Текст книги "Глаза Тайги"

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау! – кринул я громко, остановившись перевести дух.

Думал ли я тридцать два года назад, исполняя роль молодого человека по прозвищу Фотофиниш, что спустя годы так же беспомощно, но уже по настоящему, буду звать хоть кого-нибудь в надежде на спасение?

На сцене я находился в тюрьме. В жизни – в тайге.

Сегодня тайга стала для меня тюрьмой.

Кто придёт ко мне из леса, не знаю. На сцене, согласно сценарию и специфике театра, я встретился с молодой и красивой девушкой. Исполнявшая эту роль барышня тоже училась в Петровской-Тимирязевской академии. Не помню её имени, но не забыл больших зелёных глаз, а так же длинных, густых светлых волос и, конечно, её уст: «губ-сосисок», которые сейчас стали очень модными и все кому не лень делают их у пластических хирургов за деньги, а у неё они были совершенно натуральными – бесплатными.

Зеленоглазая красота крутила шашни с сыном то ли заместителя министра связи, то ли заместителя заместителя, то ли знакомого знакомого заместителя заместителя министра связи. Сам парень, его имени так же не помню, был в порядке: весёлый, смышлёный, открытый, служил в ВВС на Чукотке, неплохо играл на фортепьяно, возможно выпускник Гнесенки. Я как-то был у него дома: обычная московская «хрущёба», внутри принуждённая скромность и классическая безвкусица с некоторым количеством ярких заграничных безделушек. Его мать что-то сумбурно рассказывала мне о Высоцком и Пугачёвой, кажется о лете 1980, когда Высоцкий умер и только приближённые двора его величества министра связи всё знали и делились информацией среди знакомых. Всё это произвело на меня большое впечатление, тем более, что тогда я боготворил таганского Гамлета.

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау! Заблудился!

Эх, как бы мне сейчас пригодились способности Бояна! Надо бы и мне серым волком по полянам кружить да орлом под облаком парить, растекаться белкою по древу! Почему я не умею всего этого? Я же русский! У нас это должно быть в крови!

В крови то в крови… Что у нас только не в крови:

Я оставляю тебе Москву.

Ты здесь,

Я – там…

Нет, я ещё на Белорусском:

Среди цветов, бомжей и паники.

Сейчас ключи отдам.

Ты полюби Её,

Пожалуйста,

Люби.

Она в крови

Моей журчит многоголосо –

Она в крови по пояс,

Так бывает –

Большое плаванье

Великим городам.

Этот адрес-памятку я написал в середине девяностых одной заграничной девушке, когда она оставалась в Москве, а я ехал в её страну, столица которой тоже в крови, не меньше чем Москва. Старался написать хорошо, но куда мне до Бояна и его возможностей.

Боян, разумеется, из «Слова о Полку Игореве», обязательной школьной программы в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого столетия. На уроках литературы «Слово» изучалось вдоль и поперёк.

Громко сказано – изучалось! Да я его только сейчас начал понимать: на сколько важна, для нас – русских, рассказанная в этом произведении история! Только сейчас я осознал, что когда князь Игорь Святославович ходил на половцев, моему предку, боярину Степану из Прус, новгородцу, было уже около тридцати пяти – для того времени возраст не отрока, а мужа.

Для науки и литературы «Слово о полку Игореве» открыл граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, заядлый коллекционер памятников русских древностей. В детстве и юности я бывал в его усадьбах на Ярославщине. Одна из них, Андреевское, расположена на берегу живописной речки Ильд в бывшем Мологском уезде, ныне – Некоузском районе Ярославкой области.

Андреевское граф унаследовал в XVIII веке и солидно обустроил. Его дочка Наталья получила усадьбу в приданое когда вышла за туляка, участника походов Суворова и Кутузова, князя Дмитрия Михайловича Волконского, близкого родственника графа Льва Николаевича Толстого. Этот брак, состоявшийся по настоянию родителей, возможно был несчасливым. Сын Наталии, князь Михаил Дмитриевич отдал Андреевское дочери Лизе, которая в свое время вышла за муж за князя Анатолия Александровича Куракина.

