Текст книги "Полет ворона"

Дмитрий Вересов
Полет Ворона

Но иные все же умирают

Там, внизу, под плеск тяжелых весел...

А другие у руля, высоко,

Знают птиц полет и звездные страны.

Гуго фон Гофмансталь

От автора

«Полет Ворона», вторая книга трилогии, – это, главным образом, история трех замужеств. Поскольку платить нужно даже за правильный выбор, а выбор каждой из героинь по-своему ошибочен, то и расплата оказалась серьезной. Пережитое очень изменило наших Татьян. И то, что они обе откровенно и не щадя себя поведали мне о не самых лучших временах своей жизни и не возражали против публикации этих глав, явно свидетельствует в их пользу. Во всяком случае, автор в этом убежден.

27 июня 1995

– Теперь направо, пожалуйста. И через Кировский мост, – сказал мужчина водителю. – Или он теперь снова Троицкий?

– Троицкий, – подтвердил немногословный шофер и повернул направо.

– Куда мы? – спросила женщина. – Нас же ждут...

– Подождут. А я хочу еще раз к своим заглянуть, напоследок. Это быстро.

Женщина кивнула и прикрыла своей ладонью сжавшуюся в кулак руку мужчины. Кулак медленно разжался...

Глава первая
ЦВЕТ ПАПОРОТНИКА

(27 июня 1995)

Люсьен Шоколадов ловко подцепил лопаткой блинчик и перевернул его на другую, еще неподогретую сторону. Ту же операцию он повторил со вторым и третьим блинами.

В образовавшуюся после этого паузу он снял с полки свой блестящий медный кофейник и наполнил водой из-под крана. Светлана Денисовна, бдительно следившая за каждым его движением, тут же подскочила к раковине и протерла кран, которого касались пальцы Люсьена, заранее заготовленным раствором хлорки. В ответ Люсьен как бы невзначай колыхнул полой короткого халатика и приоткрыл бледную, тощую ягодицу. Соседка сказала: «Тьфу!» – и отвернулась.

Быдло. Что за планида, в самом деле, – обреченность на существование в окружении быдла? Ну ничего – теперь надо забыть спустить за собой воду в туалете. Пусть обоняют! Вылезла Катька и что-то зашептала Светлане Денисовне. Люсьен попытался шумно испортить воздух, но что-то не получилось. Он опустил глаза, пробормотал привычно: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный...», перекинул блинчики со сковородки на тарелку и, покачивая бедрами, направился в свою обитель.

Дверь из темного, обшарпанного коридора вела словно в другой мир. На фоне рельефных, под холстинку, розовых обоев особенно эффектно смотрелась мебель, которую Люсьен подбирал по принципу контрастности, – белый диван и такие же кресла в стиле модерн соседствовали с резной, старинной работы кабинетной «тройкой» из шкафа, стеллажа и письменного столика с бюро. В красном углу стоял потемневший от времени киот, любовно отреставрированный Люсьеном, а у противоположной стены под бархатным балдахином громоздилась кровать на четырех столбах, почти достигавших потолка. Верх шкафа, застекленная часть стеллажных полок, крышка высокого трюмо сбоку от кровати и верх пианино были уставлены разными милыми сердцу безделушками – фарфоровыми пейзанами, пейзанками и зверьками, вазочками с мелкой икебаной, слониками и прочим в том же духе. Почти все свободное пространство стен занимали картинки преимущественно эротического содержания, иконы и разного рода меморабилия: фотографии в рамках, плакаты и афиши под стеклом, вымпелочки и расписные тарелочки.

Люсьен поставил блинчики на журнальный столик, достал из стеллажа льняные салфетки, две тарелки с золотой каймой, витые ложки и вилки и две кофейные чашечки костяного фарфора. Потом он вышел в коридор и через минуту вернулся с кофейником, который опустил на тот же столик, на деревянную подставку.

—Ку-ку! – сказал он, закончив все приготовления. Не получив ответа, он подошел к кровати и чуть отогнул занавеску. – Подъем, сладкий мой. Репетицию проспишь.

