Текст книги "Глаза Тайги"

-Зри сиё, – тихо произнёс я, вставая под высокой «рождественской» елью.

Пошёл закрыв глаза. Мне казалось, что деревья расступаются передо мной, а ноги чувствуют колею невидимой тропы. Это было не так: я регулярно натыкался на ветки и стволы, однако не переставал твердить про себя: «Бьёт челом холоп твой государев, возри, государь, в мою великую нужу, смилуйся, царь государь, помоги слепому!»

Через некоторое время заметил, что больше не натыкаюсь на ветки. Боясь спугнуть, сглазить желаемое, я всё шёл и шёл вперёд, не останавливаясь, стиснув веки, веря, что Тайга сама ведёт меня туда, куда надо.

Не знаю сколько это длилось. «Бьёт челом холоп твой государев…» – повторял я упрямо в мыслях. Повторял, повторял и вдруг провалился в воду.

–Болото! – выдохнул весь воздух из груди и отрыл глаза.

Глядя на раскинувшуюся передо мной зелёную равнину, я не чувствовал радости.

–Ты вышел из леса, но это была самая простая часть пути, – сказал я, щуря глаза. – Вот оно – твоё болото: истинное начало этого дня.

Куда же идти дальше?

Вспомнилось, как однажды договаривался с коллегой встретится в столице: «На Невском?» – спросил я. «Неее, на Тверской!» – ответи он. «Может во Владимир столицу вернём? Оттуда уже и до Киева рукой подать, вот там обрадуются!» – сказал я с улыбкой.

Так и не встретились. Оказалось не по пути.

Вечер

Надо искать сапоги.

Где же я их повесил? Если найду, считай, что я уже дома – очки, телефон, навигатор, эхолот, да что угодно! – кока-кола, бургеры, чикены, наггетсы, фри, цезарь, усилители вкуса и запаха, яблочный пай, маффин, чизкейк, ядрёна Матрёна!

–Полцарства за сапоги! – засмеялся я, чувствуя прилив бодрости. – Эх, пригодился бы сейчас «санапал с ледунками и з зельем»: ружьё, отмеренные заряды и порох. Пострелял бы в воздух, меня бы услышали и пришли на помощь. Или просто – документы проверить. Без разницы.

Несколько часов шёл по краю болота в одном направлении. Внимательно осматривал «шагающие» на встречу деревья, но сапог не нашёл.

Стало вечереть.

Наступило время принимать волевое решение: идти напрямик через топи или разворачиваться и шагать обратно в поисках болотников и заветной тропы.

Присел под деревом подумать и отдохнуть. Вдруг снегири – тонкое, скромное, тихое, нежнейшее фью… фью… фью…

Опять вспомнился «Юный натуралист» и фельетоны Гудкова. Как у него всё просто! Читай себе следы да иди по ним. Рад бы почитать, да не вижу следов!

Подвели вы меня, глаза. Когда же вы так ослабли? Как это случилось? Почему?

Почему, почему – что, тут Клуб Почемучек, что ли?

Не стыдитесь, глаза, нет здесь вашей вины, я сам себя подвёл. Боже мой! Дорогой мой Боже, сколько раз я сам себя подводил! Сколько сделал такого, за что до сих пор стыдно!

«К чему это? Зачем пришло в голову?» – подумал я, уже не слыша снегирей и не видя ничего вокруг: воспоминания обрушились на меня камнепадом.

Стыдно за то, что несколько раз кассир выдал сдачу больше, чем надо, а я, видя это, ничего не сказал. Даже радовался. Позднее бывало по другому: не раз обращал внимание продавца или кассира на то, что сдача слишком велика, но прошлая гнилая радость не забылась, не стёрлась, не смылась!

Стыдно, что в своём животном подростковом неразумии заставлял нервничать своих учителей – академических учёных.

Стыдно, что бывая в доме Трофима Комова и его супруги в городе Воронеже, встречаясь у них с моей мамой и братом, которые «вытаскивали» меня на несколько часов из стройбата, не уделил должного внимания рассказам хозяев – фронтовиков, родителей коллеги моего отца. Они открыли передо мной все свои военные фото-альбомы и многие свои воспоминания, а я не смог должным образом этого оценить.