Во время хозяйствования князей Волконского и Куракина имение достигло своего наивысшего расцвета. Усадебный комплекс включал в себя большой жилой дом, служебный корпус, парк с каскадными прудами, дубово-липовую рощу и сад с виноградниками и оранжереями, в которых зрели ананасы. Приусадебное хозяйство состояло из двух водяных и одной паровой мельниц, а также заводов: маслобойного, лесопильного и кирпично-черепичного.

Представить себе всё это великолепие в той замызганной, отвратительной, покосившейся, гнилой и пропитой деревне, которую застал я, в том понуром колхозном поселении с редкими элементами развалин былого торжества усердия, культуры и науки, было просто немыслимо! Освобождённые «угнетаемые» уничтожили и осквернили всё, не смотря на то, что именно «угнетатели» – Мусины-Пушкины-Волконские-Куракины – на свои средства построили и содержали двухклассное министерское училище, поддерживали чайную и народную библиотеки, родильный приют, помагали крестьянам разорившимся во время стихийных бедствий, участвовали в возведении и содержании церквей, их украшении и ремонтах. Сколько же страшного помнят деревья в частично сохранившимся парке бывшей усадьбы!

Ныне потомки Куракиных и Мусиных-Пушкиных живут во Франции. Внук князя Анатолия Александровича председательствует в комиссии по соответствии законов конституции этой страны. Сам же первооткрыватель «Слова о Полку Игореве», лучезарный граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, по собственному желанию похороненный в своей великолепной усадьбе Иловна на левом берегу реки Мологи в двадцати трёх верстах от уездного центра, в 1941 году вместе с усадьбой и всем окрест оказался на дне Рыбинского водохранилища. Над его могильной плитой вьются рыбы и медленно, на ощупь, проплывают аквалангисты Русского географического общества. Просто фантастика какая-то, сюрреализм, Ваше Сиятельство!

В школе я всего этого не знал. В бывших мологских имениях русской аристократии – сегодняшних отталкивающих деревнях и колхозах – бывал исключительно по желанному «принуждению»: когда наш класс отправляли помогать Отечеству собирать урожай – брюкву, картошку, лён. Работа для молодёжи нетрудная, на бодрящем свежем воздухе, с непременной долей здорового соревновательного азарта.

Особую радость таким «экскурсиям» придавало то, что часть подростков, и я в их числе, могла приехать на место работы не на специально организованном автобусе, а на «своих» мотоциклах, которые мы, желторотые юнцы, брали из родительских гаражей без всякого согласования и разрешения. Отсутствие у школьников водительских прав не заботило ни учителей, ни колхозников, и ни кого иного. Мотоциклы в сельской местности воспринимались как более крупные и удобные велосипеды, а на велосипеде мог ездить каждый, даже сильно выпивший. Я приезжал «на картошку, да лён» на отцовском «Минске».

Во время «перекуров» мужская часть «садоводов и огородников» деловито обступала «припаркованые» машины и со знанием дела обсуждала у кого «моцик» помощнее и покрасивее, а у кого труба пониже да дым пожиже. Где уж тут до бывших имений русской аристократии, особенно при полном учительском и колхозничьем умолчании!

Следует подчеркнуть, что наша школа развлекала учащихся не только сладкой брюквой, мокрым льном и скользкой картошкой. Так как «градообразующими предприятиями» нашего посёлка являлись Институт биологии внутренних вод АН СССР и Геофизическая обсерватория Института физики Земли АН СССР, в нём часто бывали интересные гости. Некоторые из них заглядывали «на огонёк» в наши классы.