—А ну ее в жопу! – раздался из-за занавески юношеский басок.

—Фи! Кель выражанс! – Люсьен поморщился. – Смотри, Гусиков не одобрит...

Занавеска отлетела в сторону, и взору Люсьена предстал стриженый молодой человек атлетического сложения.

—Одолжи тогда мне халатик, пойду хоть морду сполосну.

Люсьен с готовностью скинул с себя халат и набросил его на широкие плечи молодого человека, задержав там руки несколько дольше положенного.

– Люська, кончай обжиматься, – проворчал молодой человек. – Я еще зубы не чистил. И вообще, не люблю нежностей натощак.

Он хлопнул дверью. Люсьен сладко потянулся и налил себе кофейку. Славное знакомство, славное... Мальчика он заприметил давно – тот выступал в «Орфее» с труппой атлетического балета, – но снял только вчера. Пришлось после номера угостить коньячком... ну и так далее... Хороший мальчик, «белый» или, как нынче стали выражаться, «свингующий», – то есть может и с девочками, и так. Люсьен и сам в молодости был такой, а теперь вот... Впрочем, «Орфей» – заведение демократическое, туда не зазорно заглянуть и «белым», и чисто «голубым», и «фиолетовым» – это которые ходят в бабском прикиде, называют себя Катями и Машами и все поголовно копят деньги на транссекс. Бывают, конечно, и «черные» – это просто бандиты, которые косят под своих для каких-то уголовных делишек. Ну и, конечно, плебеи из новых русских заруливают со своими телками – кто по дури, но больше для остроты ощущений.

Сам Люсьен трудился в «Золотом Орфее» с первого дня, можно сказать, стоял у истоков. В клубе он конферировал, бренчал на рояле, хриплым тенорком пел всякие полублатные песенки, милые сердцу подвыпившего русского человека, будь то быдло или свой брат масон. Там был его истинный дом, и там же завязывались любови, иногда переходящие в дружбу.

—Зачем, зачем на белом свете есть однополая любовь? – пропел он, обнимая возвратившегося нового друга, благоухающего соседкиным одеколоном...

(1977)

...Острые когти впились ему в спину. Он вскрикнул от боли и неожиданности и в то же мгновение ощутил, что его вскрик – лишь слабое эхо другого, пронзительного, страшного.

– Т-таня? – прохрипел он. – Таня, что...

Волшебные золотистые глаза закрыты, как запечатаны. Прекрасное лицо налилось алебастровой бледностью. Алые губы разомкнуты в страдальческой улыбке. Дыхание? Слышно, но еле-еле.

Он поспешно скатился на пол, поднялся, откинул с нее одеяло. Нижняя часть белоснежной простыни залита густой, почти черной кровью. И край одеяла. И ее живот, бедра... И капелька упала на ковер.

Павел посмотрел вниз, на свои ноги. Тоже кровь.

– Танечка, милая, ну что же ты... Ну?

Она не шелохнулась. Павел, ничего не соображая, рванулся в ванную, намочил под краном белое махровое полотенце и принялся нежными, как бы увещевательными движениями стирать с нее эту страшную кровь, приговаривая:

– Танечка, Танечка. Ну очнись, а?

Она лежала на окровавленной простыне, застыв в своей нестерпимой красоте, чуждая всему, чуждая его усилиям...

– Тьфу! – сказал Павел сам себе и вновь побежал в ванную. Обморок. Нужен нашатырь! Где нашатырь? Где?!

В аптечном шкафчике второй ванной он отыскал ампулу, на которой было написано: «Раствор аммиака. 5%». Нашатырь, аммиак – вроде бы одно и то же?

Он отломил горлышко ампулы, порезав при этом палец, вылил содержимое на кусок ваты и побежал назад, дурея от специфического запаха.

– Вот, – сказал он, положив вату ей на нос. – Вот и все, сейчас.

Она дернулась и резко подняла голову, больно ударив его по носу.

– Вот и все, – повторил он и автоматически схватился за нос рукой, в которой была вата с аммиаком. Вдохнув, он затряс головой и отшвырнул вату в сторону.

