Текст книги "Полет ворона"

– Ничего не понимаю, – говорил он. – Первый случай подобного рода в моей практике. Острая сердечная недостаточность, асистолия, почти клиническая смерть, – а всего через сорок минут идеальная, пионерская кардиограмма, оптимальные показатели по всем анализам и обследованиям, ни малейшего поражения органов, кровь как у здорового младенца. Прямо хоть допуск в космос давай. Отчего, как, почему?

– Вы хотите сказать, что мой сын здоров? – спросила Лидия Тарасовна.

– На данный момент абсолютно. Это как раз и смущает. Надо провести дополнительные обследования. Коронарный спазм – если это был он – не мог взяться ниоткуда и так быстро исчезнуть без малейших последствий. А если было что-то другое – тоже надо разобраться. Скажите, он в последнее время ни на что не жаловался?

– Нет, – сказала Таня. – Он вообще редко жалуется.

– Он не выглядел усталым, удрученным, озабоченным?

– Нет. То есть приходил с работы несколько уставшим, но быстро восстанавливался.

– Скажите, у него были неприятности по работе? – врач покосился на Таню. – В личной жизни?

– Никаких! – категорически заявила Лидия Тарасовна. – У него прекрасная, творческая, руководящая работа, в которую он влюблен, замечательная новая квартира и, я не побоюсь сказать прямо, великолепная молодая жена.

Врач посмотрел на Таню.

– Простите, – сказал он. – Возможно, были какие-то излишества, злоупотребления?..

– Мне трудно судить, – не смущаясь, сказала Таня. – В день мы с мужем выкуриваем одну пачку сигарет на двоих, примерно поровну, спиртного почти не пьем, а что до всего прочего, то, как я слышала, мужской организм сам знает меру.

– Скажите, – врач вновь обратился к Лидии Тарасовне, – у него раньше, в детстве, были какие-нибудь серьезные болезни, осложнения после инфекций?

– Была свинка лет в пять. Потом коклюш, уже в школе, классе во втором. А вообще он у меня ничем не болел – спортсмен, закаленный. Не простужался ни разу.

– А травмы какие-нибудь?

– Да, – сказала Таня. – В прошлом году, в экспедиции.

И коротко, четко рассказала всю историю с автокатастрофой.

– М-да, – врач снова затеребил бородку. – Не вижу связи, не вижу... Хотя... Вы говорите, он снова туда собирался?

– Да, уже был куплен билет. На сегодня.

– А он не говорил вам про какие-то страхи, опасения, связанные с экспедицией? Может быть, вы сами что-то такое в нем чувствовали?

– Нет. Наоборот, он рвался в эту экспедицию, мечтал о ней, строил большие планы.

– Знаете, – врач внимательно оглядел всех трех сидящих перед ним женщин и заговорил, обращаясь почему-то преимущественно к Аде. – Наша официальная медицина не то чтобы отрицает подсознание, но как-то умаляет его значение при образовании болезней... и вообще. Возможно, сознательно он и стремился в эту поездку, но у него внутри все это время могла неосознанно прокручиваться картина ужасной прошлогодней аварии, организм, как бы опасаясь повторения этого травматического опыта, начал вырабатывать способ защиты – отсюда и приступ.

Ада кивнула, задумчиво и согласно. Лидия Тарасовна хмыкнула: «Ничего себе защита! Чуть парень на тот свет не отправился!» Таня же сидела молча и смотрела на доктора доверчиво открытыми золотистыми глазами.

– Как он сейчас? – спросила Лидия Тарасовна.

– Буянит, – сказал доктор заметно повеселевшим голосом. – Требует, чтобы его немедленно выписали отсюда и доставили в аэропорт. Наши увещевания срабатывают весьма слабо. Похоже, то, что с ним случилось, не произвело на него должного впечатления.

– А что вы намерены с ним делать? – спросила Таня.

– Обследовать. Серьезно и всесторонне. Для его же пользы и для пользы науки. Случай-то уникальный.

– И сколько это займет времени?

– Неделю, возможно, дней десять.

– А потом?

– В зависимости. Хотя я почти на сто процентов убежден, что все обследования, включая и психотерапию, покажут, что ваш муж здоров как бык – насколько это вообще возможно. Но в любом случае я рекомендовал бы перемену обстановки, отдых, покой.