Хорошо помню встречу с художниками «Союзмультфильма». Один из них был автором русского образа Гурвинека. Мелом на школьной доске график быстро изобразил всеми любимого персонажа. Какой это был восторг: это тот человек, который рисует самого Гурвинека! Того самого Гурвинека! Помните его? Ну как же! – «Клуб Весёлых человечков»: Карандаш, Самоделкин, Незнайка, Петрушка, Гурвинек, Чиполлино. Вспомнили? Это же целая серия незабываемых мульфильмов и журнал «Весёлые картинки» в придачу! «Чтобы пыль не лезла в нос, нужно сделать пылесос!» – до сих пор повторяю я, прибирая квартиру и вспоминая робота Самоделкина. Кстати, автор «Приключений Чиполлино», итальянец Джанни Родари, тоже побывал в нашей школе. Много лет спустя, сидя на веранде небольшого дома расположенного на одном из адриатических островов, я читал своим детям другое его произведение – «Джельсомино в Стране лжецов», и тогда неожиданно вспомнил: «Дети, а ведь я лично познакомился с автором этой книги!» Они не хотели мне верить: «Как? Когда? Где?»

Были и другие встречи. Бывало разное, но всё же…

Но всё же, как бы не были мне дóроги «Пионерская зорька», «Пионерская правда», «В гостях у сказки», «Весёлые картинки» и продукция «Союзмультфильма», уже тогда, в раннем детстве, главной моей любовью, ба! – страстью!, была природа: растения и животные, леса, степи, горы и моря. Сколько себя помню, я всегда был среди животных, а они всегда были рядом со мной.

В возрасте пяти-шести лет, я собрал свои первые зоологические коллекции. В степи Сары-Арка ловил жуков чернотелок, а в горах Тянь-Шаня – разноцветных, поразительной красоты бабочек. На берегу озера Балхаш находил, а в домашней тишине систематизировал, мелкие, но очень красивые ракушки водных улиток и двустворок, ещё не зная, что некоторые из них, это уже вымершие виды – сотни лет вода в озере солонела и не все, когда-то многочисленные, моллюски смогли это пережить.

Моя любовь к природе всячески поощрялась родителями. Отец, возвращаясь из экспедиций с полным рюкзаком фазанов, кекликов, бульдуруков и вяленых сазанов, всегда привозил мне подарки: клюв колпицы, шкурку ондатры, коготь туркестанского тигра купленный у туземцев, шипящую словно змея степную черепаху, лопоухого пустынного ёжа, юркого джунгарского хомяка. На полках в моей комнате, среди фигурок животных вылепленных из пластилина, жили в спичечных коробках жуки-вонючки (выделяющие при испуге резкий, тяжёлый запах), в термосе на балконе плавали лягушки, а в клетках с канарейками бегали длиннопалые пустынные ящерицы.

Очарованный торжественными телерепортажами об очередных покорителях космоса, я с неменьшей радостью и замиранием сердца ждал новых встреч с телесериалом о приключениях дельфина Флиппера, «Клубом путешественников» и, конечно, телепередачей «В мире животных».

Ведущий последней, Василий Михайлович Песков, в неизменной кепке и фотоаппаратом на груди, был моим кумиром. Когда у него появился соведущий – Николай Дроздов – я был искренне возмущён. Как я только не называл господина Дроздова, про себя и вслух! Не нравился он мне и точка. Потом привык, и даже проникся к нему уважением.

Основателя и первого ведущего телепередачи, Александра Михайловича Згуриди, которого я наверняка видел в этой роли, не помню.

Выучив ещё до школы азбуку, я читал по слогам журнал «Юный натуралист» и родительские научные книги, в которых регулярно натыкался на непреодолимое: латинские названия рыб. Однако наибольший трепет и восторг вызывал у меня огромный атлас «Промысловые рыбы СССР» – моя первая зоологическая «Библия», которую я мог просматривать часами. Дома этой книги не было, мои встречи с ней проходили в отцовской лаборатории. Родитель, ученик легендарного томского профессора Бодо Отто Хинриха Дагоберта Германовича Иоганзена, оставлял меня с атласом один на один, зная, что сколько бы времени не прошло, в разумных пределах, я никуда от него не отойду. Пока я познавал красоту и тайны жизни змееголова, хариуса и окуня-аухи, он руководил ихтиологами Казахстанского НИИ рыбного хозяйства.