Таня смотрела на него с улыбкой. Взглянув на нее, он тоже ошалело улыбнулся и кинулся к ней.

– Как ты?

– Уже почти нормально, – сказала Таня, нежно, но решительно отстраняя его. – А ты?

– Да что я? С тобой-то что было?

– Со мной? Знаешь, с барышнями это случается, особенно когда кавалеры на них кидаются, как тигр на антилопу. Правда, с каждой такое может быть только один раз...

Павел недоуменно посмотрел на нее. И, тут же все поняв, положил голову ей на грудь.

– Прости, прости меня... – лепетал он. – Прости, это я, я виноват...

– Ну нет, медвежонок мой, – сказала Таня, гладя его волосы. – Разве твоя вина, что в нашем отечестве не выпускают учебных пособий по дефлорации?

– Но я... Понимаешь, я и вообразить не мог, что ты...

– Ну извини за обманчивое впечатление... А я, как выяснилось, берегла себя, берегла. И сберегла вот...

– Танечка! – Павел кинулся осыпать поцелуями ее щеки, глаза, лоб, губы, не замечая, что плачет.

– Это потом, – сказала Таня, отвернув от него лицо. – Буду тебе очень благодарна, если поможешь мне добраться до ванной. Пока я там приведу себя в порядок, не худо было бы сменить бельишко... Вот так. Теперь возьмись другой рукой вот здесь и разгибайся, только не очень быстро, я не успеваю... И не смотри на меня – я сейчас некрасивая.

– Красивая, – возразил Павел, поддерживая ее свободной рукой за талию.

– Не спорь. И дверь за собой закрой. Дальше я сама справлюсь.

Под шум воды Павел принялся лихорадочно наводить порядок. Смахнул на пол окровавленную простыню, потом подумал, поднял и стер ею остатки Таниной крови с себя. Снял запачканный пододеяльник. Сдернул ворсистую подстилку, на которую тоже попала кровь. Пятно было и на белой атласной поверхности матраса. Павел помчался вниз, откопал в материном чулане флакон с каким-то импортным универсальным пятновыводителем и чуть ли не половину флакона вылил на пятно. Не дожидаясь результата, он достал из шкафа свежее белье и перестелил постель.

В ванной стих шум воды и послышался голос Тани:

– Ну, ты все?

– Да.

– Тогда выйди, пожалуйста.

– Зачем?

– Павлуша, ты хоть и гений наук, а глупый, как милиционер. У меня же походочка будет, как у старой бабы с геморроем. Мне неприятно так выхаживать перед тобой.

Павел вздохнул, накинул халат и пошел к двери.

– Заодно дойди до холодильничка и принеси сюда шампанского, – распорядилась Таня.

– А это еще зачем?

– Отметим кульминацию бракосочетания. Какая-никакая, а состоялась. Могло быть и хуже.

Смысла последней фразы Павел не понял, но переспрашивать не стал, а поплелся вниз за шампанским.

Когда же он поднялся с бутылкой и стаканами, Таня уже крепко спала. Он постоял, прислушиваясь к ее тихому, ровному дыханию, на цыпочках подошел к кровати, поставил шампанское на столик, выключил торшер и осторожно лег на свободную половину. Он лежал, закрыв глаза, никакие мысли в голову не шли, но заснуть никак не мог – так не спится на новом месте. А если подумать, оно и есть новое. Место мужа.

Он тихо встал, впотьмах надел халат и спустился вниз, в отцовский кабинет. Достал с полки «Мастера и Маргариту», уселся в кресло, закурил и наугад раскрыл любимую книгу.

Есть такой шуточный обычай (а для особо впечатлительных и не шуточный) – гадать по любимой книге. Задают вопрос типа: «А что будет...», не глядя раскрывают книгу на какой попало странице, тыкают пальцем в любую строчку – вот вам и ответ оракула. Неизвестно почему Павлу в эту минуту пришла в голову мысль таким вот образом «погадать» – понятно, на что.

– Нуте-с, – развалившись в кресле, вымолвил Павел, – что скажете, Михаил Афанасьевич?

И, отвернувшись, отметил пальцем строчку.

«Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

– И свита эта требует места, – продолжил Воланд, – так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний – именно вы!»

М-да! И как такое прикажете понимать? Должно быть, господин Булгаков не понял вопроса.

– Михаил Афанасьевич, я ведь спрашиваю о нас. О Тане и о себе. Как у нас сложится жизнь? – несколько более серьезно, чем того требовала ситуация, произнес Павел. – Ответьте же.

«Варенуха понял, что это-то и есть самое страшное из того, что приключилось с ним, и, застонав, отпрянул к стене. А девица подошла вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи. Волосы Варенухи поднялись дыбом, потому что даже сквозь холодную, пропитанную водой ткань толстовки он почувствовал, что ладони эти еще холоднее, что они холодны ледяным холодом.

– Дай-ка я тебя поцелую, – нежно сказала девица, и у самых его глаз оказались сияющие глаза. Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя не ощутил».

Тьфу ты, еще того не легче! Это уже чистое издевательство. Павел остервенело ткнул в книгу в третий раз:

«– Какая зеленая? – машинально спросила Маргарита.

– Очаровательнейшая и солиднейшая дама, – шептал Коровьев, – рекомендую вам: госпожа Тофана, была чрезвычайно популярна среди молодых очаровательных неаполитанок, а также жительниц Палермо, и в особенности тех, которым надоели их мужья. Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел муж».

– Моб твою ять! – крикнул Павел, и книга полетела через всю комнату, плашмя приземлившись у радиатора. Он поднялся, сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и решительно лег на диван. Возможно, удастся уснуть.

Естественно, не удалось. Несколько раз он пил на кухне кофе. Несколько раз, поддаваясь непреодолимой тяге, поднимался в спальню и любовался спящей женой. Ему очень хотелось включить розовый торшер, но он боялся потревожить Танин сон. Ему хватало и луны, заливавшей спальню неярким голубоватым светом.

«Господи, как же хороша она в этой лунной дорожке! Необыкновенно... А Никитку-гада встречу – убью!»

Павел снова спустился в кабинет. Посмотрел на брошенного «Мастера», нахмурился, поднял книгу, поставил на место и вытянул с той же полки первую попавшуюся. Это оказался «Белый Бим – Черное ухо», любимое произведение Лидии Тарасовны. Павел поражался, как его мать, в жизни не умевшая сопереживать не то что собаке – самому близкому человеку, часто перечитывая эту книгу, всякий раз проникалась жалостью к несчастному Биму и даже плакала. Прочитав несколько знакомых страниц, Павел задремал.

– Ну и местечко для новобрачного! Ну и ну!

Он проснулся от резкого, до тошноты знакомого голоса. Мамаша. Черти принесли.

– Вот заехали с тещенькой твоей проведать, как полагается, молодых, а они вот что! Где твое место, идол?

– Да я так, проснулся рано, не хотел Таню будить, спустился, поел...

– Ну, веди, показывай...

Не совсем поняв, что ему следует показывать, Павел поднялся и пошел впереди матери в спальню.

– Тс-с! – сказал он, приоткрыв дверь. Таня еще спала.

– Адочка! – повернувшись в коридор, крикнула мать. Таня зевнула и перевернулась на другой бок. Павел с ненавистью посмотрел в затылок матери. – Иди-ка посмотри на нашу красавицу!

Ада проплыла мимо Лидии Тарасовны с легкой полуулыбкой и остановилась возле Павла. От нее пахло вербеной и утренней свежестью. Она встала на цыпочки и поцеловала Павла в лоб.

– Здравствуй, милый. Извини за вторжение, но твоя мама сказала, что есть такой обычай...

– Спасибо, что заехали, – искренне сказал Павел. Смысл этой фразы был в том, что если бы приехала одна мать, это было бы вовсе непереносимо.

– Адка! – раздался даже не голос, а какой-то базарно-звериный рык из ванной. Павел и Ада дружно поморщились. – Нет, ну ты посмотри, а?

Из ванной вырулила сияющая Лидия Тарасовна, как трофей выставив перед собой окровавленную простыню.