Стыдно, что вместо того, чтобы как следует учиться в Московском Университете, в который я поступил сразу после освобождения из «армии», я весь первый курс пробренчал на гитаре, охотно распивая вино-водочные изделия в обществе легкомысленных барышень, которые, чтобы «догнаться», пили даже одеколон. В результате – проваленная сессия и отчисление.

Стыдно, что верил в Ельцина.

Стыдно, что с гитарой на перевес, моей сверкающей питерской «Музой», рванул за длинным рублём во все эти встрепенувшиеся «Гнёзда глухарей».

Стыдно, что окунулся в мир «серой» торговли и занялся перепродажей всего и вся, соря шальными деньгами.

Стыдно за наглость, с которой в те проклятые девяностые курил сигары в московских и петербургских такси.

Стыдно, что расхаживал в шёлковых рубашках, когда пожилым соотечественникам не хватало денег на еду.

Стыдно, что проводил время в обществе всякой нечести, сидел с ней за одним столом, вместо того, чтобы встать, развернуться и уйти. В оправдание могу сказать: «Не мы таки, жисть така», – и это будет правильно, но всё равно стыдно!!!

Стыдно, что ради длинного рубля готов был стать даже агентом Гербалайф! Как стыдно делать что-то только для денег!

Стыдно, что после каждого случая с перебором алкоголя обещаю себе, что это в последний раз, но обещания не сдерживаю. Стыдно постоянно себя обманывать!

Как стыдно, как стыдно, как стыдно!!!

Стыдно, что не сделал НИЧЕГО, чтобы родное Русское Семиречье осталось в России. И чтобы Бишкек, Ташкент, Душанбе и Ашхабад остались в России.

Стыдно, что так и не стал великим русским зоологом – так много людей верило в моё дарование!

Стыдно…

Набежавшее треволнение подняло меня на ноги.

–Пока не стемнело, буду прорываться наугад, – сказал решительно, и, не медля ни секунды, зашёл в болото.

Сначала было почти сухо, но уже метров через десять под ногами зашипела, зачавакала, захрипела, забулькала вода. В нос ударил запах сероводорода, движение замедлилось, кровь похолодела.

«Это не то живое, разноцветное болото, по которому я зашёл в тайгу. Оно другое!» – пронеслось у меня мыслях, и серце забилось чаще.

–Ничего, ничего! Всё обойдётся, – подбадривал сам себя, прорываясь вперёд. – Не в такую грязь приходилось окунаться.

Стыдно за МГУ и его ДАС – Дом аспиранта и стажёра. В том, что там творилось нет моей вины, но обидно за университет имени Ломоносова – ЛОМОНОСОВА – один из старейших и крупнейших в стране.

Дом аспиранта и стажёра МГУ. Звучит солидно. Возможно когда-то этот Дом таким и был. Но то, что я застал даже общежитием нельзя было назвать. Подходило только одно, отдающее сероводородом слово – общага. Загаженные туалеты, «голые» лампочки на вырванных проводах, исковерканые двери на многократно сорванных петлях и немыслимое засилие пронырливых, агрессивных кавказцев, которые проживали в университетском здании целыми колониями, кланами, таща всех кого не лень из своих аулов в столицу СССР. Они были основой основ «студенческого» общества как минимум той части ДАСа, в которой мне выпало жить.

Поселялись горцы практически исключительно друг с другом по национальному признаку. Давая взятки соответствующему человеку из администрации, выбирали лучшие комнаты, в которых проживали в количестве меньшем, чем было предназначено в соответствии с занимаемой площадью.

Когда я прибыл в ДАС, то молодой, смазливый молдаванин, так же студент МГУ, наделённый полномочиями расселителя начал подбирать для меня место жительства. В результате определил меня в четырёхместную комнату на двенадцатом этаже, если не ошибаюсь. Выдал мне ключ и я отправился осматривать свой «уголок».

Ключ к замку не подошёл. Внезапно двери отворились и передо мной возник полуголый низкорослый чеченец.

–Чего надо? – широко расставив ноги, набычившись, уставился на меня исподлобья.