Несмотря на «ихтиологическую натуру» родителей, и мою «родовую» искреннию любовь к рыбам, мой интерес к другим животным укреплялся и рос не по дням, а по часам.

Бывая в Алма-Ате, в отеческом Верном, я увлечённо ловил бражников: в саду нашего родового казачьего дома в Большой станице и на цветниках городского парка благоухающего клумбами засаженными душистым табаком. Иногда мне ассистировал мой старший брат.

Бражники, большие, сильные, стремительные ночные бабочки, были трудной добычей, тем более, что мы их немного побаивались. Схваченные, некоторые из них издавали хорошо слышимый писк, что приводило нас в ужас.

Благодаря моей страсти, брат, более тяготевший к конструкторам, чем к миру живой природы, настолько увлёкся зоологией, что даже прочёл «Жизнь насекомых» Жана Анри Фабра: толстенный том содержащий захватывающие результаты энтомологических исследований выдающегося француза. После этого он деловито обращал моё внимание на тонкости поведения песочных ос Церцерисов, по-русски – жукоедов.

Увлечение чудесами природы привело меня в общество коапповцев. КОАПП – Комитет охраны авторских прав природы, придуманный Майленом Ароновичем Константиновским, воспитал целое поколение натуралистов. У меня было несколько ярко и хорошо иллюстрированных книг из серии «КОАПП! КОАПП! КОАПП!», однако больше всего воспоминай связанно с коапповской радиопередачей «О событиях невероятных», которую я слушал по воскресеньям, включая большой, красивый ламповый радиоприёмник «Рекорд» со световым окошком украшенным изящной графикой. Передачу я не только слушал, но и конспектировал в специально подобранном блокноте. Мой брат, который к тому времени целиком посвятил себя проблемам радиоэлектроники, моего увлечения КОАППом и бионикой не разделял.

Годы спустя я узнал, что лауреат Государственной премии Майлен Константиновский родился в 1926 году в нашем родном Ташкенте, столице Русского Туркестана, в которой в то время проживала семья моего прадеда – инженера Михаила Васильевича Стрельникова.

Увлёкшись жизнью насекомых и бионикой, я ни в коем случае не забывал о своих дорогих рыбах и других жителях рек, озёр и морей. Сколько себя помню, в моей комнате всегда были аквариумы. Первый я получил в подарок будучи совсем маленьким – ещё в Балхаше. Проснувшись в свой день рождения раньше родителей, и увидев это чудо, я не удержался и выловил всех рыб. Не желая с ними расставаться ни на минуту, аккуратно сложил их в карманы пижамы и снова лёг спать.

Когда мне исполнилось тринадцать, уже на Ярославщине, я привёз из Гагр живых мраморных крабов и сделал дома первый в истории нашего района, а может и области, морской аквариум. Крабы прекрасно прижились. Мои школьные товарищи с интересом приходили посмотреть на экзотических для жителей Мологского края животных.

В Гаграх, курорте основанном правнуком Е.И.В. Павла I – принцем Александрем Петровичем Ольденбургским – я не только проводил время на море, но так же ходил с мамой с местную библиотеку. Там мне попала в руки книга «Птицы СССР», том из серии справочников-определителей географа и путешественника: «Каждый год многочисленная армия географов, краеведов, туристов, юных натуралистов и просто любителей природы отправляется в путешествие по Советскому Союзу. Какая массса впечатлений, интересных находок и открытий поджидает их! И бывает досадно, когда нет под рукой в таких случаях популярного справочника, который помог бы лучше познать окружающий мир…». Книга так мне понравилась, что стала моей настольной на многие годы вперёд и положила начало моему увлекательному знакомству с удивительным миром птиц.

На втором этаже гагрской библиотеки располагался филателистический клуб, в нём мы тоже побывали: мама купила мне несколько редких марок с изображениями морских ракушек – я тогда собирал такие: и марки, и сами ракушки.