– Во какие они у нас с тобой! Спасибо тебе за дочку!

И ткнула Аде простыню под нос.

– И вам за сына спасибо, – тихо отступая, проговорила Ада.

Павел отвернулся.

– Эй! – послышался из спальни сонный голосок. – Кто это у нас?

– Ой, лапушка наша проснулась, молодаечка! – совсем по-деревенски взвизгнула Лидия Тарасовна и, подхватив Аду под локоток, устремилась к спальне. Павлу, направившемуся было следом за ними, она сказала: – А тебе там пока делать нечего. Сходи лучше чайник поставь.

Весь этот день и следующий Таня провела в постели. Павел неотлучно находился при ней. Они болтали, целовались, осторожно обнимались, по очереди читали вслух места из любимых книг, имевшихся в наличии (по настоянию Тани был реабилитирован столь расстроивший Павла Булгаков). Павел извлек из своей комнаты гитару и, наскоро настроив ее, стал исполнять разные вещи – песни походные и лирические, Окуджаву, Визбора, «Битлз». Она подпевала как могла, но, застеснявшись, умолкла.

– Что затихла? – спросил Павел.

– Слов не знаю, да и не получается...

– А братца твоего это никогда не останавливало, – кривя губы, заметил Павел. Проклятое письмо никак не выходило из головы. – Расстроилась, что он не приехал?

– Вот еще! Даже обрадовалась. Гнида малахольная! До самого института по ночам под себя ходил... А вот что Елки не было – это жалко.

– Болеет...

Потом Таня выставила его из спальни готовить обед. Снизу он слышал ее ритмичные шаги, подскоки, размеренный скрип половиц. «Гимнастику делает, – с уважением подумал он. – Сильная, красивая, волевая».

– Иди же сюда, – сказала она вечером, решительно отложив томик Блока и откинув одеяло.

– А тебе... разве уже можно?

– Конечно, можно. Все, что мог порвать, ты уже порвал, слоник мой ненаглядный.

Павел опустился перед ней на колени и дотронулся языком до ее темного тугого соска...

Новая квартира оказалась на втором этаже со вкусом и размахом отреставрированного трехэтажного дома восемнадцатого века. Павла поразила уличная дверь с цифровым замком, абсолютно несоветская чистота на лестнице, изящные неоновые шарики вместо стандартных люминесцентных палок, обшитые темной лакированной вагонкой двери в квартиры.

– Вот и наша, – сказала Таня, остановившись у правой двери. – Номер семь. Счастливое число. Сейчас проверим ключики.

Оба ключа подошли. Таня приоткрыла дверь и, прежде чем зайти, быстро достала из сумочки что-то черное и с размаху бросила внутрь квартиры.

– Теперь пошли!

– А что это было? – спросил Павел, войдя в просторную прихожую.

– Это? Да, видишь ли, по традиции в новую квартиру полагается первой запускать кошку. Пришлось по этому поводу купить плюшевого котеночка. – Она подняла игрушку с пола и прижала к груди. – Его зовут Диккенс.

– Почему Диккенс?

– Черный фрак с белой грудкой, как у героев Диккенса. Тебе нравится?

– Что, имя?

– Да нет, квартира. Ты хоть посмотри, куда попал.

Прихожая была под самый потолок отделана той же мореной вагонкой, что и дверь. В том же стиле были выполнены вешалка, полочка для обуви, тумба под телефон (на ней уже красовался жемчужный японский кнопочный аппарат и большая записная книжка в целлофане), большой стенной шкаф. Напротив входа оказалось встроенное высокое зеркало.

– Класс! – растерянно сказал Павел.

– Бросаем сумки здесь и начинаем экскурсию, – распорядилась Таня.

На кухне сочетание все той же мореной вагонки на стенах, навесных шкафчиках, стульях и столе (поверхность, правда, была предусмотрительно сделана не рифленой, а гладкой) с сияющими никелированными поверхностями мойки, плиты, разделочного столика и даже высоченного холодильника с надписью «HITACHI» производило сильное впечатление. Особенно поразил Павла холодильник – он бывал во многих хороших домах, но такое чудо видел впервые.