– Я его знаю, – вставила Лидия Тарасовна. – Тут он ни себе, ни вам покоя не даст. Либо сбежит, либо потребует открыть здесь филиал его лаборатории. А как только вы его выпустите – тут же усвистит на свой Памир чертов!

– Надо его как-то убедить, уговорить... У нас не очень получается.

– У меня получится, – сказала Таня. – Только мне надо быть при нем.

– А что? – оживился врач. – Оснований держать его в интенсивной терапии не вижу никаких. Тотчас перевожу его в обычную палату.

– Давайте сразу в двухместную, – сказала Таня. – Для пользы науки.

– На двенадцатый круг пошли, – чуть запыхавшись, сказала Таня. – Может, в марафонцы переквалифицируемся?

– Передохнуть не хочешь?

– Пока нет. А ты?

Они бежали в ярких тренировочных костюмах по аллеям большого больничного парка под удивленными взглядами прогуливающихся и отдыхающих на скамейках больных.

– Я бы дал еще кружочков пять, только на ужин опоздать боюсь. Кушать зверски хочется.

– Ты здорово окреп здесь, Большой Брат.

– Да. Сам чувствую. Закис как-то за последний год. Работа, нервотрепки вечные, о здоровье подумать некогда.

– Теперь будем думать вместе... Значит, так, – еще два кружка, быстренько под душ, потом ужин, телевизор и в койку.

– А без телевизора прямо в койку нельзя?

– Так ведь рановато будет.

– А я не в смысле поспать.

Таня рассмеялась.

– Посмотрим на твое поведение. Ну, кто быстрей до того столба?

Ужинали они у себя в палате, не выходя в общую столовую – не хотелось ловить на себе завистливые и недобрые взгляды «настоящих» больных.

– Еще два дня осталось, – сказала Таня, обглодав куриную ножку. – Скажи честно, на работу хочется?

– Да ну ее, – пробубнил Павел с набитым ртом. – Сейчас там делать нечего. Половина народа в отпусках, половина – на объектах, в командировках. Старые проекты продолжать некому, новые начинать – тем более. Экспедиция все равно накрылась...

Да, без Павла памирская экспедиция потеряла всякий смысл. Как только институтское руководство узнало о его сердечном приступе, оно немедленно закрыло командировки своим сотрудникам, собиравшимся на Памир. Машину через систему военной связи удалось остановить на полдороге, возле Магнитогорска, и развернуть назад. Коллеги, приходившие навестить Павла с минералкой и апельсинами в портфелях, утешали его тем, что все вполне можно повторить через год, что материала для работы и так хватает за глаза и за уши и выглядит он, тьфу-тьфу, прекрасно. Павел улыбался, благодарил, расспрашивал, как там, в институте, а сам думал: «Поскорее бы они ушли, что ли». Видеть ему хотелось только Таню.

– А я тут кое-что для нас организовала, – говорила между тем Таня. – Ты Дубкевича помнишь?

– Это который в Доме кино? Помню. Ничего, приятный вроде мужик.

– Так вот, я позвонила ему в Ригу. Он ждет нас через неделю.

– А удобно ли?

– Удобно. В Риге мы будем жить не у него, а в гостинице, у них так принято. Гостиницу он, как ты понимаешь, сделает хорошую. На знакомство с достопримечательностями нам с лихвой хватит двух дней. Потом недельку в Юрмале, на взморье, а когда надоест – переберемся к нему на его хваленый хутор. А уж там будет совсем как доктор прописал – покой, природа, рыбалка, парное молочко и смазливые хуторянки.

– Советуешь от добра добра искать? – Павел погладил Таню по щеке.

– Тебе же рекомендовали перемену обстановки.

– Ха! А ты?

– А я не ревнивая. Может, тоже подыщу себе какого-нибудь пастушка на недельку.

– Я те счас дам пастушка! На недельку вперед! – Павел поднялся и недвусмысленно посмотрел сначала на Таню, потом на широкую больничную кровать.

– Хоть руки помыть можно? – с лукавой покорностью спросила она.

IV

Дубкевич встретил их на вокзале, церемонно поцеловал руку Тане, обменялся с Павлом крепким рукопожатием и тут же повез их в гостиницу «Рига», где он снял для них «полулюкс». Маршрут он выбрал не самый близкий, но самый живописный, и по дороге много показывал и рассказывал.