Коллекция марок с животными, прежде всего производства СССР, сохранилась до сегодняшнего дня и занимает несколько кляссеров. Чего в ней только нет! Помните великолепную серию 1971 года с млекопитающими русских морей? А серию 1973 – треугольные марки с изображениями животных отечественных заповедников? А желанные, яркие марки из Бурунди, блоки, от которых невозможно оторвать глаз?

Коллекция раковин морских моллюсков не сохранилась, я продал её в 90-е, когда не на что было жить и учиться.

В Гаграх, в которых мы бывали регулярно, я написал свой первый полевой дневник: записки путешественника. На его страницах, кроме прочего, в подробностях запечатлел свои встречи с блестящими, безногими ящерицами веретенницами и юркими скорпионами ютившимися почти под каждым камнем вокруг стен дома, в котором мы снимали комнату. Так же, в Гаграх, под шум моря и поездов спешащих из Москвы в Сухум и обратно, мне пришло в голову написать письмо Джеральду Дарреллу.

С книгами Даррелла я был знаком с самого раннего возраста – отец часто читал их мне перед сном. Первая, которую я прослушал называлась «Зоопарк в моём багаже». Английский натуралист и писатель тоже стал моим кумиром, даже немного бóльшим, чем Василий Песков.

Обдумывая, как и с чем к нему обратиться, я путешествовал с родительницей по русскому Кавказу: Сочи, Пицунда, Гудаута, Сухум. В столице бывшего Абхазского княжества посетил выставку собак, Сухумский ботанический сад основанный в 1838 году русскими офицерами и Сухумский обезьяний питомник созданный в 1927 году по распоряжению наркома здравоохранения РСФСР. Помню так же большую, жгучую медузу рода Корнерот увиденную с борта морского лайнера в районе Пицунды, и абхазских горцев в национальных костюмах, которые демонстративно отворачавались, если кто-то, даже добродушный ребёнок, пытался их сфотографировать. Последнее неизменно производило отталкивающее впечатление.

Письмо Джеральду Дарреллу я написал в 1983. Ответа не получил, но однажды адресат сам приехал в Россию. Снимая многосерийный фильм о природе наше страны, зимой 1985 года господин Даррелл посетил Дарвинский заповедник: клюквенный и глухаринный рай расположенный всего в нескольких десятках километров от моего тогдашнего дома. Учёные нашего института шушукались, передавая по сарафанной почте новость: Даррелл принял на грудь столько, что не мог удержаться на снегоходе, с которого постоянно падал!

А впрочем, бескончны наветы и враньё,

И те, кому не выдал Бог таланта,

Лишь этим утверждают присутствие своё,

Пытаясь обкусать ступни гигантам…

Мы с ним так и не встретились. В 1985 он не приехал ни в наш научный посёлок, ни в нашу школу, а я не приехал в Дарвинский заповедник.

Почему я тогда не сделал ничего, чтобы втретиться со своим кумиром? Сегодня объяснить это чем-то разумным не могу и осознаю, что с моей стороны это было ошибкой. Когда-нибудь я обязательно побываю на острове Джерси, в уникальном зоопарке, который он создал. Когда-нибудь этот круг замкнётся…

После 1983 моя семья поменяла регулярный летний Кавказ на регулярный летний Крым. Там, в окрестностях Судака, началось моё настоящее знакомство с Чёрным морем. Остановившись с отцом в селе Морское, ныряя в кристально чистых прибрежных водах, я открыл для себя богатейший мир, который навсегда остался моей искренней любовью.

Начитанный, хорошо подготовленный к встречам с морскими обитателями, я с восторгом рассматривал характерные воронки водоросли Падины растущей у самого берега на выглаженых водой камнях и волнистые ленточки «морского салата» – водоросль Ульва, которая тут и там выделялась своей яркой зеленью. По камням, время от времени выходя из воды, бочком пробирались мраморные крабы – мночисленные в нашем Чёрном и довольно редкие в Средиземном море. Там же, на валунах и скалах, немного над водой или тут же под её поверхностью, виднелись конусообразные раковины морских блюдечек – съедобных морских улиток, и белые известковые домики оседлых рачков Балянусов. Ещё не зашёл в море, ещё не одел маску и ласты, а уже столько всего!

