уже другая,

Так пусть же будет что вспомнить нам тогда,

Когда? Когда?!

Как подойдём мы к заключительному краю…

Сколько друзей я приобрёл в свои молодецкие годы! Какой спектр общения! Где же они теперь – друзья-товарищи?

Друзья. Радость и одиночество в тесном окружении ровестников и не только: одноклассников, одногруппников, сослуживцев, коллег.

В средней школе их было несколько, а среди самых близких – двое: Николай, с которым первый раз попробовал водку, спивается где-то между Канадой и США, а Максим перебрался в Калифорнию и ничего более о нём не знаю.

Коля, помнишь, как мы с тобой «дрались» за книжку «Осминоги за стеклом» Святослава Владимировича Сахарнова? С каким энтузиазмом рисовали аквалангистов и морских животных, твёрдо веря, что и мы вот так же когда-нибудь…

Одиночество. Академия, стройбат, Университет, снова – Университет, и опять – Университет.

Одиночество.

Что такое одиночество в кругу друзей и знакомых? Нежелание оставаться на их уровне или опускаться до их уровня, даже если на определённом этапе совместное времяпрепровождение устраивает.

Конечно, можно для смеха есть с приятелем на перегонки перцы чили, но сколько лет это может продолжаться? Можно целыми днями шататься по пивным и смаковать вино в парках, но сколько, как долго?

Всё на свои места расставило оно – время: проходили годы, я изменялся, а большинство из друзей-товарищей – нет. Я шёл, а они стояли или топтались на месте. Но я не сдавался – со всей силы тащил их за собой, пока не понял, что это сизифов труд. Пока не понял, что настоящие друзья у меня действительно есть, но это не те люди, которых я толкаю вперёд, теряя энергию и сбавляя шаг.

Я – естествоиспытатель, путешественник, ищу и нахожу СВОЮ дорогу, шагаю по ней. Те, кого я тащил за собой – придорожники. У них нет своей дороги. Они беспорядочно наползают на чужие, в том числе на мою: заполоняют её, превращают в гуляйполе, лабиринт без выхода, сеть спутывающую ноги. Трава, ботва, «друзья»…

Мои настоящие друзья, это такие же путешественники. Так же расчищающие дороги – каждый свою. Так же понимающие, что без косилки не обойтись. Иначе зарастём сорняком. Остановимся. Сгниём под бодрые тосты, под неслышимое шу-шу, в невидимых, но крепких сетях интриг, манипуляций, лжи и зависти.

Так и косим каждый день, и идём по чертополоху и репею, тернистым обломкам, раня ноги, и понимая, что иначе никак.

Не верь разлукам, старина, их круг

Лишь сон, ей-богу.

Придут другие времена, мой друг,

Ты верь в дорогу.

Нет дороге окончанья,

Есть зато её итог,

Дороги трудны, но хуже без дорог.

В два конца идёт дорога,

Но себе не лги:

Нам в обратный путь нельзя.

Слава богу, мой дружище,

Есть у нас враги,

Значит есть, наверно, и друзья.

Я вижу их – вот они идут, мои друзья, каждый твёрдо ступает по своему пути. Нам не нужно частое общение «наперебой», достаточно, что мы знаем, что мы есть, что каждый из нас где-то прокладывает свою дорогу. С некоторыми из них я не знаком лично, но это не важно. Важно, что они есть. Важно, что даже погибая, но не сгибаясь, они скажут тебе то, от чего станешь рубить шашкой с утроенной силой…

Раздевшись, я выжал одежду. Вода в болоте была холодной, но пока пробивался через топи, я этого не чувствовал. Разогрелся так, что от меня шёл пар, как от перегревшегося мотора, как от коня поднявшего всадника на самую вершину горы.

Одежду следовало высушить и как можно быстрее. Способ был только один: снять, выжать из неё воду, снова одеть и двигаясь, сушить её теплом собственного тела.

Поёживаясь в ставшей неприятной, «чужой», одежде, я бегал туда-сюда вдоль берега болота, продолжая думать о дружбе.

Не только у меня есть друзья и «друзья», но и у моей страны есть друзья и «друзья».