–Жить тут буду… сосед, – ответил я, показывая ключ.

–Не будешь тут жить, – парень выступил на шаг вперёд и мельком посмотрел по сторонам. – Я тут буду жить, один тут буду жить. Понял?! Кто тебя прислал?!

Не дожидась моего ответа, «сосед» хотел было толкнуть меня рукой в грудь, но сдержался.

–Не приходи сюда больше, придёшь – пожалеешь! – захлопнул передо мной дверь.

От такой наглости и неожиданного оборота дел я немного опешил. Что это было? Где я? Ущипните меня, ядрёна Матрёна!

«Тоже мне вайнах, – думал я, возвращаясь к расселителю. –Благородство кавказского мужчины-воина, нравственность горного рыцаря так и прёт у него из всех щелей. Не воин и не рыцарь – обычный тупорылый бандит».

–От какой комнаты я тебе выдал ключ? – поинтересовался ничем не смущённый расселитель.

Я ответил.

–Блин, я не туда тебя послал! Ошибся! – провёл пальцем по записям в тетрадке.

«Туда ты меня послал, туда, всем понятно – куда», – подумал я, и спросил:

–Как дальше жить то будем?

–Хорошо будем жить! – воскликнул смазливый, глядя на меня по детски честными глазами.

Сколько кавказцы платили этому молдаванину и коменданту общежития никто не знает. Думаю немало. «Благородные воины и нравственные горные рыцари» сорили шальными деньгами нажитыми благодаря никем не контролируемым заработкам. В университетском общежитии они устраивали платные тренажёрные залы и платные просмотры голливудского галиматья в «кино-салонах» обустроенных телевизором и видеомагнитофоном VHS. В студенческой столовой владельцы подпольного бизнеса хвалились друг перед другом толстыми рулонами купюр, а убогие пожилые москвички из соседних домов приходили мыть у них полы.

Чувствуя свою безнаказанность и стадную силу, кавказцы напропалую насиловали студенток, наивных русских девочек из городов Энсков, которым никто не обяснил, что если гость с юга приглашает тебя поесть, выпить, закусить, это означает, что расчитаться надо будет небезопасным сексом, возможно не только с ним. Причём поведенческий набор кавказцев христиан ничем не отличался от повадок кавказцев мусульман.

Вобщем, чтобы поселиться в студенческое общежитие главного университета СССР и приступить к учёбе в самом престижном ВУЗе самой большой страны мира, надо было начинать с мордобоя и неравного противостояния в одиночку (кто же поможет «сумашедшему»?) своре отморозков. Такая страна не могла устоять. То что случилось в 1991, к безмерному сожалению, было неизбежно. Точка невозврата была пройдена в годы бездонного брежневского отупения, в эру коллективных школьных писем с пионерским антиприветом 39-му президенту США Джимми Картеру – редиске объявившему бойкот Олимпийским играм в Москве…

Я зашёл в болото по грудь. Дно очень мягкое. Слишком мягкое. Стало не по себе. Остановился перевести дух и начал медленно погружаться. С испугу засуетился, рванул сначала вперёд, потом назад, поднял руки вверх – как сдающийся солдат.

–Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, – запел вспомнившуюся вдруг песню, – не будь ко мне жестоко, жестоко не будь, – опустил руки, и начал разгребать плавающие передо мной куски торфа. – От чистого истока в прекрасное далёко, в прекрасное далёко я начинаю путь, – со всей силы двинулся вперёд. – Слышу голос из прекрасного далёко, он зовёт меня в чудесные края, слышу голос, голос спрашивает строго – а сегодня что для завтра сделал я?

«Что я сделал вообще? Что же я наделал?» – пронеслось в мыслях, когда неожиданно провалился в трясину с головой.

–Врёшь не возмёшь!!! – вынырнув, заорал во всю глотку. – Дырку тебе от бублика, болото! – нащупал грунт под ногами, и выбрался на место помельче.

–Что наделал… Что сделал? – спрашивал я себя, отчаянно вглядываясь в ту сторону, где, как мне казалось, должна была быть деревня. – Много чего сделал. Даже очень много! – вытер рукой грязь с лица. – Пятьдесят лет не зря прожил.

