Текст книги "Лето с Макс на краю земли"

– Рисуешь зелёных человечков с большими глазами? – улыбнулась Макс.

– Вообще-то, инопланетяне не обязательно с глазами. И уж тем более, не обязательно гуманоиды. Это зависит от условий на конкретной планете. Где-то они могут выглядеть, как рептилии, где-то – как черви, а где-то и вовсе – как растения. И не надо забывать про альтернативные формы жизни, как минимум кремниевую.

– Вижу, эта тема тебе очень интересна.

– К сожалению, да.

– Почему же к сожалению?

– Потому что это может быть только хобби. Мама говорит, ладно бы я ещё астрономом хотел стать, хотя и это было бы совершенно бесперспективно. То ли дело программист или юрист – вот это, на её взгляд, толковые профессии. А я ведь даже не астрономией как таковой увлекаюсь.

– Да, я поняла. Ты интересуешься космическим искусством. Слышал о Международной ассоциации астрономических художников?

– Эм… Нет, – я удивлённо посмотрел на Макс. Чудеса, да и только! Кто-то впервые серьёзно говорил со мной о моём увлечении. Да ещё и сообщал что-то очень интригующее.

– Ты космический художник, – продолжала Макс. – И это хорошее дело. Конечно, при условии, что ты делаешь его хорошо.

– Чего уж в нём хорошего? Никакой пользы людям.

– А какая польза от искусства вообще?

– Ладно-ладно, согласен, есть эстетическое удовольствие. Дом можно украсить, например, каким-нибудь произведением искусства. Хотя, я думаю, искусство всё равно в большей мере остаётся просто способом самовыражения человека.

– Любое дело, которое человек делает, особенно, если он делает это дело с любовью – это способ самовыражения. Однако от искусства есть не только эстетическая польза, но и мотивационная. И, как ни к какому другому, это относится к космическому искусству.

– К чему же оно мотивирует?

Макс посмотрела на меня с улыбкой, как на дурачка, которому нужно объяснять очевидные вещи. Я понял её посыл и посмотрел в небо. Как-то по-новому. Я никогда прежде не думал о своём увлечении в таком ракурсе. Ведь правда, мои рисунки могли бы вдохновлять людей на исследование космоса, а это именно то, чего мне хотелось бы.

Тем временем солнце уже почти село. Луг медленно догорал вдали, а кладбище поездов погрузилось в сумерки. Лежать на остывшей крыше было уже не так приятно, и я сел. Посмотрел на Макс. Она изучала взглядом небо. Мне очень хотелось дотронуться до неё, но было ужасно страшно. Я не знал, как она отреагирует. А вдруг она разозлится? Или рассмеётся? Это испортит наше общение навсегда? Или она когда-нибудь сможет меня простить? Но ведь она уже брала меня за руку. Может быть, она не очень разозлится? А где я могу её дотронуться? Руки у неё закинуты за голову. Если бы её рука была свободна, было бы проще. Не прикасаться же к её ноге? Блин! Что же делать? Не придумав ничего лучше, я медленно протянул дрожащую руку – сердце моё колотилось, как сумасшедшее – и прикоснулся к боку Макс. Я сразу же понял, что сотворил какую-то глупость, но уже не мог убрать руку. Тёплый мягкий бок Макс был лучшим, чего я касался в своей жизни. Я не мог поверить, что я прикоснулся к настоящей, живой девушке. Я готов был бы сидеть так вечно! Я ощущал Макс своей ладонью!

Она взглянула на меня. Увидела мой восторженный взгляд. И улыбнулась. Я был просто на седьмом небе от счастья! Она улыбнулась!

Понимая, что всё это как-то нелепо, я наконец с трудом убрал руку и, чтобы скрыть хаос в своей голове, стал смотреть на тонкую светлую полосу на горизонте – всё, что осталось от пламени заката. Макс села рядом и тоже стала смотреть вдаль. Не знаю, может быть, моё прикосновение смутило её не меньше, чем меня, но думаю, она просто хотела, чтобы я пришёл немного в себя.

– Так почему ты Макс? – наконец спросил я, вспомнив утреннюю беседу. По правде говоря, этот вопрос волновал меня теперь уже гораздо меньше.