Когда к нам в дом постучалось беда, моя страна разделилась на несколько стран, а «верные» зарубежные союзники почти поголовно отвернулись от нас.

Друзья разбежались. Некоторые из них сразу обросли коростой и язвами русофобии. Другие, не смотря на свой выбор, понимали, что только в союзе со своей «бывшей» Большой Родиной и своим «бывшим» Большим Братом они могут оставаться кем-то значимым, что лучше быть одной из стрел в его крепкой руке, чем стать одной единственной, ничего не значащей стрелой при каждом потрясении переходящей из рук в руки.

Пучёк стрел в российском колчане – это русский хребет растущий из Ладоги, Новгорода, Киева, Владимира, Москвы и Санкт-Петербурга. Переломить его пытались монголы с иными степняками, шведы с наёмниками и предателями России, французы с собутыльниками и случайными попутчиками, немцы с рабами и даже возомнившие невесть что японцы и поляки с литовцами. Всех их Россия переломила через колено. Все они вдоволь испробывали калёных наконечников из русского колчана.

Когда к нам в дом постучалось беда, некоторые сепаратные сообщества не задумываясь вырвали свою стрелу из русского колчана и остались с ней и своими новыми, «лучшими» союзниками один на один. Они даже не заметили и не поняли, когда их новые, желанные, «выстраданные» «союзники», «партнёры» и «друзья» с облегчением переломили, двумя пальцами, их единственную стрелу – не из ненависти к ним разумеется, а из ненависти к нам.

Есть у моей страны и такие друзья, которые от неё отгородились, но до сих пор мечутся – то вернут свою стрелу в русский колчан, то попросят её обратно. Лёд тронулся, дамы и господа, пришло время определиться в чьём колчане ваша стрела останется навсегда. Если не в русском, значит вы придорожники на русском пути. Придорожников – косилкой, шашкой. Если будет надо, отдам стране свою.

Я пью за здоровье немногих,

Немногих, но верных друзей,

Друзей неуклончиво строгих

В соблазнах изменчивых дней.

Я пью за здоровье далёких,

Далёких, но милых друзей,

Друзей, как и я, одиноких

Средь чуждых сердцам их людей…

Бегая во мраке по лесу, я зацепился ногой за корень и с размаху упал навзничь. Тяжело поднялся, со стоном поглаживая ушибленный бок, который отозвался острой болью.

А не слишком ли я задираю нос? С какой стати я взялся за обсуждение судеб своих знакомых и целых народов? Кто я такой, чтобы стране свою косилку предлагать?

Может мне надо обращаться к стране так, как мой предок – Василий Ананьин? Вот так: «Милосердый царь, государь и великий князь всеа Руси, пожалуй, госудсрь, меня ХОЛОПА своего своим царским жалованьем за мое службишко и за кровь, и возри, государь, в мою великую нужу и БЕДНОСТЬ, как тобе, государь, милосердому бог известит. Царь государь, смилуйся, пожалуй!»

Именно! Признаться в своём холопстве, малости своей, нищете и покорно, с вытянутой рукой, как другие, как «все», ждать – Митька Стрельников-Ананьин роду племени казачьего милостыню просит, подайте, Христа ради! Авось что и капнет: грантишка какой иль стипендишка, премьишка на конкурсишке. По Сеньке и шапка, ядрёна Матрёна!

Быть как Василий, говоришь? Тот Василий Ананьин – первопроходец? Тот Васька, который в колчан русской государственности не одну стрелу положил? Автор географических и этнографических открытий? Бесстрашный, опытный путешественник и воин, который со своими сотоварищами русскую землю Сибирью прирастил? СИБИРЬЮ! Вместе с её малыми народами, лесами, реками, горами, нефтью, газом, золотом, никелем, алмазами, Байкалом, соболями, омулями, тайменями, океанами, китами, горбушей, икрой, крабами, котиками, каланами, снежными барсами, тиграми, леопардами, городами, портами, флотами, космодромами, Кузбассом, Северным морским путём, Транссибом, БАМом, Газпромом, арктическим шельфом. Об этом «холопе» речь? О том, чьи потомки – мои личные прапрапрадеды и прапрадеды, отодвинув кокандцев, бухарцев, а прежде всего – китайцев и англичан, прирастили русскую землю Средней Азией? О нём говорим?