«Много, но ведь можно и больше, – подумалось. – Надо двигаться, а то засосёт!»

Многих уже засосало. Теряя рассудок от обездвиживания и сероводорода, некоторые из них утверждают, что Россия САМА виновата в том, что за последние годы на её окраине выросло целое поколение людей, не считающих себя русскими. Что же это получается: на окраине нет таких как я – пятидесятилетних состоявшихся господ, которые понимают, что русские, это великоросы, малоросы и белоросы? Они то почему молчат? Что они сделали вчера для сегодня? Отходили ремнём свою зарвавшуюся, сопливую молодятину? По сусалам своим молокососам-нигилистам надавали? Кто на окраине отцы и кто их дети? Кто в доме хозяин? Или окраинским пятидесятилетним господам тоже почудилось, что они не русские?

Не русские? Это всё равно что поляки из Малопольши решат в своём Кракове, что они больше не поляки, а ребята с окраины: моя хата с краю, ничего не знаю, не поляки мы и точка, а то, что поголовно на польском говорим и Краков, это одна из исторических польских столиц, это не важно, не братья вы нам, поляки, мы краки, а наши предки – древние раки и кожемяки!

Жители бывшей рязанской окраины и прочих бывших русских окраин-украин тоже не русские? И князь Владимир не русский? И «Слово о полку Игореве» исправить надо? Почему исправить? Ну как же! Там же автор написал:

Стонет, братья, Киев над горою,

Тяжела Чернигову напасть,

И печаль обильною рекою

По селеньям русским разлилась.

Это текст в обработке Николая Алексеевича Заболоцкого. А вот оригинал:

А въстона бо, братие, Киевъ тугою,

а Черниговъ напастьми.

Тоска разлияся по Руской земли;

печаль жирна тече средь земли Рускыи.

Может и Днепр не русский? Откуда же она, Дана-апр, «глубокая вода» по-скифски, притекает на русскую окраину? Она же из России проистекает, российское имеет начало «глубокая вода». Через мой родной Смоленск течёт Днепр! Может окраинским добрым молодцам Днепр взять и запретить, раз он русский, а они не русские?

Русский Днепр, братцы, русский, и то что он течёт по земле и Великой Руси, и Белой, и Малой очень символично. А то, что ВСЯ история окраины, нынешнего постсоветского химеричного государства-сосунка, ПОЛНОСТЬЮ совпадает с МАЛОЙ частью истории России означает только одно – окраина, нынешнее постсоветское химеричное государство-сосунок, бывшая УкрССР, есть часть России. Как и ВСЕ остальные русские окраины разных времён – со всеми генотипами и наречиями включительно.

Русские вы, окраинцы, русские, а то, что на западе с поляками смешались: речью, кухней, кровью и даже гимном – потомками польских же родов придуманным – так это не грех: и на Белой Руси русские с поляками, а за одно и с варягами, и прочими прибалтами, смешались. Всё это нормально: на окраинах, пограничьях, все со всеми смешиваются, такова природа. Главное никогда не забывать кто ты есть, чтобы однажды этого не решили за тебя другие – не обязательно здравые и дружелюбные.

«Проблема» в русской речи – «на» окраине или «в» окраине – вообще мне не понятна. «На» границе или «в» границе»? Ответ очевиден. Впрочем, как верно подмечено, спорить с дураком, всё равно что играть в шахматы с курицой: она расбросает все фигуры, нагадит на доску, поцарапает её и побежит рассказывать, как она победила.

Вспомнился тематический анекдот: супруги Сидоровы прекрасно провели летний отпуск: он – на Лене, она – под Владимиром. Ну, смешно же, ей-богу! Пример наших «на», «в», «под» для необразованных «господ». Что думаете, Иван Сергеевич? Верно, верно: велик и могуч, правдив и свободен!

Впрочем засосало не только жителей окраины. «Побеги из России» знакомы мне и с более ранних времён.