– Почему бы и нет, – пожав плечами, ответила она. – Я пробовала разные имена и образы. Была Пелагеей, например. Отпустила русую косу до пояса. Ходила в традиционном русском народном платье. Чай пила исключительно из блюдца, закусывая баранками. Интересно было посмотреть, как этнический колорит определяет круг общения.

Или вот ещё Люськой была. Пергидрольная шевелюра, отросшие тёмные корни волос, майки с яркими принтами – настоящая красотка, хоть стой, хоть падай! Познакомилась с весёлой компанией алкоголиков и стала их иконой стиля. Эксперимент по изучению влияния алкоголя на мозг человека с полным погружением, так сказать.

Какое-то время, если можно так сказать, я была Юми с яркими розовыми волосами. Ходила в костюме японской школьницы – ох и залипали же на меня все вокруг! Приходила в парк, доставала бэнто и ела его палочками. Смогла почувствовать себя айдолом, не произнеся ни слова. Правда, я быстро отказалась от этого образа: уж слишком очевидно было, что он воспринимается окружающими через призму диссонанса. С таким же успехом можно было в образе индейца навахо заявиться в Древний Рим.

Одним из самых интересных моих экспериментов по части внешнего вида, лично на мой взгляд, был образ Игорька. Короткая тёмная стрижка, туннели в ушах, всё тело в татуировках, одежда унисекс. Никто понять не мог, мальчик я или девочка. В теории этот образ должен был освободить моих собеседников от гендерных предрассудков в общении, а на практике порождал недоумение, так как, как выяснилось, гендерные клише являются неотъемлемой частью привычных разговоров. Правда, в конечном итоге, этот образ всё-таки дал мне возможность познакомиться с парой очень интересных личностей именно за счёт вот этой антигендерной конфронтации.

Ну а теперь вот я Макс. Сейчас мне нравится быть такой, тебе, кажется, мой образ тоже по душе. Так в чём проблема?

– Ты успела перепробовать столько разных образов? – удивлённо переспросил я. Я, даже вырастая из старой одежды, нехотя соглашался на обновки. Макс же, похоже, жаждала периодически полностью перекраивать весь свой образ вплоть до поведения. – Но когда? На вид ты моя ровесница, хотя, судя по твоему опыту перевоплощений, ты можешь и в тридцать лет замаскироваться под маленькую девочку. Допустим. Вот этот твой Игорёк, бр-р-р, пришло же тебе такое в голову… Вот я всё могу понять. Татуировки были временными. А как же туннели в ушах? От них разве не должны были остаться дырки?

– Да они не такие уж и большие были. Да и зажили уже.

– Да? – с сомнением переспросил я. Я точно не знал технологию, поэтому, может быть, Макс и не обманывала. Хотя всё равно не верилось, что она могла успеть перепробовать столько совершенно разных образов. Самое главное, было непонятно, зачем ей это.

Мы помолчали немного. Я думал над экспериментами Макс с внешним видом. Она разглядывала небо. Потом я спросил:

– Слушай, а вот эти все Игорьки, Пелагеи – это не бегство от самой себя? Тебе не нравилось, какой ты была до всех этих экспериментов?

– Сколько я себя помню, я всегда экспериментировала. В этом вся я. И заметь, я ведь пробую разные образы не в поисках себя – мне просто интересно, как разные образы воспринимаются окружающими.

– Ты странная, – задумчиво произнёс я.

– А ещё истинная, прелестная, верхняя, нижняя и очарованная, – смеясь, закивала головой Макс.

– Что?

– Шучу я. Шучу-шучу-шучу!

Макс вскочила и стала плясать, словно находилась не на крыше тепловоза под ночным небом, а на танцплощадке.

– Что происходит? – я не на шутку забеспокоился о её психическом здоровье.

– Читал «Тошноту» Сартра? – остановившись, спросила Макс.

– Нет.

– Вот там Анни была, конечно, грустноватым персонажем, но её идея идеальных моментов прикольная. Что-то в этом есть.

– И какое это имеет отношение к происходящему?

– Ну, вот, когда ты сказал, что я странная, я просто не могла ответить иначе. Таково было требование момента.

– Я всё равно ничего не понял. Попробую прочитать эту книжку – может быть, дойдёт.

– Не стоит. «Тошнота» и лето несовместимы. Тем более, это лето.

– Это лето чем-то особенное?

– Ночь уже на дворе, а ты меня всё какими-то вопросами донимаешь. Я на боковую! Чао!