А нос задирать не надо – не ровен час заслонит цель, к которой иду…

Устав от беготни, я присел отдохнуть и отдышаться. Одежда сохла медленно. Меня облепили комары

–Одолевает нечистая! Ночь будет трудная.

Почему сразу трудная? Разве это проблема – комары? Мне же сейчас лучше, чем тогда, в больнице, когда меня оперировали и делали протез тазобёдренного сустава. Мне несравненно лучше: я здоров, на свежем воздухе, видел скопу и даже гнездо с её птенцами. Да, немного поцарапан бок, да ударился, но разве это сравнимо с распиленной костью ноги? Со всеми этими капельницами, уколами, кровью и пóтом? Разве тайгу можно сравнить с больничным коридором? С операционным столом?

Сравнение тайги с операционным столом и больничным коридором понравилось.

Я как бы на костылях тут? Поэтому всё так?

Привык к ним? Боюсь от них отказаться?

Мне представилось человечество уныло ковыляющее на костылях.

–Как много больных, – подумал я вслух. – Как много убогих. Но я же здоров, наверное, и разум на месте. Почему же боюсь отпустить костыли?

Забери их, Тайга! Дай мне свои глаза! Я ещё боеспособен. Просто потерялся немного, растерялся по дороге, как будто во мне образовалась брешь, и что-то важное сыпануло из меня на землю, смешалось с песком, глиной и торфом, поди теперь раздели, разберись, что где, и что в чём.

Когда же я растерял эти алмазы, жемчуга, золото и серебро? Когда и чем был ранен? Когда обретённая мной совершенная форма дала трещину и стала разрушаться?

В образовавшихся пустотах стал накапливаться мусор. Природа человека не любит пустот, она заполняет их всем, чем подвернётся. Забивает сеном с мышами.

Одно время мне казалось, что вино и коньяк растворяют это сено и я, как и прежде, могу идти вперёд, прорубая шашкой в море чертополоха свою дорогу. Потом мне стало казаться, что от вина и коньяка сено не растворяется, а набухает и становиться всё тяжелее и тяжелее.

Как же всё запутано, сложно. Как в цветке подсолнуха: видится один большой, а присмотришься – сотни маленьких!

Сложноцветие.

Сложнодумие облепленное кровососами.

«Он руина, – жужжали комары. – Ату его, он не ответит, он ни на что не способен, руииинааа…»

Я резко поднялся на ноги, перед глазами поплыли круги.

Шатаясь, побрёл между деревьями, и вдруг увидел себя самого идущего мне на встречу.

«Это ещё что? – пронеслось в мыслях. – Леший шутит?!»

У того меня отпала рука. Потом вторая. От ужаса я остановился. Мираж продолжал шагать в моём направлении. Вот у него отпала челюсть, лопнула стопа, с треском рассыпались рёбра, подломилась нога, и он рухнул на колени, едва удерживая равновесие. С него слезла кожа и легла рулонами у подножия. Из проломов в теле начали медленно вырастать травы и деревья. Через минуту уже сложно было узнать в нём человека. И только его глаза продолжали источать свет.

Едва справляясь с головокружением, я сел на ствол поваленной ели растянувшейся на границе леса и болота, сгорбился, обнял голову руками и раскачивался из стороны в сторону, будто маятник. Мне казалось, что дерево раскачивается вместе со мной – как лодка на воде. Чувствуя приступ тошноты, я медленно выпрямился, набрал полную грудь воздуха и с хрипом выдохнул его. Остановив маятник, глубоко дыша, долго всматривался в застывшее, будто притаившееся болото.

Успокоившись, погладил упавшее дерево ладонью. Вот и мой таёжный трон. Кто придёт короновать? Леший? Водяной?

Может Дерсу?

–Дерсу! Слышишь меня?! – крикнул я со всей силы.

Долго прислушивался к лесным звукам.

–Нет это не трон, – подумал вслух, когда устал ждать ответа. – Это операционный стол! – я зашёлся истерическим смехом и прилёг на стволе, засовывая под голову рюкзак.