Единственным моим кавказским приятелем в Доме аспиранта и стажёра МГУ был грузин по имени Заза. Симпатичный, филигранный парень, женатый, отец сына. Когда Грузинская ССР решилась на побег, в комнате, в которой жил мой кавказский товарищь я увидел новоиспечённый грузинский флажок (ну это же иерусалимский крест!) бодро торчаший из временно пустующего гранёного стакана. Заза радовался побегу Грузии и считал, что это правильно. Ну, ему, грузину, виднее.

Вскоре он развёлся и погрустнел. Я как-то спросил его почему он не в Грузии, за побег которой он так ратовал, и что он делает в Москве? В ответ услышал: «А что же мне там делать? Ни работы, ни перспектив, и пахнет войной». Беги, Заза, беги!..

Превозмогая праздность, вакуум,

Золотострастие так многих

Своих сынов и дочерей,

Живёшь, о, Грузия, прекрасной

Бессмертной песнею своей!

И Я – далёкий и опасный,

Я – громогласный, страшный – Я

Летаю ласточкою в Небе,

Когда поёшь Ты, Грузия!

Темнеет. Ползу через топи. Тяжело. Страшно.

–Князь Всеволод Большое Гнездо, созывай своё войско, пусть оно вместо Дона вычерпает шеломами это проклятое болото! Шеломами его к чёртовой матери!

Почему назвал болото проклятым? Оно же мне так нравилось утром. Может всё наоборот – это я проклятый? Ни на что не гожусь? Что я сделал в своей жизни? Много. Но ведь можно и больше! Хотя бы брать с собой в лес запасные очки, приёмник ГЛОНАСС! Где моя мобильная спутниковая система? Где мой третий глаз? Атрофировался, рассосался где-то между Перестройкой и счастливым детством, между стройбатом и университетом, между самогоном и Мускатом белым Красного Камня.

Представляя себе слегка охлаждённую бутылку Муската белого Красного Камня стоящую на белоснежной, кружевной скатерти стола перенесённого из душного салона на открытую веранду окруженную кипарисами и олеандрами, веранду утопающую в пении цикад и лучах вечернего солнца, я возвращался в тайгу.

«Не выйду сегодня, – думал, тяжело передвигая ноги. – Лучше передохнуть, переночевать в лесу. Утро вечера мудренее».

На берегу меня встретили комары.

–Ну вот, первое комарьё в этом сезоне, – с недовольством констатировал, осматривая себя: мокрого и грязного с головы до пят.

Комары любят первую и третью группу крови. У меня вторая, но это не спасало: бродя по болоту я разогрелся, вспотел, у меня поднялась температура, а в выдыхаемом воздухе увеличилось содержание углекислого газа. Я сам чувствовал свой запах, а уж для комаров был «виден» на десятки метров.

В девяносто первом, во время прохождения летней полевой практики по ботанике и зологии на первом курсе Демидовского университета, в который я поступил сразу после ухода из МГУ, мне довелось ближе чем обычно познакомиться с комарами и многое о них узнать. Дело не в том, что там их было больше, чем в других районах верхней Волги, просто до того времени я не уделял внимания их систематике, а во время полевой практики нам дали задание установить видовой состав комаров в районе нашего проживания. За это взялся колега с редким ныне именем – Ярослав. В разное время дня и ночи, жертвуя собственной кожей и кровью, он мужественно ловил в пробирки кусающих его комаров, исследовав таким образом не только видовой состав, но и суточную активность надоедливых кровососов. Видов было довольно много, но в память врезалось одно название – кусака мучитель.

Мы жили на университетской биологической базе в небольших деревянных домиках на берегу живописной реки Улеймы, у самого её устья. Улейма впадает в реку Юхоть, которая в свою очередь соединяется с Волгой – прямо напротив города Мышкина.

Известный с XV века как село, Мышкин в 1777 году получил статус города. Эту дату я запомнил сразу: в нашем семейном архиве храняться сибирские 10 копеек 1777 года – очень большая, тяжёлая монета с двумя соболями на реверсе. По указу Е.И.В. Екатерины Великой этот особенный вид денег производился из колыванской меди: медного сплава с содержанием золота и серебра, и имел хождение исключительно в Сибирской губернии. Монета досталась нам в наследство от предков – сибирских казаков.