– Вы, пожалуйста, устраивайтесь, отдохните с дороги. Можете пообедать – в гостинице вполне сносный ресторан. Я заеду за вами в половине седьмого. Поедем в наш Домский собор. Там сегодня неплохой органный вечер. Потом съездим в одно местечко поужинать.

Поблагодарив Дубкевича, они поднялись в свой номер, оказавшийся без преувеличения «полулюксом», до «люкса» не дотянувшим лишь размерами. Таня тут же помчалась в душ, а Павел включил кондиционер, блаженно растянулся на широкой кровати и тут же провалился в царство Морфея. Сюда они ехали, естественно, в двухместном купе, но Павел, вообще плохо спавший в поездах, совсем измучился от бессонницы и духоты и страшно хотел спать...

– Вставай, соня! – Таня трясла его за плечо. – Давай скоренько приведи себя в кондицию. Через десять минут Дубкевич приедет.

– А... а ты?

– Я уже во всеоружии. Пока ты тут почивать изволил, я успела пообедать, пройтись по ближайшим квартальчикам, попила кофейку в миленькой «еднице-кофейнице», заглянула в магазинчики, но не нашла ничего достойного внимания, кроме одной мелочишки.

– Какой?

– Вот мордочку сполоснешь, костюмчик наденешь – тогда и покажу.

Через три минуты, придирчиво рассмотрев Павла, запакованного в новый темно-синий костюм и блестящие черные полуботинки и благоухающего лосьоном «Уилкинсон», она вручила ему красиво обернутый пакетик, в котором оказался коричневый бумажник мягкой свиной кожи с золотым тиснением «RIGA». В бумажнике он обнаружил зеленую бумажку с овальным портретом Джорджа Вашингтона.

– Это что? – недоуменно спросил Павел.

– А то ты не знаешь? Сувенир – и на размножение.

– Откуда у тебя? – спросил он настороженным голосом советского человека, непривычного к валюте.

– От прошлогодней командировки остался. Потратить не успела.

Удовлетворенный ответом, Павел положил бумажник в карман.

Домский орган оглушил Павла. Он не замечал величественного нефа собора, не слышал шуршания и покашливания публики, даже не ощущал рядом присутствия Тани. Полтора часа его как бы не было, была только музыка, квинтэссенция музыки, Песнь Величия, вобравшая в себя мир. Первая мысль пришла к нему уже на площади, и мысль была такая: как давно я не слушал настоящей музыки.

– Да, удачная программа, – светским тоном сказал Дубкевич. – Бах, Глюк, Гендель. Как правило, они стараются добавить что-то из современного. Но оно здесь не канает... я хотел сказать, не воспринимается. Не те интерьеры.

– А ваше обещанное местечко далеко? – спросила Таня. – Конечно, хотелось бы пройтись по ночной Риге, но Павел сегодня не обедал.

Дальше пошли впечатления иного рода, но тоже отчасти эстетические. Старинными двориками Дубкевич вывел их к подозрительного вида сараю, где кавказский человек по имени Сергей Миронович, хищно улыбаясь, накормил их умопомрачительными шашлыками. Потом был сон без задних ног, прогулки по дневной и ночной Риге с заходами в особые уголки, недоступные обычным туристам...

На третий день, проводив их до гостиницы, Дубкевич сказал:

– Извините, друзья, завтра у меня начинается тяжелая неделя, поэтому с утра я отвезу вас в мое бунгало на побережье, а на уик-энде заеду, и тогда мы переберемся на хутор.

Выписываясь, Павел узнал, что их проживание уже оплачено.

– Нет, это уж слишком, нельзя так злоупотреблять чужим гостеприимством, – сказал Павел Тане. – Я непременно отдам ему деньги хотя бы за гостиницу.

– Попробуй, – спокойно ответила Таня. – Только он не возьмет. А если будешь настаивать, очень его обидишь. На самом деле он нам очень благодарен за то, что мы дали ему возможность проявить щедрость.

– Но почему он выбрал нас? Мы-то в состоянии и сами заплатить за все эти удовольствия. В отличие от большинства.

– Ах, ты ничего не понял! Большинство ему, как и всякому нормальному человеку, совершенно безразлично. Быть щедрым к безразличным тебе людям – это уже не радость души, а долг, чаще всего тягостный и надуманный. Это бремя.

Павел задумался. Наверное, Таня права.