Тишина.

Хорошо, что это не больница, и нет соседа по палате, а прежде всего его радио, из которого безудержно лилась прыгучая англоязычная попса. Это радио утомило меня более, чем вынужденное безделие, организационные огрехи, сама операция, боль и беспомощность в первые недели после неё.

Операционный стол вне больницы? Что же это будет?

Нет, это не стол, я же отдал костыли! Это лодка. Я на ней поплыву – далеко, далеко. В прекрасное далёко…

–Где же ты, Дерсу? – шептал я, подрагивая от холода, всматриваясь немигающими глазами в яркое, звёздное небо.

Шумит, бушует непогода,

Далёк, далёк бродяги путь.

Укрой, тайга его глухая,

Бродяга хочет отдохнуть.

Вспомнилось, как ехал Транссибом из Москвы во Владивосток и где-то в Забайкалье увидел то, что меня удивило, задело, зацепило. В бесконечной степи на одинокой лиственнице раскачивался на качелях ребёнок лет шести-восьми. Бесконечность, и он один, маленький, на качелях.

Мне захотелось узнать о нём всё: кто он, где живёт, кто его родители и почему он вот так раскачивается в безбрежной степи на одиноком дереве вырастающим прямо из сердца земного шара?

Мой поезд умчался в направлении Приморья, и всё оставшееся до конечной станции время я думал только об этом ребёнке. Я пытался написать о нём стихотворение, но ничего не получалось. Потом, уже сидя на берегу Японского моря, я писал всё новые и новые слова, но все они были пусты. Я читал свои стихи квадратным и овальным крабам, морским ежам и их подругам – тучным, ярким морским звёздам. В ответ звезда Патирия гребешковая прочла мне свои стихи о золоте на голубом, и они были гораздо лучше моих.

Будучи не в силах передать того, что почувствовал, увидев одинокого малыша раскачивающегося в центре пустынного, бескрайнего мира, я чётко осознавал, что мне обязательно надо что-то понять: что-то очень важное, чего я никак не мог выразить словами.

Ночь

-Здравствуйте, Иван Сергеевич. Ожидал Дерсу с его европейским товарищем, и вдруг Вы!

–О чём думаете, Дмитрий? – Тургенев присел на пенёк рядом со мной.

–Скоро, девятнадцатого июня, очередная годовщина моего первого приезда в город Кашин.

–Кашин?

–Просто Кашин.

–Простокашино! – Иван Сергееч хлопнул себя по колену и расхохотался.

–Вот именно, вот имено.

–С чем прибываете, Дмитрий?

–Ну, с чем же может прибывать почтальон Печкин?

–А почта то Ваша где?

–Голубиная?

–Шутки в сторону.

–Утомился я, Иван Сергеевич, вот решил в тайгу сходить, развеятся, мыслями собраться.

–Мыслями собрался, да в болото попался.

–Да уж, попался.

–Что же Вас так утомило, что в лес побежали?

–Не могу найти своего места в жизни. Всё время промахиваюсь. Чувствую, что от меня постоянно ускользает что-то очень важное, может быть – самое важное. Как ни стараюсь, всё тщетно. Это как закат солнца, который ты не в силах предотвратить. Чтобы ты не сделал, солце всё равно исчезнет за горизонтом, оставляя тебя один на один с твоей беспомощностью.

–Нууу, если, скажем, лететь на самолёте всё время на запад…

–Ну Вы же понимаете!

–Конечно. Извините, не сдержался, блеснул, так сказать, по мальчишески эрудицией. Продолжайте, прошу Вас.

–Не поспеваю за чем-то, понимаете?

–Может потому от Вас ускальзает «что-то важное», что мир хаотичен и непредсказуем, а Вы пробуете объять и объяснить его логически? Вы, разумеется, знаете, что такое броуновское движение. Вам не кажется, что именно это явление лучше всего иллюстрирует жизнь человека, общества, цивилизации? Только посмотрите: поляки приняли латинское христианство, но названия месяцев в своём языке оставили дохристианские – словянские. В то же время русские приняли византийское, православное христианство, но названия месяцев почему-то заменили на латинские. Причём последние из них, это просто номера: сентябрь-седьмой, октябрь-восьмой, ноябрь-девятый, декабрь-десятый, хотя на самом деле в нашем календаре это девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый месяцы. Непредсказуемость, неожиданность и хаос, ей-богу!