«Почему они, и все последующие поколения, её хранили? – часто думал я. – Дело случая, на счастье или просто нравилась, как иные произведения скульптуры малых форм? Действительно красавица!»

Русскую сибирскую монету начали бить в 1763 году, когда на карте мира и в помине не было многих известных нам сегодня государств, в том числе США. В конце XVIII века в Иркутске за 10 сибирских копеек можно было купить 20 килограммов первосортной ржаной муки. В тоже время в европейской части России за «обычные» 10 копеек можно было проехать на почтовых лошадях 10 вёрст по дороге из Санкт-Петербурга до Новгорода и 20 вёрст из Новгорода до Москвы.

Из Ярославля до университетской базы я добрался на автобусе. За сколько не помню, но точно не за 10 копеек.

Получилось так, что я опоздал на выезд нашей группы и пришлось ехать одному. В тех местах я ранее никогда не бывал, но базу нашёл без особого труда – по следам одногрупников отставленными ими на грунтовых дорожках и лесных тропах.

Я шёл, весело посматривая по сторонам, не подозревая, что через месяц или два моя моя любимая, огромная страна сотрясётся до основания, а ещё через несколько месяцев горстка полоумных начнёт обратный отсчёт в ожидании конца существования России: Иваны безродные с поражающей лёгкостью откажутся от своей более чем 1000-летней истории, а мои предки во второй раз перевернутся в гробах, место родной копейки захватит «вожделенный» цент, а уста всех российских национальностей, каждые на свой лад, начнут смаковать и слюнявить невнятное «окей» – до изнемождения, до рвоты.

Тогда мне и в голову не могло прийти, что годы спустя, живя за границей, я снова открою для себя «Слово о полку Игореве» в поэтическом переложении Николая Алексеевича Заболоцкого (в тридцатые и сороковые – заключённого Востоклага и Алтайлага) и найду в нём слова, которых мне не хватало на закате XX века:

А князья дружин не собирают.

Не идут войной на супостата,

Малое великим называют

И куют крамолу брат на брата.

А враги на Русь несутся тучей,

И повсюду бедствие и горе.

Далеко ты, сокол наш могучий,

Птиц бия, ушел на сине море!

Тогда, идя по следам однокурсников, не думая ни о чём особенном, ничего не зная ни о судьбе поэта Заболоцкого, ни о графе Алексее Ивановиче Мусине-Пушкине, я шагал по полям и лесам, наслаждаясь видами и запахами родной природы. Позади остались Петровка-Тимирязевка, стройбат и ДАС МГУ. Всё это не тянулось за мной отяжаляющим шлейфом, а оддалялось будучи отсечено уверенным ударом острой шашки.

Река Улейма встретила меня тепло. Однокурсники с нескрываемым восторгом отнеслись к моему таланту следопыта, а однокурсницы строили глазки и теребили цветастые ситцы. Я был вполне хорош собой: высокий, стройный, умный, зрелый, опытный самец с молодёжной бородой и томным взглядом тонированным бликующими линзами очков.

Видавший виды путешественник, не ожидая от долины Улеймы ничего особенного, я был приятно удивлён увиденным.

Уже в первый же день состоялась моя встреча с чёрным аполлоном: элегантной дневной бабочкой средних размеров, которую до того момента я никогда не видел.

Своё латинское название чёрный аполлон получил в честь титаниды Мнемозины – богини памяти, матери всех олимпийских муз, в том числе Клио – музы истории. Сегодня мне хочется верить, что именно та встреча вырвала меня из рук её сестёр: Мельпомены, Талии и Терпсихоры, дружбой с которыми я бредил всё предыдущее время (не считая Эрато учившей меня, как быть желанным для страсти и любви).

Увидев первую бабочку (в последствии встретил их там десятки), я буквально обомлел:

–Да это же аполлон!!! Парнассиус! – воскликнул с восторгом, а в моей памяти пронеслись яркие моменты встреч с неотразимыми представителями этого рода в моём отеческом Тянь-Шане. – Ядрёна Матрёна!!!

Поздним вечером следующего дня произошла очередная неожиданная встреча.