Он не уставал восхищаться и удивляться ей и в Юрмале, где располагалось двухэтажное, утопающее в зелени «бунгало» Дубкевича. Как смело вбегала она в ледяную июньскую воду залива, как лихо, едва ли хуже Елки и всяко лучше Павла орудовала ракеткой на ровных ухоженных кортах. Один эпизод и вовсе потряс его: вечером на выходе из «Дзинтарс-Бара» к Тане стала клеиться троица хамоватых юнцов, и пока Павел соображал, что к чему, Таня уже успела наглухо вырубить всех троих. Дар речи он обрел только на полпути к дому:

– Как это ты? Что было?

– Да поучила маленько нахалов.

– Ничего себе маленько! Ты что, восточными единоборствами занималась?

– Было дело. Система «Джабраил».

– Что-то я про такую не слышал.

– Они тоже не слышали.

Остаток недели прошел без приключений. Потом приехал Дубкевич и повез их на хутор. Ехали они довольно долго, по шоссе, по ровным песчаным проселкам, снова по шоссе – мимо чистеньких рощиц без подлеска, холмов, поросших лещиной, живописных деревень и не столь живописных городков. Перекусить остановились в придорожном кафе, на которое жестом Ильича указывал стоящий у дороги деревянный леший.

– Правильной дорогой идете, товарищи! – прокомментировал Дубкевич.

Вторая сучковатая рука лешего была полусогнута, ладошка кокетливо растопырена, большой и указательный пальцы, вытянутые параллельно, показывали, очевидно, ту дозу, которую рекомендовалось в данном кафе принять в свое удовольствие. Доза получалась умеренная.

– Русский леший показал бы иначе, – заметила Таня и изобразила, выставив большой палец вверх и оттопырив мизинец.

– Каждому свое, – философски сказал Дубкевич. – Впрочем, у нас тоже своих пьяниц хватает.

После великолепных горячих булочек и кофе со сливками стало совсем весело.

– Листья желтые над городом кружатся, – запел вдруг, сидя за рулем, Дубкевич. Голос у него оказался чистый, приятный. – Подхватывайте, мадам.

Хутор Дубкевича представлял собой настоящую барскую усадьбу, с подъездной аллеей, широченной лужайкой перед домом, портиком с двумя деревянными колоннами, внешней галереей во весь второй этаж и желтым резным фронтоном, на котором был изображен стоящий на задних лапах медведь на фоне солнца с лучами. По обе стороны тянулись боковые пристройки – потом Таня с Павлом узнали, что в левой, примыкавшей к дому, располагалось жилище «экономок», некое подобие музейной горницы, заставленной разного рода традиционной утварью, от прялок до колыбелек, и вполне современные жилые комнаты со всеми удобствами. В пристройках справа, расположенных чуть в отдалении, находились действующие маслобойня, пивоварня и коптильня. Позади них виднелись деревенские домики. Покупая в свое время «хутор», Дубкевич купил и эти давно заброшенные постройки, отремонтировал их и теперь сдавал крестьянам в аренду, которую они платили произведенными продуктами. За домиком «экономок» раскинулся фруктовый сад.

Сами «экономки» – две льноволосые белозубые красавицы в длинных белых платьях с цветными поясами – поджидали гостей на широком крыльце. Они поклонились в пояс сначала Дубкевичу, а потом Тане с Павлом и поднесли каравай на расшитом рушнике. Каждый отломил по кусочку.

– Какая прелесть! – сказала Таня.

– Мы здесь чтим традиции, – ответил гордо Дубкевич. – К сожалению, завтра рано утром я уеду, но через три дня буду обязательно.

– Почему именно через три?

– Праздник, – лаконично сказал Дубкевич.

По случаю приезда дорогих гостей Мирдза и Валда – так звали «экономок» – быстренько затопили баню и от души напарили их, сначала Таню, а потом и Дубкевича с Павлом.

Тому было страшно неловко, что его хлещут веником, разминают, мылят и поливают водой почти незнакомые и совершенно обнаженные красавицы. Дубкевич же, привычный к таким процедурам, только покрякивал довольно и размягченным голосом давал короткие указания по-латышски.

– Сейчас квасом парку поддадут, – сказал он лежавшему на соседнем полке Павлу. – Хорошо, да?

– Да, – сказал Павел и прикрыл глаза: в этот момент над ним склонилась Мирдза, почти касаясь его своей пышной розовой грудью. Дубкевич хохотнул и шлепнул Мирдзу пониже спины.