–Возможно это так… Но это ещё не всё.

–Не всё?

–Меня душат будни. Вот на сцене я живу: в движении, в творчестве. Однако выходы на сцену разделяет трясина будней. И с каждым днём она становится всё обширнее и глубже. Дело не в том, что надо чистить картошку, пылесосить, чинить забор, красить стены. Всё это я умею и не боюсь этого. Я говорю о чёрных дырах в моей эмоциональной материи. Чтобы быть на сцене, мне нужны великие дела, я создан для них, именно в них я дышу полной грудью, живу на сто процентов, а не на десять. Я чувствую, что мне не за что ухватиться, всё трещит, ломается, рвётся, земля уходит из-под ног, проваливаюсь, тону, задыхаюсь. Понимаете?

–Думаю, что да.

–Задыхаюсь в будничных делах, спиваюсь, дряхлею. Тону в них… а судьба не даёт великих дел. Они остаются вне моей досягаемости.

–Ваши амбиции и страдания мне понятны, и мне кажется, что Вы движетесь в верном направлении. Вам надо пройти через него.

–Через кого?

–Через болото.

–Ну я же и так в нём по уши.

–Пройти через болото и быть в нём по уши, это разные вещи. Ваши мытарства – верный признак того, что не всё потеряно. Главное не останавливаться, иначе засосёт. Знаете как говорят на Дальнем Востоке? Чтобы выйти из лабиринта, надо всегда поворачивать в одну и ту же сторону.

–Стать регулярным меньшиством в броуновском движении большинства?

–Надо быть верным своему делу. Вершить даже казалось бы невозможное, упорно, до самого конца. Так, как девочка Элиза из сказки «Дикие лебеди», помните? Ей надо было связать одинадцать рубашек из жгучей крапивы. Она ведь не знала, по силам ли ей такое задание, да ещё в таких условиях, но упорно исполняла его, даже когда её вели на казнь.

Иван Сергеевич замолчал. Я так же взял паузу. Проблески осознания того, что наша жизнь и весь мир находится в постоянном непредсказуемом движении с одной стороны устрашили меня, с другой обрадовали: вот она разгадка «чего-то ускользающего»! Я никогда не поднимусь на самую высокую гору: за каждой вершиной всегда будет следующая, ещё более высокая. Но нельзя останавливаться. Надо упрямо идти вверх, не отпуская руки от выбранной стены непредсказуемого лабиринта, чтобы в назначенное время выйти из него навсегда. Впервые за несколько месяцев, а может и лет, я почувствовал такой душевный подъём, что даже в голове закружилось.

–Каково же Ваше призвание? – спросил Тургенев. – Кто Вы по профессии, чем живёт Ваша душа, если можно узнать. Это не секрет? Уж простите за любопытство.

–Никаких секретов, я писатель.

–Писатель? – искренне удивился мой собеседник.

–Ну… Пишу, издаю, меня читают. Поэтому – писатель. Конечно не такой ка Вы…

–Бросьте! Я – в своё время, Вы – в своё. Каждому времени свой писатель. Давайте без сравнений и намёков.

–Спасибо. Честно говоря, не ожидал. Благодарю.

–Не за что! Лучше скажите мне, Дмитрий, довольны ли Вы своими книгами?

–Доволен.

–Вам всё в них нравиться?

–Есть одна проблема, но, думаю, это не так важно.

–Считаете, что сегодняшняя ночь для Вас неважна?

–Напротив, очень важна! Просто я немного теряюсь. Это от усталости. Трудно в лесу.

–Вы же только вчера зашли в тайгу.

–Да? А кажется, что я уже лет двадцать через неё иду…

–Так в чём же проблема с Вашими книгами?

–Она заключается в том, что я не люблю их подписывать, мне кажется, что таким образом я их порчу.

–Это как?

–Книга – это произведение искусства. И вот автор, а конкретно – я, берёт перо и слишком быстрым, давно нетренированным подчерком, чудовищными, кривыми, косыми, буквами уродует собственное детище!