– Дальше, дальше, – тянула его Таня. – Еще успеешь насмотреться.

Просторная гостиная была оклеена желтыми обоями. Желтой же была буклированная обивка на мягкой мебели – широком пухлом диване овальной формы, глубоких креслах с отлогими спинками, шестерке стульев, расставленных вокруг черного овального стола, посреди которого лежала белая кружевная салфеточка, а на ней – хрустальная ваза с тремя алыми розами. Вся «твердая» мебель и деревянные части мягкой были черными, матовыми – сверкающий зеркальными стеклами сервант, малый сервант с крышкой из черного мрамора, журнальный столик, тумба под телевизор, да и сам стоящий на ней телевизор – с огромным экраном, неизвестной Павлу марки. Все металлические части, включая дверные ручки, были бронзовые. На этом цветовом фоне смело, даже вызывающе смотрелись алый, в тон розам, ковер на полу и алые же тяжелые портьеры.

Павел молча созерцал это великолепие, не вполне понимая, что он чувствует. Скорее всего – что по ошибке попал в чей-то чужой дом.

А Таня тянула его дальше, в смежную с гостиной комнату.

– Сначала я хотела устроить здесь нашу спальню, но потом решила, что лучше пусть это будет кабинет, твой и мой.

Мебель в кабинете тоже была черной, но обои, обивка на рабочих креслах, ковер, портьеры и лампа на огромном письменном столе, развернутом к окну, были зеленые.

– Успокаивает и полезно для глаз, – сказала Таня.

Павел молча кивнул.

Боже! Какие объемы – шкафы до потолка, стеллажи, полочки для папок и даже специальный шкафчик для картотеки. А вот тут можно хранить не только книги и рукописи, но и часть минералогической коллекции. А вот сюда можно поставить микроскоп.

– С этой стороны чур не занимать, – вторглась в его размышления Таня. – Этот шкаф, секретер и кресло – мои. Буду уроки делать, курсовик писать. Кстати, совсем горю с курсовиком. Завтра перевезу бумажки, словари и засяду.

– Два ученых в доме, – улыбнулся Павел. – Про что курсовик-то?

– «Способы перевода существительных со значением „конец, край“».

– Предел, грань, граница, черта...

– Аминь и шиздец. Вот именно.

– И это что – наука?

– В твоем смысле – нет, но, согласись, неплохая подготовка к науке. Учишься работать со словарем, с источниками, систематизировать... Так что прошу не издеваться, а главное – не старайся вызвать во мне комплекс неполноценности. Ни в чем. Я его не принимаю. Договорились?

– Да, – тихо сказал Павел. Необыкновенная, неожиданная, загадочная...

– Но это еще не все. – Таня потянула за рукав. – Пошли досматривать.

Через коридор, оформленный так же, как прихожая и кухня, они вошли в третью комнату.

– Спальня! – гордо объявила Таня.

Здесь обивка, портьеры, ковер и обои были голубые, а мебель белая. Детали попросту прошли мимо внимания Павла, обалдевшего и даже несколько поникшего от впечатлений. Была ли там кровать? Была, наверное. Единственное, на что он обратил внимание, – на противоположную стену, совершенно пустую. Вместо обоев на ней была изображена картинка большого английского парка с прудом, где дети в шапочках и коротких штанишках с лямочками под присмотром строгих гувернанток прямо с рук кормят лебедей, а в отдалении чинно прогуливаются пары под белыми кисейными зонтиками.

– А это что? – спросил Павел.

– Это?

Таня улыбнулась, подошла с самому краешку картины и, взявшись за что-то, резко потянула вбок. Картина отъехала, и перед ними открылась еще одна комнатка, тоже вся голубая, залитая солнечным светом – и совершенно пустая. Таня тут же закрыла комнатку картиной.

– Этому мы найдем применение в нужное время, – с шутливой строгостью сказала она.

Когда закрылся вид на эту светлую комнатку, Павлу отчего-то сделалось грустно. Таня показывала ему ванную – в черном итальянском кафеле, сама ванна голубая, просторная, красивые стеклянные полочки со всякой всячиной, напротив голубой раковины-лепестка – белая стиральная машина с иллюминатором посередине, – а мысли его приобретали все более невеселую окраску.