Так как я был значительно старше основного состава нашего курса, как хронологически, так и по обретённому жизненному опыту, я не соблюдал установленного на базе распорядка дня и вёл независимую жизнь, втягивая в неё нескольких коллег. В тот вечер, бодро распевая песни из «Бременских музыкантов», мы отправились в плавание на водном велосипеде по засыпающей, гладкой, будто зеркало, Улейме.

Когда отошли от берега, рядом с нашим «исследовательским судном» что-то проплыло.

–Что это было, господа? – поинтересовался я, старательно двигая заплетающимся от «вечерней радости» языком.

–Не имеем чести знать-с! – отрапортовал коллега, не помню – то ли Ярослав, то ли Александр.

–Эй, там, ну-ка быстро на берег! – властным голосом скомандовал кто-то из сгущающихся сумерек.

–Эй, там, ну-ка быстро молчать! – спарировал я, чувствуя прилив бодрости.

Стоящий на берегу студент старшего курса, почувствовал себя оскорблённым, но дальше агонии его комплексов дело не пошло.

Тем временем рядом с нашим водным велосипедом снова что-то проплыло.

–Неужели кутора? – спросил я, исходя из размеров животного – явно небольшого зверька.

Так как при себе у нас имелся энтомологический сачёк, я решил во что бы то ни стало поймать водоплавающие животное, если оно появиться вновь. И оно появилось!

Решительно черпанув сачком, я быстро подняд его над водой. В сетке что-то неистово билось.

–Мышь, – спокойно констатировал мой спутник.

–Необычная мышь! – не скрывал своей радости я. – От винта! На берег, полный вперёд!

Это действительно была кутора, иначе – водоплавка. Оригинальный полуводный зверёк из семейства землеройковых. Отчаянный хищник нападающий не только на водных беспозвоночных, но и на рыб и лягушек превосходящих его по размерам, а даже на молодых водоплавающих птиц и сухопутных грызунов.

–Какая красавица, эта наша улеймская кутора! – восторгался я, энергично вращая педали. – Ну просто заглядение! Понимаешь? – посмотрел на коллегу. – Это же она самая, «необычная мышь» по-древнегречески. Впервые вижу это животное!

На берегу шевельнулся автор властных слов призывавших нас прекратить плаванье.

–Дружок, смотри кого мы поймали! – поприветствовал я коллегу, так же как и я, отличавшегося бородой и очками.

–Выход на воду в это время запрещен, – без энтузиазма поприветствовал он нас.

–Ну ты только посмотри – это же кутора, настоящая водоплавка! Ты видел её когда-нибудь? – спросил я.

–Мы поймали, – похвастался мой соратник.

–Где? Здесь, что ли? – студент старшего курса неожиданно резво заглянул в наш сачёк.

–Осторожней! – воскликнул я. – Это кутора, приятель, хищник, как ни как. Ты в курсе, что в её слюне содержится парализующее вещество? Ещё будем тебя тут откачивать, ядрёна Матрёна!

Старшекурсник отпрянул и удалился во-свояси, но обиды не забыл и несколько последующих дней активно, хотя безуспешно пытался очернить меня и «команду» в глазах формальной и неформальной улеймской «менсы».

Относительно недалеко от базы, на другом берегу реки, находился торфянник и мховая пустошь покрытая редким, низкорослым сосняком. Она пряталась в лесу, а сама скрывала от несведующих глаз немало зоологических и ботанических чудес. Главным из них, во всяком случае для меня, были козодои и их гнёзда.

Козодой! Звучит как будто смешно, как-то по дворовому, как жаргонное словечко. Тем временем козодой, это одна из интереснейших и изящнейших птиц России и всей Евразии.

Окрашенный совершенно как рябчик (какой русский не знает рябчика!), формой козодой напоминает большого стрижа, кукушку и пустельгу одновременно. Его голос звучит как мотор мопеда, а выразительные глаза, будто глаза кошки, отражают свет фар проезжающих автомобилей.

Но это ещё не всё, как говаривал один известный барон.