–Вот оно что… Никогда так об этом не думал. Книга это книга, важно её содержание, а не автограф или личное посвящение от автора, которое для неё являетя чудесным приключением, но далеко не самым важным.

–Вы так считаете?

–Естествено!

–Спасибо.

–Вы дворянин, Дмитрий? – вдруг спросил Иван Сергеевич.

–Да, среди моих предков потомственные и личные дворяне.

–Всё время по отцам?

–Нет, были моменты, когда по матерям.

–Это в порядке вещей. Были же у нас Императрицы, они же не мужчины, но трон получали, и своим детям передавали. Кровь важна, гены, порода, должное воспитание, соответсвующее образование, традиции, а не пол или бумажка подверждающая наличие благородных корней. Среди мужского роду столько дурней, что и не перечесть…

–Всякое бывает.

–Прадедов и прабабок всех из восьми знаете? – Тургенев наклонился и поднял сосновую ветку лежавшую и его ног.

–Всех… только прадед Стрельников после того, как расстался с женой, проклял её и имя запретил вспоминать.

–Бывает и так. А прапрадедов и прапрабабок всех из шестнадцати знаете?

–Не знаю одного прапрадеда и четырёх прапрабабок.

–Ну да, прадед прабабку запретил, вот одного прапрадеда и прапрабабки не стало. В остальном весьма прилично. Граф Лев Николаевич Толстой, рюрикович, не знал двух своих прапрабабок, семь прапрапрабабок и двух прапрапрадедов, и так дале, как сами понимаете.

–Понимаю. Всякое бывает.

–Дааа, всякое. Кстати, Вы знаете, что Владимира Ильича Ульянова лишили дворянского звания?

–Знаю. Неожиданный поворот: в XXI веке русские дворяне символически изгнали из своих рядов теперь уже бывшего дворянина Ульянова, который в 1917 декретом ВЦИК упразднил все сословия и гражданские чины в России.

–Не большевики сословия создавали, не им их и упразднять, – Иван Сергеевич переломил руками толстую сосновую ветку и бросил на землю. – Думал этого никогда не произойдёт, а тут на тебе, пожалуйста. Значит есть ещё порох в пороховницах, – Тургенев встал, поднял с земли ещё одну ветку и сломал её через колено.

–Удивительный случай, – согласился я.

–Точно как на охоте – никогда не знаешь чем дело обернётся! Вы любите охоту? – Иван Сергеевич нагнулся за очередной веткой.

–Всем сердцем. В моём роду, на сколько мне известно, все охотники, в том числе некоторые женщины.

–Давайте, Дмитрий, про охоту!

–С удовольствием.

–Вот и славно, вот и ладушки, – Тургенев принялся разжигать костёр.

–Это ничего, что мы тут с огнём? – я поднялся чтобы помочь. – Пожара не будет?

–Так ведь это же сон, Дмитрий Александрович, какой пожар? – Иван Сергеевич уже чиркал спичками и первые языки пламени с треском поползли по сосновым и еловым веткам. – Кстати, вот и Владимир. Вы кажется ждали его?

Я обернулся и увидел приближающегося Арсеньева:

–Да, – сказал я. – Я ждал его. И Дерсу.

–А он на охоте, – Арсеньев протянул мне руку и улыбнулся. – Просил передать Вам привет.

Тургенев вернулся на своё место, а Владимир Клавдиевич присел на поваленной ели:

–Иван Сергеевич, Вам удобно на пеньке? – спросил. – На ёлку-лодку не желает пересесть?

–Спиной к болоту? Нет уж увольте, – Тургенев раскуривал трубку. – Кто начнёт?

–Что? – не понял Арсеньев.

–Мы с Дмитрием решили говорить про охоту. Как Вам у эта идея? Вы не против?

–Ни сколько, даже очень рад! – Владимир Клавдиевич полуприлёг и посмотрел в поднимающийся огонь.

Наступила тишина.

–Если можно… – отозвался я, садясь рядом с Арсеньевым.

–Вот и славно, – быстро ответил Тургенев и выпустил из уст клуб ароматного табачного дыма. – Только не торопитесь, ночи здесь длинные.