Осмотрев и туалет, в том же духе, что и ванная, они вернулись на кухню и сели за стол темного дерева.

Павел закурил. Руки его дрожали. Таня налила воды в новешенький красный чайник со свистком, поставила его на плиту и обернулась к мужу. Внимательно посмотрев на него, она села на другой стул и сказала:

– Дай и мне тоже.

Они курили и молчали. Павел несколько раз поднимал голову и открывал рот, но так ничего и не произнес.

– Ты что-то хотел сказать? – спросила Таня.

– Да! Да, хотел... Понимаешь, в Москве меня принимал у себя дома Рамзин. Нобелевский лауреат, на него весь ученый мир молится. Так вот, у него роскошная, великолепная квартира в престижном доме недалеко от университета. Я тогда подумал еще – вот стану я Рамзиным, будет и у меня такая же. И это будет честно, по заслугам. Но наша, эта вот квартира... Понимаешь, она не хуже, чем у Рамзина, только, может быть, поменьше... Ты была у нас дома, была на отцовской даче. Тоже неплохо, согласись. Но там дело другое. Отец – человек служилый, и в тот день, когда он уйдет на пенсию, нам будет предписано в двадцать четыре часа освободить дачу, и в те же двадцать четыре часа тихие люди в сером перещупают в нашем доме каждую вещь, отбирая и увозя все, на чем есть казенный инвентарный номер, – отцовский письменный стол, красный телефон-вертушку, сейф, так полюбившийся тебе ковер в гостиной. И это тоже будет честно, потому что таковы правила, которые он принял. Но я... я не заслужил... я не могу принять незаслуженного. Тем более принять от отца, который сам всю жизнь учил нас не стремиться жить на дармовщинку и не желать незаработанного. А теперь он поступил, как какой-нибудь среднеазиатский партийный бай, отгрохавший своему сыночку дворец на казенные деньги... Я не могу принять, и не могу простить...

– Все не так, – сказала Таня настолько спокойно, что Павел в изумлении поднял на нее глаза. – Сюда не вложено ни копейки казенных денег, и ни копейки денег Дмитрия Дормидонтовича.

– Тогда как?..

– А вот так. Видишь ли, я из очень благоустроенной семьи. Еще при Сталине благоустроенной. У отца были огромные деньги, ценности, дача под Москвой, домик в Крыму. Когда он уже сильно болел, но был еще в относительно здравом рассудке, он оставил официальную бумагу, по которой поделил свое имущество между Адой, братом и мною. И вот так я предпочла распорядиться частью своей доли. К тому же не забывай, что я три с половиной года работала на прилично оплачиваемой работе с хорошими премиями, а тратиться почти не было надобности. Так что первый взнос за квартиру уплачен не просто с моих денег, а с лично мной заработанных. Остальное пошло на мебель, отделку. Николай Николаевич – ты его знаешь, это фактический муж Ады – помог мне оформиться в этот кооператив. Потом мы с ним и Адой все просчитали, и я решила не вкладывать все деньги до конца, а взять часть у Николая Николаевича. Это, как ты говоришь, справедливо.

– Почему?

– Я же выписываюсь из Адиной квартиры и оставляю их там вдвоем. Моя комната – это как минимум эквивалент здешней кухни со всеми причиндалами.

– Но для меня-то все равно получается на дармовщинку.

– Э нет, скорее в кредит. Во-первых, эту квартиру надо выкупать еще десять лет, платить ежемесячно взносы. Это будет твоя забота. Во-вторых, ты будешь расплачиваться очень тяжким трудом.

– Каким?

– А быть моим мужем – это, по-твоему, легко?

Павел рассмеялся, и всякое напряжение покинуло его.

– По-моему, это божественно!

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. – Таня привстала, перегнулась через стол и поцеловала Павла в щеку. – Давай-ка по кофейку и собираться по-быстрому. Сегодня в Доме кино «Крестного отца» показывают. С Марлоном Брандо.