– Нравится? – спросил он Павла. – Выбирай любую. Мне не жалко.

– Спасибо, у меня уже есть, – легко ответил Павел, но при этом ощутил внутри, несмотря на весь банный жар, какой-то холодок.

– Смотри. Жизнь – она одна. Всего попробовать надо.

Наутро Дубкевич уехал в Ригу, и молодые супруги оказались предоставлены сами себе. Утром Таня договаривалась с кем-нибудь из «экономок», к какому времени подавать обед, а потом они шли купаться, кататься на лодочке, гуляли по лесам, собирая щавель и первую землянику. Побывали они и в деревне, жители которой приветливо им улыбались, с радостью показывали свое хозяйство, норовили угостить чем-нибудь вкусненьким. По-русски все они, включая и молодежь, почти не говорили. Даже Мирдза и Валда понимали сказанное Таней и Павлом с трудом. Поначалу он даже принял их странную русскую речь за латышскую. Исключение составлял только Гирт, сын пасечника, с которым они побывали на ночной рыбалке.

Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. «Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, – бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить». Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился – она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.

– Что у нас по программе? – спросил его за обедом Павел.

– Лиго, – ответил Дубкевич. – Янов день сегодня.

– Ой ли? – хитро прищурилась Таня. – День Купалы завтра, а сегодня – ночь купальская.

– Правильно, – удивился Дубкевич.

– Обряды везде одинаковы, – пожала плечами Таня.

Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними – прохладная вода: нырни, умойся – и вернешь себе потерянное. Что потерянное – неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», – что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая – на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...

С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.

– Потом сумрак будет, – пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.

Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.

– А это что? – спрашивала она у Инги.

– Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок.

Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.

Мужчины разжигали костер. Крупный, с рыжими волосами на загорелых руках Гирт рассказывал про цвет папоротника, который, по легенде, надо найти в грядущую ночь. Если найдется счастливчик и выпадет удача, это еще полдела.

– Надо донести до дома, – говорил он с сильным акцентом, – но так, чтобы не оглянуться. В дороге все черти и злые духи будут звать да останавливать. Нельзя. Даже если голосом ребенка родного позовут или бабушки. Не обернись.

– А то что будет? – зачарованно спросил Павел.

Ему ответил Дубкевич:

– Превратят в пень трухлявый.

Все рассмеялись. Только Таня серьезно спросила:

– А зачем?

– Что зачем?

– Цвет папоротника. Что будет, если донести до дома?

– Будешь язык птиц и зверей земных понимать. Может, и другие тайны, – задумчиво и пристально глядя в глаза собеседнице, сказал Дубкевич.

«Сорву», – решила Таня и знала, что сорвет.

Потом водили хоровод вокруг костра. Пели заунывные песни. А к полуночи заметно поднялось возбуждение. Прыгали через костер. Павел, перепрыгнув, тут же вспоминал, что не успел загадать желание, а Таня умудрилась на лету подпалить край юбки, даже не обжегшись. Казалось, что она могла бы и на углях танцевать голыми ногами. В золотистых глазах светились искры костра, вспыхивая и зажигаясь снова и снова. Она хохотала как безумная, и когда изрядно подвыпившие мужчины начали обливать женщин и друг друга водой из котелка, фляг, ладоней, она первой скинула начисто одежку и под одобрительные вопли, будто всю жизнь знала обряд, кинулась нагая в воду.

Когда собрались у костра, Дубкевич достал новые пивные литры, и по кругу двинулась кружка. Руки тянулись за вяленой рыбехой.

– Я в лесок, – произнесла Таня.

– За папоротником? – уже осоловело спросил Павел. – Чушь это. Ботаникам давно известно, что папоротник не цветет.

– А это посмотрим, – сказала Таня и двинулась к темному перелеску.

В свете луны она слабо разбирала тропу. Шла больше по наитию, чутьем выделяя лохматый хвощ и ушастый папоротник. Вдруг она задохнулась от открывшейся ей залитой лунным светом мерцающей и бьющей горькими пряными запахами поляны. Она вошла в тот лунный круг, медленно легла и вдохнула полной грудью. Ее томило. Слабый ветерок закрыл ее травами и запахами. Томительная боль, сладкая как эти ароматы, сдавила где-то в животе.

– Ветры вы ветрующие, – шепотом произнесла она и медленно поднялась.