–Мои первые воспоминания об охоте относятся к пятому-шестому году моей жизни, – начал я, отворяя двери памяти, и более не обращая внимание на укусы комаров, которые в массе летели на свет и тепло костра. – Тогда мы жили на берегу озера Балхаш в одноимённом городе. Вся наша родня, не считая петербургской линии, а так же московской и уральской ветвей, проживала в Верном – советской Алма-Ате. Нас же судьба забросила в пустыню.

Лично я этому очень рад: жизнь пустыни весьма разнообразна и увлекательна. Она нравилась мне.

Там, в Балхаше, я впервые почувствовал и отделил от иных запах экспедиционного брезента, охотничьего оружия, и, прежде всего – запах дичи. Отец, возвращаясь из научных экспедиций или просто с охоты, вносил в дом, в нашу маленькую квартиру с великолепным видом на озеро, рюкзак или вещмешок полный добычи. Разобрав остальной багаж он звал меня и мы вместе вынимали из пропахшего степью и костром мешка фазанов, кекликов, бульдуруков и скалистых голубей. С последними связанны мои первые воспоминания непосредственно с места охоты.

В середине семидесятых мы всей семьёй, забрав с собой знакомых, поехали отдыхать на девственную реку Тентек в Джунгарском Алатау. Из Балхаша на самолёте добрались до Верного, а оттуда на автобусе через станицу Гавриловку, советский Талды-Курган, до станицы Стефановской – советского Учарала.

Из Стефановской выехали на машинах в горы. Желая попасть в дикие верховья Тентека забирались всё выше и выше. Иногда подъём был на столько крут, что водители, на всякий случай, просили нас выйти.

Возможно это были самые дикие места, в каких мне довелось когда-либо побывать. Мне было около семи лет. Запомнилось немного, но эти малочисленные воспоминания очень ярки: шум быстротекущей реки, заросли облепихи и чёрный боярышник, водяные ужи греющиеся на камнях, «живая трава» – палочники разбегающиеся из-под ног, вид с горной вершины на Алакольские озёра, огромный бородач парящий высоко в небе, ядовитый щитомордник под камнем, силует тэка на фоне заката, рык снежного барса на заре.

Наш лагерь располагался на правом берегу реки. Мы спали в палатках: на раскладушках под марлевым пологом – ночью беспокоили комары. У мужчин под рукой всегда лежали собранные, заряженные ружья.

Днём, пока родители охотились, мы, дети, стреляли их луков, которые сделали в первый же день по прибытию. Через некоторое время мы приноровились так точно пускать стрелы, что даже пробовали охотится на голубей, однако безрезультатно.

Скалистые голуби добываемые отцами семейств составляли значительную часть нашего рациона. Кроме этого женщины каждый день варили компот из привезённых нами сухофруктов.

Однажды утром я проснулся от криков отца, машинально посмотрел на пол – нет ружья! Испуганный выглянул наружу и увидел как родитель бегает по территории лагеря, и, размахивая оружием, пытается прогнать нескольких полудиких коров, которые, выпив из большого чана наш компот, переворачивали всё вверх дном…

Сидя между лесом и болотом, глубоко погрузившись в воспоминания, я будто снова оказался на Тентеке. Прервав рассказ, всматривался в огонь, видя перед собой кристально чистую воду с шумом прорывающуюся через дикие скалы Джунгарского Алатау.

–После этого путешествия, буквально на следующий год, мы перехали из Семиречья и Прибалхашья на Ярославщину, – продолжил я, не отрывая глаз от огня. – Там я уже регулярно бывал на охоте с отцом и начал постреливать из ружья ползарядами: «детскими» патронами заряженными специально для меня. Первые яркие воспоминания оттуда, это охота на вальдшнепа на весенней тяге.