Макс ловко слезла с локомотива и помчалась прочь. Я только успел ошарашенно бросить ей вслед:

– Пока!

Что за манеры у этой девушки! Хотелось разозлиться на неё, но не получалось. Как будто я не представлял, как она могла бы вести себя иначе. Прервала разговор на середине, не сказала, когда мы встретимся в следующий раз, убежала одна среди ночи, а теперь ещё и мне предстояло одному идти через гаражи. От одной этой мысли мне стало не по себе. Там и вечером-то было жутковато. Но ведь Макс побежала туда одна. Пожалуй, мне стоило поторопиться, чтобы как минимум не уступать ей в смелости, а вообще-то, потому что я должен был прийти ей на помощь при необходимости. С этой решимостью я быстро слез с локомотива и побежал вслед за Макс.

Глава 3

Всю ночь и весь следующий день все мои мысли были заняты Макс. Когда я вечером побежал за ней, догнать её мне не удалось, но, к счастью, через гаражи я проскочил без приключений. Мама, конечно, удивилась, что я так поздно явился, но когда я сказал, что просто гулял, наслаждаясь наконец-то наступившим летом, расспрашивать не стала: я всегда мог подолгу гулять в одиночестве, но, конечно, обычно не в такое позднее время. Мама лишь в очередной раз напомнила, что я должен был в ближайшее время определиться, на кого я пойду учиться – на программиста или на юриста – и записаться на подготовительные курсы.

С утра чуть свет я помчался на кладбище поездов, проторчал там больше часа, но Макс так и не пришла. Потом сходил в школу на отработку, после чего снова помчался на наше условленное место. Проторчал на крыше ещё часа два. И опять безрезультатно. Я был так расстроен и так погружён в свои мысли, что даже чуть не попался сторожу. Слез с локомотива, пошёл неспешно, пиная камушки, думая о своём. Буквально краем глаза только заметил какое-то движение, глянул – сторож. Сразу же бухнулся на землю и заполз под ближайший вагон. Хорошо, сторож меня не заметил.

После обеда я, по заданию мамы, занимался дома генеральной уборкой. Отчистил квартиру до блеска и с чистой совестью пошёл на кладбище поездов, собираясь ждать там Макс до посинения. Прихватил с собой несколько самых удачных своих рисунков, чистые листы и мелки. Решил, что покажу Макс своё творчество – может быть, ей понравится. А пока буду ждать её, порисую. В итоге я проторчал до самого вечера. Успел нарисовать неизвестную планету в лучах заката двух солнц, а Макс так и не пришла. Даже огненный закат, вновь превративший кладбище поездов в мистическое видение, был без неё совершенно не таким. Не то чтобы он не был волшебным, но просто было как-то грустно. Я не стал дожидаться, пока солнце исчезнет за горизонтом: было уже понятно, что Макс сегодня не придёт – и ушёл домой.

С одной стороны, мне было несколько обидно, что она не пришла. С другой стороны она же и не обещала. Это я сам почему-то решил, что она непременно придёт. Может быть, ей всё-таки не понравилось, что я дотронулся до неё вчера. Хотя, зная Макс – насколько, вообще, уместно было говорить о том, что я её знаю – она сказала бы сразу, если бы имела что-то против. В общем, я не знал, что и думать. Зато мой новый рисунок получился действительно классным. Мало какие свои рисунки я сам считал удачными, но этот был, бесспорно, лучшим. Он как будто был наполнен тем вдохновением, которое подарила мне вчера Макс.

Вечером мама снова спросила меня насчёт курсов, и пришлось пообещать, что завтра я обязательно займусь этим вопросом. Когда же завтра наступило, я проснулся в каком-то необычном расположении духа. Если вчера я ни свет ни заря помчался на кладбище поездов, то сегодня я совершенно туда не торопился. Я очень хотел встретиться с Макс, но я как будто чувствовал, что сейчас её там нет или что она меня не ждёт. Это было странное, необъяснимое чувство. Как будто вроде того, о чём говорила Макс, когда ты непосредственно чувствуешь, что ты должен делать, а в данном случае – не делать.