Козодой интересен не только своим названием, внешним видом и голосом. Весьма оригинально его гнездо, а точнее отсутствие его, как такового. Не строя собственного, он в отличии от кукушки, не подбрасывает яйца в гнёзда других птиц, а откладывает их прямо на землю, на лесную подстилку, в подходящим, но не обязательно укромном месте. Каждый может их раздавить или съесть. Как эти птицы ещё не вымерли, непонятно. Впрочем гнездовые повадки наших, европейских козодоев выглядят прозаично по сравнению с обычаями их тропических родственников, которые оставляют своё будущее потомство совсем уж где попало, на пример в разломе треснувшей ветки.

На «козодоевую» мховую пустошь меня привёл коллега – Александр Русинов, ярославец, прирождённый зоолог. Он хорошо знал окрестности, так как был на Улейме не впервые. Позднее на этой же пустоши его укусила гадюка и он много шутил по этому поводу. Ему понравилось – настоящий натуралист!

С обществе иного коллеги, Александра Боброва, рыбинца, тогда – начинающего аквариумиста и кактусиста, в будущем – академического гидроботаника, я ловил бабочек, в первую очередь своих любимых бражников. В окрестностях базы можно было встретить около десяти видов этих насекомых, а среди прочих – ярких шмелевидок с прозрачными, «шмелиными» крыльями, которые летали днём, и довольно редких в европейской части России слепых бражников, которые летали ночью.

Почти каждый вечер, вооружившись энтомологическими сачками, мы с Александром приходили к зданию столовой, у белой стены которой ярко горел фонарь. Сочетание естественного белого экрана с источником интенсивного света создавало идеальные условие для ловли.

Массовый лёт ночных бабочек, это феерическое зрелеще. Как погружение в иной мир. Именно погружение: будто ты плыл на лодке по Красному морю, видя только воду и изредка выскакивающих из неё дельфинов и летучих рыб, а потом одел акваланг, нырнул и оказался в совершенно ином, поразительно богатом яркой и разнообразной жизнью царстве кораллового рифа.

Слыша шелест сотен, тысяч крыл, очарованные, околдованные, мы созерцали таинство, которое было доступно каждому, но не каждому было интересно и нужно.

Вид кружащихся повсюду ночных красавиц разного размера и цвета в первые секунды гипнотизировал, а потом у меня случался энтомологический приступ, энергетический взрыв активности охотника, коллекционера и исследователя: «Летит!.. Тут села!.. Упал в траву!.. На ветке! Сшибём!.. Вот там! Гони на меня!.. Саша, это слепой бражник! – я задыхался от возбуждения. – Уже второй!»

В ответ Саша показывал мне девственного, только что вышедшего из куколки и не налетавшего даже десятка часов глазчатого бражника сидящего у него на рубахе и «таращащего» на нас яркие, «подведённые» глазища, «нарисованные» на дрожащих крыльях. «Вот силища, – говорил коллега, складывая в улыбку широкие уста над длинным подбородком. – Очей очарованье!»

Мои энтомологические матрасики (специальные конверты с ватными прямоугольниками служащие для хранения собранных насекомых) быстро заполнялись качественным научным материалом. Иные окружавшие меня матрацы влекли моё сознание гораздо меньше. Ни на одном из них не согрешил, что глупо и мудро одновременно. В кустах и на берегах доброй Улеймы – та же история.

Обожаемые мною бражники получили своё русское название в связи с их тяготением к цветочному нектару и соку вытекающему из сломанных веток и стволов лиственных деревьев. Ловя их и наблюдая за ними, мы с Александром и сами уподоблялись им. Будто неутомимые, тяготеющие к нектару бражники, мы «зависали» над забытой ныне «Зубровкой» продававшейся тогда в лимонадных бутылках и чистой водкой в нормальной, «взрослой» таре. Просиживая ночи напролёт у студенческого костра на берегу реки, мы распевали песни под гитару в кругу дозревающей юности и философов одного дня. Над нами летали козодои, светляки, комары и другие ночные животные привлечённые светом огня и человеческим запахом. Мы пели и пили. Комары высасывали нашу кровь, а их съедали козодои. Можно сказать, что «Зубровку» и водку пили все: люди, насекомые и птицы.