Ветер пробежал по травам. По краю поляны заколосилась белая, серебристо-белая волна. Таня пошла туда. И тут, на стыке травного цветения и лесочка, она увидела папоротниковые заросли. Вдруг колыхнулась лапа, и Таня заметила в ней цветок. Она тихо, на цыпочках, подошла, осторожно ухватила всей пятерней папоротник с цветком и резким движением рванула на себя.

Из леса она шла, ничего не слыша, кроме коростеля. Только лунный свет и ветерок ласкали ее. В руке был крепко зажат цветок бессмертника, застрявший между папоротниковыми лепестками, и она знала, что это – тот самый цвет.

– Таня, я... я давно ждал этой минуты... я видел тебя сегодня и окончательно понял, что... что не могу без тебя.

Таня опалила его блеском золотистых глаз. Грудь ее медленно вздымалась.

– Прочь с моей дороги, Дубкевич! Прочь, а то пожалеешь.

Он опустился на колени, ловя подол ее сарафана.

– Я не могу без тебя, – повторил он. – Я отдам тебе все, все, что захочешь. Только будь моей.

– Глупец, ты сам не понимаешь, чего просишь!

Он поднял глаза и увидел, что по подбородку у Тани течет струйка крови – она закусила губу.

– Я разведусь с Кристиной. Мой дом в Риге, дом в Юрмале, этот хутор – все будет твое!

– То, что дашь мне ты, будет мне не нужно. То, что дам тебе я, погубит тебя! – крикнула Таня. – Пойми, идиот! Изменить что-то потом будет мне не под силу.

– Умоляю тебя! Ты так прекрасна.

Она улыбнулась. В глазах ее зажегся безумный огонек.

– Хорошо. Ты сам это выбрал. Запомни, не я хотела твоей погибели, а сила, которая идет через меня и над которой я не властна! Ну, беги со всех ног! Даю тебе последний шанс.

– Я хочу тебя! – прохрипел Дубкевич, хватая ее за ноги и покрывая их влажными поцелуями.

– Так получай же! – Отпихнув от себя Дубкевича, она стала срывать с себя сарафан. Открывающееся тело светилось нездешним светом. Дубкевич охнул, зажмурился и рванул на себе рубашку. На траву посыпались пуговицы.

Таня подбежала к нему, схватила его за ноги и буквально вытряхнула из брюк. Голый Дубкевич шлепнулся на траву.

– Бери, бери же! – Таня навалилась на него, обжигая его своим телом. Горячие губы властно припали к его губам. Горячая ладонь зацепила его между ног.

– О-о-о! – застонал Дубкевич, взмывая к вершинам блаженства и муки. – О-о-о!

– Мой! – вскрикнула Таня...

Потом она поднялась с травы, огненным взглядом скользнула по лежащему в беспамятстве Дубкевичу, подхватила сарафан и, размахивая им, как знаменем, нагая, легко побежала вниз, к реке, откуда вновь доносились всплески, повизгивания, серебристый смех. Она с размаху кинулась в черную воду, и та, казалось, зашипела в этот миг.

Павлу виделось, что он – старая, волглая, мертвая коряга на дне черного болота. Ощущение полной гармонии со вселенной, состоящей, оказывается, из ряски, черной стоячей воды, мягко сосущего ила и редких, никуда не спешащих пузырей болотного газа. И еще чего-то там, за краями, неведомого, а стало быть, ненужного... Покой и отрада.

Его взяли за крепкий еще сучок и потянули туда, за край, к неведомому и ненужному. Он сопротивлялся, но много ли силы у мертвой коряги? Не хочу...

– Не хочу! – промычал он.

Сучок вдруг оказался его рукой, а тянула за него Таня. Павел поднял голову, посмотрел, смаргивая болотную пелену. Позади Тани стоял Гирт.

– Поднимайся, поднимайся! – категорично сказала Таня. – Нашел где валяться, алконавт заслуженный! Ты посмотри, на кого ты только похож!

– Это ребята пошутили, – пояснил Гирт. – Ночь такая.

Ночью кто-то не поленился переодеть спящего, как полено, Павла в костюм огородного пугала, нахлобучить дырявую шляпу с рваными полями и пририсовать углем громадные бармалеевские усы. Утром выпала роса, все это хозяйство намокло, отяжелело.