Лёжа в воде у самого берега, я не мог оторвать глаз от утончённых, прозрачных, наполненных ярчайшими, фосфоресцирующими пятнышками креветок рода Палемон, обитающих в тихих закоулках между камнями. Там же, на глубине не болеее полуметра – царство морских собачек: характерных прибрежных рыб южных морей. В Чёрном их целая плеяда, а среди прочих выделяется мелкая и чрезвычайно яркая собачка-сфинкс. Нигде более я не видел этих рыбок в таком количестве! Удобно расположившись на камнях, маленькие сфинксы с любопытством рассматривали меня. Движение воды раскачивало их тоненькие «рожки» поднимающиеся над глазами, а пляшущие лучи солнца оживляли и без того яркие полосы и точки на их голове, теле и плавниках. Сфинксы, как и некоторые другие виды морских собачек, нередко выбираются на надводные части камней, где греются и созерцают мир суши.

В возрасте пятнадцати лет, почерпнув необходимые знания из соответсвующих статей раздела аквариумистики журнала «Рыбоводство и рыболовство», я привёз нескольких собачек-сфинксов в свой новый, большой морской аквариум. Они жили у меня несколько лет, напоминая о любимом Крыме и родном южном солнце.

В шестнадцать, продолжая исполнять оформившиеся мечты, я побывал на Соловецких островах. Это стало возможным благодаря знакомству с известным петербургским натуралистом и педагогом – Евгением Александровичем Нинбургом.

Жень Саныч, Шеф, как называли его юннаты Дворца пионеров имени В. Алексеева, принял меня в состав XXI Беломорской экспедиции Лаборатории экологии морского бентоса (ЛЭМБ), которой являлся создателем и руководителем. Для меня это был настоящий прорыв. Ещё в раннем детстве наслушавшись от своего отца о богатых жизнью северных морях (он побывал на Баренцовом, где собирал материал для диссертации), я решил, что мои первые самостоятельные шаги должны быть сделаны не только в направлении Тянь-Шаня и Памира, но и Кольского полуострова.

Готовясь к экспедиции, я не ходил, а буквально летал. Как же: меня ждала встреча с Белым морем, в котором обитают зубастые косатки, глазастые тюлени и разноцветные морские звёзды. Морские звёзды! Увидеть их в натуральной среде было моей сокровенной мечтой. В Чёрном море, у наших берегов, они не водятся, а на других морях к тому времени я ещё не бывал.

Стоя на носу небольшого морского судна взявшего курс из Кеми на Соловецкий архипелаг, я жадно ловил ноздрями запахи раскинувшегося передо мной моря, представлял, как где-то внизу плывут толстые полярные акулы и с радостью отмечал признаки жизни заметной на поверхности. Вот качается на волне кусок водоросли Фукус, её разветвлённые «пальцы» невозможно перепуть с чем-то другим. Там, с лева по борту, появилась величественная Цианея арктика: самая крупная медуза Мирового океана. Купол экземпляра замеченного мной имел около полуметра в диаметре. Желтовато-красный он был едва различим в неспокойной воде. Под ним тянулись длинные, жгучие щупальца. Диаметр куполов самых крупных медуз этого вида достигает двух метров и более, щупальца таких гигантов тянутся за ними тридцатиметровым шлейфом – настоящие морские кометы!

На Соловках я провёл более месяца – хорошая школа жизни для «шестнадцатилетнего капитана» ежедневно выходяшего в море под чёрным парусом четырёхвёсельного карбаса. Почему парус был чёрным не помню, видимо не нашлось другой, подходящей по техническим свойствам материи.