В общем, до отработки я на кладбище поездов не пошёл. Оттарабанив в школе два часа, я вернулся домой и задумался насчёт подготовительных курсов. Передо мной стояла очевидная дилемма: выбрать, какой из вариантов, предложенных мамой, мне менее противен, или рискнуть и попробовать стать профессиональным космическим художником. Вообще-то, мама была отчасти права: наш город был так же далёк от космической отрасли, как я – от балета. Впрочем, от сферы искусства он был не менее далёк: пара ДК да музей родного края – вот и всё искусство, что было в нашем городе. Непонятно было, как бы я стал учиться на космического художника. И ещё непонятнее было, где бы я потом стал работать. Как бы то ни было, я вспомнил слова Макс о Международной ассоциации астрономических художников и решил просто посмотреть в Интернете, что это такое. Тем более что не успел я включить комп, как на первой же странице мне попался их рекламный баннер. Впрочем, мне было не до размышлений о невероятных совпадениях и конспирологических теориях. Я нажал на баннер и… просто потерялся во времени.

Так сказать, очнулся я уже только где-то через час, когда живот безапелляционно затребовал обед. Тема космического искусства так увлекла меня, что я, не замечая времени, читал и читал, смотрел и смотрел. И мечтал, и видел себя в художественной студии создающим, по заказу учёных, изображение только что открытой кометы из чистого молибдена, несущейся сквозь космическое пространство. Я витал в облаках блаженства и не хотел возвращаться на землю. К сожалению, вместе с приятными фантазиями приходило и понимание, что это недостижимо, всего лишь мечта.

Обедал я в задумчивости. Мечта и здравый смысл боролись в моей душе. В пользу мечты было лишь то, что я чувствовал, когда рисовал. Я чувствовал полёт, я устремлялся в космос, на другие планеты, я не замечал времени. Я с упоением рисовал одни сюжеты, а в голове уже рождались новые. Я мог не есть и не спать: как-то утром мама зашла ко мне, а я с красными глазами заканчиваю рисунок Венеры, образ которой явился мне во сне, стоило мне лечь спать; я проснулся и больше не мог уснуть, поэтому просто встал и всю ночь напролёт рисовал. Мама сказала, чтобы я не смел из-за своих каракулей жечь электричество и не вздумал прогулять школу из-за того, что всю ночь не спал. У неё определённо имелись предельно конкретные представления о том, каким должен быть жизненный путь человека.

Хорошо хоть, она не трогала мои рисунки. Кажется, для полноты картины она должна была бы в моё отсутствие собрать все мои произведения и выбросить в помойку, а я – жутко обидеться на неё и никогда больше с ней не разговаривать. Но она вопреки своим прагматичным взглядам почему-то так не делала, и поэтому отношения у нас были, в общем-то, неплохие, омрачённые лишь её непониманием моего увлечения.

Думаю, что в том числе и из-за этого – из-за того, что мама особо не препятствовала моему творчеству – здравый смысл тогда всё-таки взял верх над мечтой. Рисунки – рисунками, но надо было смотреть на ситуацию трезво. Это сейчас я жил за мамин счёт, а в будущем предстояло обеспечивать себя самому, в том числе обеспечивать и свои потребности в материалах для рисования. Не хотелось видеть себя сидящим на маминой шее. В конце концов, можно было работать тем же программистом, а в свободное время хоть рисовать, хоть чем угодно ещё заниматься. Я практически слышал эти доводы, произносимые маминым голосом, но спорить с ними было трудно: у нас не раз бывали тяжёлые времена, когда приходилось сидеть практически на хлебе и воде, и то, что в последние пару лет у меня была возможность рисовать даже краской и мелками, было всецело маминой заслугой. Прежде приходилось обходиться лишь одним простым карандашом, а в случае с космическими сюжетами это был так себе вариант.

В общем, я быстро нашёл информацию о подготовительных курсах нашего политеха по направлению программирования и решил, что завтра же пойду и запишусь. Сегодня было уже поздно: документы принимали до двух. Вообще, там набор на курсы был до конца июня, но какой смысл был тянуть? Наоборот, надо было поскорее уже всё оформить и не дёргаться больше. Это всё Макс: внесла свою смуту. Вот правда, если бы не она, я бы и не ударился во всё это фантазирование. Мухи – отдельно, котлеты – отдельно. С Макс было классно общаться, но к делу надо было подходить серьёзно.