Весна на верхней Волге прекрасна. Ба! – мало сказано: весна на верхней Волге опьянительно прелестна! В апреле, когда на открытых местах уже не остаётся снега, но он ещё продолжает белеть в тенистых местах в лесу, воздух наполняется запахом берёзовых и осиновых почек, берёзового сока, мать-и-мачехи, прошлогодней травы, мокрой земли, цветущей вербы и испаряющихся остатков речного льда – звенящего хрусталя принимающего причудливые, быстро меняющиеся формы. Над полями и реками, в лесах и деревнях случаются туманы, которые по ночам, всё ещё морозным, садятся искристым инеем на кустарники и травы. На нагретых местах, а иногда даже на оплавленной снежной каше, чтобы испить талой воды, появляются перезимовавшие бабочки: лимонницы, крапивницы, павлинний глаз. С раннего утра до сумерек слышится жизнеутверждающий хор синиц, овсянок, дроздов, зарянок, зябликов и зеленушек. Весна на верхней Волге звучит как «Петрушка» – балет Игоря Фёдоровича Стравинского.

Отправляясь с отцом на вальдшнепа, мы брали с собой несколько пустых стеклянных бутылок. В первом же подходящим месте надевали их на соответственно обрезанные берёзовые ветки, чтобы на обратном пути получить в подарок от Природы литр, а то и два, свежего, холодного, вкусного и полезного берёзового сока. Сняв бутылки, мы бережно обматывали обрезанные ветки изолентой – чтобы дерево не теряло «кровь» и не болело.

Наши излюбленные места весенней охоты располагались в верховьях ручья Суноги, текущего через леса Некоузского района и впадающего в реку Шумаровку. Название последней связано с историей удельного Мологского княжества четырнадцатого века: от князя Ивана Михайловича, рюриковича, участника Куликовской битвы, сына первого мологского князя – Михаила Давидовича, произошли князья Шумаровские, владевшие одноимённым княжеством.

Верховья Суноги представляют собой заболоченные еловые леса с просеками, пойменными ольховниками и берёзовыми перелесками –идеальная местность для охоты на вальдшнепов.

Выходя из дома незадолго до заката, мы доезжали на велосипедах до нашего садового участка расположенного у границы леса, оставляли их в домике и шли дальше пешком. Проходя через натуральные луга и давно забытые колхозниками поля, слушали энергичное блеяние бекасов и смотрели, как садясь, солнце отделяет небо от земли.

Вот и на месте. Несколько глотков горячего, сладкого – со смородиной – чая из термоса, краткий обмен впечатлениями, и слушаем: звонкие трели белобровиков, треск рябинников, росчерки зябликов, нежный щебет зарянок. Наш слух и зренье окончательно сливаются с природой, сливаются полностью, становясь всё острее и острее.

Наконец в наступивших сумерках раздаётся долгожданное хорканье: первый боровой кулик, крехтун, березовик, как исстари называют эту птицу в России, начинает тягу. За ним следующий, и следующий.

Помните? – я взглянул на Тургенева и Арсеньева, и начал негромко декламировать:

Слух и зренье

Мои напряжены, и вот через мгновенье,

Свистя, ещё один, в последнем свете дня,

Чертой трепещущей несётся на меня.

Дыханье притаив, нагнувшись под осиной,

Я выждал верный миг – вперёд на пол-аршина

Я вскинул – огнь блеснул, по лесу грянул гром –

И вальдшнеп падает на землю колесом.

-Граф Толстой, Алексей Константинович, – Иван Сергеевич одобрительно покачал головой. – Племянник Фёдора Петровича Толстого, нашего первоклассного медальера и скульптора.

–У меня есть одна работа Фёдора Петровича – из его знаменитой серии «На события Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов 1813-1814 годов», – машинально похвастался я. – Медальон «Бегство Наполеона за Неман, 1812 год», созданный графом в 1820. Полное описание изображения очень поэтично: «Увенчанный осокою баснословный старец, опершийся на урну, из которой льётся вода, представляет реку Неман. Оковы его показывают, что она в сиё время покрыта была льдом. Наполеон, едва обёрнутый в лёгкое, развеваемое ветром одеяние, переступает через неё. Позади его на берегу видны шлем, щит и мечь его, в знак совершенной потери всего, что с ним в пределы Российские вступило. Он с ужасом озирается вспять, и при первой надежде спасения своего, как бы от страшного сна пробуждённый, едва случившемуся с собою может верить. Бежит! Громом падения сил своих устрашённый!»