Евгений Александрович заботился не только о нашем здоровье, дисциплине, безопасности и знаниях в области систематики и экологии морских животных, но так же о нашем историческом образовании. Почти сразу же после прибытия на Большой Соловецкий остров он, отдельным приказом, организовал поход к Переговорному камню – уникальному памятнику созданному в середине XIX века.

Массивная прямоугольная гранитная плита, на верхней, обработанной стороне которой выбит исторический текст, лежит на месте переговоров английских моряков с соловецкими монахами. «Зри сие!» – читал нам Шеф, открывая перед участниками экспедиции малоизвестную страницу в летописи Крымской войны. Главным героем увековеченного на камне события является настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Александр, который в 1855 году отправил ни с чем банду голодающих разбойников под флагом так называемой великой Британии.

И я, конечно, зрил. Но совсем не туда, не в пороховой дым Крымской войны, а в чистую воду моря мирно колышущегося у каменисто-песчанного берега поросшего сочными кустиками цветущей морской астры. Нинбург о перебитых одичавшими англичанами монастырских овцах на Заяцком острове, а я подкрадывался к рогатому бычку, рыбке притаившейся под самой поверхностью воды на широкой «ладони» Фукуса. Шеф о том, как спесивые англичане писали в монастырь ультиматумы на английском языке, а я отмывал от песка крупную раковину Арктики исландики – прекрасный экземпляр для моей росшей не по дням, а по часам коллекции. (Пройдёт около двадцати лет и учёные докажут, что этот двустворчатый моллюск является самым долгоживущим животным из всех известных на Земле. Окажется, что Арктика исландика живёт дольше, чем даже такой долгожитель-рекордсмен, как полярная акула, а именно – более 500 лет!)

В следующий раз Евгений Александрович отвёл нас к зданию Соловецкой биологической станции. Основанная в 1881 году в Сельдяной избе она стала самой северной из всех биостанций России того времени. Пока другие осматривали старинный дом, я укреплял знакомство с нереидами: не обольстительными нимфами, дочерьми Нерея, а «страшными» морскими червями из класса полихет. Длинные, вьющиеся змеиными кольцами они лениво сплетались и расплетались в метре от берега. Никогда ранее я не видел ничего подобного! Господин Нинбург мог сколько угодно рассказывать об основателе станции, профессоре Николае Петровиче Вагнере, но я едва его слышал, сидя недалеко от стен Соловецкого монастыря, ловя последние лучи вечернего, янтарного солнца и рассматривая окаменелый зуб доисторического лося выковырнутый из земли носком полевого ботинка. И всё же…

И всё же, дорогой Евгений Александрович, Ваши труды не пропали даром. Прошли годы и именно я, неслух влюблённый в природу, вспомнил всё: Переговорный камень и Крымскую войну, первую русскую полярную Биостанцию и профессора Вагнера, «СЛОН», Павла Александровича Флоренского и ещё много другого и других. Помню всё, Жень Саныч: и Твоё задорное «Дети, вашу мать!», и нашу многолетнюю дружбу после эспедиции, дружбу, которую прервала смерть…

–Э-гэ-гэййй! Кто-нибудь! Ау! Отзовись! – крикнул я, чутко ловя каждый звук. – Одного Ты мне не рассказал, Жень Санычь: кто такой Василий Алексеев, чьё имя носил Дворец пионеров, на базе которого существовала Твоя Лаборатория. Это я уже сам разузнал.

Василий Алексеев, молодой рабочий Путиловского завода, лично воевал, не на жизнь, а на смерть, с армией господина Юденича – легендарного генерала, который воплотил в жизнь многовековую русскую мечту. Именно благодаря ему, Его высокопревосходительству Юденичу, Николаю Николаевичу, дворянину из Минской губернии, к России после Великой войны должен был отойти Царьград и Черноморские проливы. Но этого не случилось, потому что Васи Алексеевы и возносящиеся на их волне всякие Гучковы, Родзянки, да Керенские в течение нескольких месяцев победоносно разрушили Российскую империю. Царьград достался туркам традиционно проигравшим войну с русскими, а русским, великой кровью и страданием, достался СССР. Туркам – Царьград, а нам – февральская революция, будь она трижды проклята, большевистский переворот, гражданская война, ленинско-сталинский террор, гибель национальной потомственной элиты и чудовищное одеревенщивание всех эшелонов власти, науки и культуры.