Собираясь вечером на кладбище поездов, я нервничал, думал, стоит ли говорить Макс о своём решении. Я, конечно, всё решил, но боялся, что она будет отговаривать и я начну сомневаться. Может быть, имело смысл сегодня не ходить к ней, а встретиться завтра уже после подачи документов на подготовительные курсы. Но меня непреодолимо тянуло к ней, и я не мог не пойти. Лучше всего было, пожалуй, просто не поднимать скользкую тему, из-за которой мы могли бы поссориться. На том и порешив, я пошёл на кладбище поездов.

Пришёл я рано – Макс ещё не было. На кладбище поездов было как-то особенно тихо. Обычно ветер покачивал какие-нибудь плохо закреплённые, поскрипывавшие детали, шуршал бумажками и листьями немногочисленных кустов. Сегодня стоял полный штиль. Поезда словно превратились в статуи самих себя: и без того неподвижные они словно стали неподвижными вдвойне. Я лежал, не шевелясь: мне казалось, что любой шорох разносился в безмолвном пространстве на сотни метров вокруг. Лежал и прислушивался. Я лежал так довольно долго, прежде чем услышал шаги. Но это была не Макс. Шаги были тяжёлые и неторопливые. Кто-то прошаркал совсем рядом с локомотивом, на крыше которого я лежал, и лишь когда шаги почти стихли, я осторожно подполз к краю и посмотрел. Я успел заметить сторожа, а потом он скрылся за вагонами.

Я скучал. Сегодня я ничего не взял с собой, чтобы скоротать время, и оставалось только лежать, разглядывая зависшие в небе лёгкие перистые облака, или сидеть и изучать обитателей кладбища поездов. Многие из них мне уже стали привычны. Вон тот, например, зелёный локомотив электрички неподалёку – совершенно обычной пригородной электрички, по неизвестной причине раньше срока списанной в утиль. Её украшал очень органично смотревшийся на ней жёлтый логотип движения пацифистов, небрежно выполненный неизвестным художником. Или вон та пара соединённых цистерн голубого и золотистого цветов с подтёками мазута наверху. Трухлявый дощатый вагон, от которого почти ничего уже не осталось, кроме ржавых вагонных тележек. Ещё одна дырявая цистерна, примечательная тем, что через две дыры, находившиеся примерно друг напротив друга, можно было посмотреть через цистерну насквозь. И даже старый пассажирский вагон с разбитыми стёклами и непонятной надписью «Превратить чувства в слова…» под окнами. С каждым посещением кладбища поездов я признавал всё больше знакомых и чувствовал себя уже как в компании старых друзей.

Час проходил за часом, солнце опускалось всё ниже, я уже передумал все мысли, какие только мог, а Макс всё не было. Когда перевалило за девять и огненная феерия погасла, уступив место сумеркам, я понял, что она опять не придёт. И это меня не на шутку испугало: увижу ли я её ещё когда-нибудь? Пережёвывая эту мысль, я отправился домой. Когда я пришёл, мама сразу же спросила насчёт курсов. Я что-то рассеянно ответил и пошёл в свою комнату, даже не обратив внимания на мамину реакцию. Лёг в кровать: не спать – просто лежать. Есть не хотелось. Мысль о том, что Макс исчезнет так же внезапно, как появилась, не давала покоя. С одной стороны, к этому не было предпосылок. С другой стороны, к её появлению предпосылок тоже не было. Были ли у неё какие-то объективные препятствия, чтобы прийти на кладбище поездов вчера и сегодня, или она просто не хотела? Мне казалось, что я ей понравился: сама мысль эта была, конечно, нелепа, но ведь она касалась меня и разговаривала со мной. А может быть, она вела себя так со всеми?

Чем больше я думал обо всём этом, тем больше впадал в отчаяние. Чтобы отвлечься, я сел за комп и полез в Интернет смотреть фотографии с космических телескопов. В минуты уныния они всегда помогали мне. Изображения далёких галактик, туманностей, звёздных скоплений позволяли мне вырваться из оков земных проблем и устремиться в мечтах в далёкий космос – мир безграничной свободы. Неужели когда-то и я смогу так же вдохновлять людей?

Я долго смотрел фотографии. Душевные терзания отпустили меня, словно и лето, и курсы, и даже Макс стали неважными. Я ощутил лишь сильную физическую усталость, как будто целый день трудился. Лёг в кровать и тут же уснул как мертвец.