– Скидывай с себя эту дрянь, вытирайся и переодевайся в сухое. Я тебя полночи ищу, хорошо Гирт догадался на Лысую гору подняться, нашел тебя, рассказал, где ты и в каком виде.

Она кинула лязгающему зубами Павлу полотенце, трусы и тренировочный костюм. Павел быстро вытерся и переоделся, хотя в голове продолжал стоять туман. Как он попал сюда? Что с ним было и отчего ему так холодно?

– На вот, приложись, – сказала Таня, протягивая ему фляжку. – А то продрог совсем.

– Что это? – спросил Павел.

– Яблочная водка, – сказала Таня. – Кальвадос по-курземски. Гирт говорит – незаменимо в подобных случаях.

– Это у нас часто бывает, – добавил Гирт.

Павел хлебнул, закашлялся, продышался и хлебнул снова. Водка была резковатой, но действовала быстро. Через мгновение по телу пошла теплая волна...

– Надо же, – сказал он, отдавая фляжку Тане. – И как это меня угораздило?

– Это Юзик, – сказал Гирт. – Нехорошая шутка. Нельзя так, особенно с гостями, не знающими наше пиво. Опозорил деревню. Я с ним уже поговорил. Дня три не встанет.

– А пугалом тоже он нарядил? – спросила Таня.

– Может, он, а может, не он. Ночь такая. Нечистая сила гуляет. Сейчас в деревне очень интересно...

– Оклемался? – спросила Таня Павла.

– Вполне. Даже аппетит прорезался. Только в голове еще немного...

– Это пройдет, – успокоил Гирт.

– Может, тогда пойдем вкруговую, через деревню? Посмотрим, что там.

В деревне нечистая сила повеселилась изрядно. Старый Юргис, проснувшись, не обнаружил вокруг своего дома забора. Стояли одни ворота с намалеванной на них чертовой харей. Забор этот нашел сосед его Айзиньш – у себя в гараже, сложенным по жердочке. Зато не нашел там своего старого «Москвича», который неизвестно как оказался в чистом поле, разукрашенный длинными стеблями камыша. У старой Евы переодели пугало – в ее же кружевную ночную сорочку и чепец, – а корову загнали на крышу сарая, где бедное животное стояло и орало, как писали в старинных романах, нечеловеческим голосом. У куркулихи Смилдыни две грядки свеклы и грядка моркови вдруг стали расти корешками вверх, а полудурок Янис, известный больше под кличкой Наркоша, ходил по деревне и орал почище Евиной коровы – кто-то выкопал у него на делянке весь мак и аккуратно заменил его еловыми веточками. Равнодушных и спокойных в это утро не было. Все бегали, суетились, ругались, подсчитывали убытки, хохотали. Полюбовавшись на это зрелище, Таня, Гирт и Павел заглянули на пасеку, к Гиртову отцу, попили молочка с медом, посидели, посмеялись байкам пасечника в переводе Гирта. Павел еще пару раз приложился к фляжке и ожил совсем. Ближе к полудню Таня с Павлом поднялись, поблагодарили хозяина и его сына и отправились на хутор, пожелать доброго утра Дубкевичу и «экономкам».

На крыльце их ждала зареванная, трясущаяся Валда. Увидев Таню, она подбежала к ней, бросилась на грудь и принялась что-то лопотать, мешая русские и латышские слова. Павел, озадаченный и встревоженный, стоял в сторонке.

– Погоди, родная моя. Я что-то не пойму. Пойдем-ка в дом, ты мне все спокойненько расскажешь, – сказала Таня, обняв Валду за плечи и уводя ее в направлении «экономского» флигеля.

Павел нервно закурил. Через три сигареты из флигеля вышла Таня и решительно направилась к нему.

– Собирайся, – сказала она. – Мы уезжаем. Валду я напоила валерианкой на спирту и уложила, а Мирдзу отправила в деревню, договориться, чтобы довезли нас до станции.

– Да что такое? Что случилось? Где Дубкевич?

– Дубкевич уехал. У него беда. Ночью его дом в Юрмале сгорел дотла. Жена погибла. Сын в больнице, в критическом состоянии.

– Но, погоди, может, мы можем помочь... как-нибудь?

– Как тут поможешь? Это судьба. А огонь – стихия беспощадная.

Уже в поезде Таню потянуло на солененькое. В городе она первым делом сходила в консультацию, и там подтвердили – да. Приблизительно пятая неделя. Радости Павла не было предела.