–Вот так, Жень Саныч, такие дела… Но куда же идти? – я энергично двинулся вперёд, щуря глаза, стараясь увидеть хоть что-нибудь, что могло бы подсказать мне верное направление.

–Сколько ни щурся, настоящее туманно, – посетовал, наткнувшись на сухую еловую ветку. – Прошлое же напротив: всё яснее и яснее.

Вытянув перед собой руки, упрямо двигаясь через тайгу, я вспоминал дни проведённые в Соловецком монастыре.

Как-то вечером, направляясь в кельи, в которых расквартировалась экспедиция (кроме нас в монастыре проживали энтузиасты-реставраторы), я услышал музыку. Не веря собственным ушам, зашёл в трапезную церковь и увидел скрипача. Он стоял в центре зала и самозабвенно играл. Несмотря на поздний час силует музыканта был хорошо виден на фоне церковного окна. Я сел на полу у стены и дрожал от восхищения, слушая необыкновенный, неожиданный концерт. Потом шатался в темноте по крепостным монастырским стенам и думал о добре и зле. Шеф как-то рассказал нам о двух улитках: морском ангеле и морском чёрте. Маленькие и нежные они живут в толще вод северных морей, перемещаясь с помощью «крыльев» – видоизменённых ног. Морской чёрт, по латыни – Лимацина – имеет хрупкую, спирально закрученную раковину. У морского ангела, по латыни – Клионе – раковины нет, в этом смысле он напоминает слизня. Интрига заключается в том, что «ангел» съедает «чёрта». Более крупный Клионе ловит Лимацину, крепко, будто кракен, хватает его своими щупальцами и постепенно съедает живьём. «Разве ТАКОЙ образ ангела показался мне, когда я слушал скрипача в церкви?» – думал я, уходя всё дальше и дальше от своей кельи.

Стоя на монастырской стене, жадно вдыхая густой морской воздух, я постепенно забывал об ангелах и чертях, неизвестное оставалось неизвестным, а осязаемое востребованным. «Нравлюсь ли я девчонкам нашей экспедиции?» – размышлял я, глядя масляными глазами на лунную дорожку.

К моему счастью бóльшую часть времени я проводил не в монастыре, а в поле – на берегу губы Долгой, где был расположен наш экспедиционный лагерь. Там, во время одиночных экскурсий и общих морских рейдов на солидном беломорском карбасе, свершилась моя мечта – я увидел морских звёзд: обычных, и великолепных солнечников с десятью и более лучами. Там же произошли мои первые встречи с причудливыми змеехвостками, «внеземными» рыбами пинагорами, свистящими большеглазыми тюленями, а так же с не менее экзотическими гостями: хронически нетрезвыми и беспредельно разговорчивыми сборщиками морских водорослей притянутыми к нашему берегу ярким светом негаснущего костра XXI экспедиции ЛЭМБ.

Там же, на берегу губы Долгой, под впечатлением пережитого, я, начинающий гитарист, написал несколько своих первых песен. Думал ли я тогда, что пройдут годы и двадцать моих произведений в авторском исполнении, с подачи моего московского друга, энтомолога Павла Удовиченко, будут изданы в серии «Российские барды» на одном диске с песнями Юрия Визбора и Андрея Анпилова? Нет, не думал. О чём же я тогда… Ах, да: «Нравлюсь ли я нашим девушкам?..»

Независимо о того, нравился ли я биологиням экспедиции, или не нравился, просыпаясь пораньше для утренней пробежки я с восторгом наблюдал, как по литорали шагают элегантные кулики-сороки, как плывут по зеркальной глади важные гаги и как серебристые чайки объедаются красными, сверкающими в лучах восходящего солнца, морскими звёздами.