Текст книги "Полет ворона"

– А как же! – с гордостью сказал Никита. – Искусство требует жертв! Больно было, зато увидишь себя на экране – закачаешься. Через тернии к звездам!

– Нужны мне твои тернии!

– А звезды?.. Ладно, одевайся. Такси ждет.

– Куда еще? До завтра ведь отдыхать разрешили...

– Увидишь.

Таня покорно вздохнула и встала.

– Особо марафет не наводи – на месте займемся. Я на кухне подожду.

Таня одевалась и слышала, как Ник беседует с Иваном. Голос Ивана звучал противно: хнычущий, капризный. Он за что-то выговаривал Нику, тот насмешливо, слегка презрительно отбрехивался.

Иван с ними не попрощался.

– Куда же мы все-таки едем? – спросила Таня уже в такси.

– Ко мне, – ответил Никита. – Есть у меня одна идея. Если получится – считай, что мы с тобой вытянули счастливый билетик.

– А до завтра подождать не мог со своей идеей?

– Не мог. Это надо делать быстро.

У Никиты Таня была впервые. Дверь им открыла удивительно красивая женщина, на вид лет на пять-семь старше Никиты.

– Адочка, здравствуй, – сказал Никита, целуя женщину в щеку. – Это Таня, я тебе рассказывал, будущая звезда экрана и, кстати, супруга нашего Ванечки Ларина.

– Здравствуйте, Татьяна Ларина, – сказала приветливо женщина. – Ада Сергеевна. Все зовут меня просто Адой.

Это, наверное, старшая сестра Никиты. Сходство есть, правда небольшое. Хотя нет, у него вроде только младшая, которая замужем за Павлом. Да и Никита не Сергеевич, а Всеволодович...

– Кто это? – спросила она, когда они вошли в комнату Никиты.

– Моя мама, – ответил он.

Таня была потрясена и не сразу заметила, что Никита протягивает ей полиэтиленовый пакет.

– Переодевайся, – сказал он. – Потом я приду, наведем последние штришки, и за работу...

– За какую работу? – спросила она, но он уже закрыл за собой дверь.

Таня присела на диван и вынула из пакета платье – длинное старинное платье из черного бархата с газовыми вставками и лифом, отделанным стеклярусом. Таня встала и, держа платье на вытянутых руках, принялась любоваться им. Какая интересная, эффектная штука! Она подошла к зеркальному шкафу, приложила платье к себе, посмотрела. Из зеркала на нее глядела молодая дама начала века – изысканная, таинственная. Таня бережно положила платье на диван и принялась торопливо стаскивать пуловер...

Удивительно, но платье меняло в ней все – походку, осанку, жесты. Она остановилась у зеркала, повелительно повела рукой, потом изобразила, будто томно обмахивается веером, попробовала придать лицу выражение легкой иронии, снисходительного презрения, высокомерия... Не выдержала и рассмеялась.

– Графиня Приблудова! – Она подмигнула своему смеющемуся отражению. – Фрейлина двора, особа, приближенная...

К ее отражению бесшумно прибавилось второе – улыбающееся тонкими губами худое, аристократическое лицо Никиты.

– Гениально! – сказал он. – Теперь присядь-ка сюда.

Он отвел ее от шкафа и усадил на пуфик, стоящий возле высокого старинного трюмо. Из ящичков трюмо он стал доставать флакончики, коробочки, кисточки.

– Это что? – спросила недоуменно Таня.

– Будем достраивать образ, – сказал Никита. – Для начала чуть-чуть вазелину... – Его проворные пальцы побежали по ее щекам.

– Так ты и в гриме разбираешься? – спросила Таня.

– Не болтай, а то в рот попадет... Я во многом разбираюсь и многое умею, будучи личностью многогранной и наделенной множеством талантов. Если ты до сих пор в этом не убедилась, скоро убедишься окончательно.

– Слушай, – сказала Таня, подождав, когда он с ее щек перешел к глазам, – а почему ты оказался на студии? Мне, помнится, Иван рассказывал, ты учился в Москве на дипломата, потом работал за границей?..

– Интриги... – неожиданно мрачно сказал Никита и замолчал, сосредоточенно работая.

Притихла и Таня. Видимо, вопрос ее оказался бестактным.

– Готово, – через несколько долгих минут прежним веселым голосом сказал он. – Взгляните на себя, фрейлина двора... Хотя нет, еще одна деталька...

Он отошел от нее, залез в шкаф, вытащил оттуда что-то черное, подошел и, примерившись, надел ей на голову.

Таня посмотрела в зеркало. Эффект преображения был полным. Черная круглая шляпка с вуалькой убрала последнее, что связывало облик Тани с современностью, – ее короткую, модную стрижку.

– Что ж, ваше сиятельство, входите в образ...

– В какой образ?

– В тот, в каком вы сейчас являетесь моим восхищенным очам. Характер, склонности, привычки, образ жизни, факты биографии и прочее, по-моему, определяются такой внешностью стопроцентно... Заодно вот это поучи.

Он подал ей листочек с каким-то текстом.

– Что это?

– Романс один старинный. Очень соответствует образу.

– Зачем все это?

– Надо. Увидишь. Пока не выучишь – из комнаты ни ногой.

Он снова вышел. Таня принялась расхаживать по комнате, глядя в листочек.

 
ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЯ
 

 
Жила я дочкой милою
В родительском дому,
А нынче все постыло мне,
Не знаю почему.
То полымем, то холодом
В очах стоит туман.
Мелькнул в окошке золотом
Расшитый доломан.
 
 
Ах, конь твой серый в яблоках —
Копытом на крыльцо.
Как нежно очи храбрые
Глядят в мое лицо,
И пьют уста невинные
Отравное питье...
Ах, воротник малиновый,
Ах, на груди шитье!
 
 
Жила я, цветик аленький,
Теперь не знаю сна —
До света в тесной спаленке
Лампада зажжена.
Ты лестницею длинною
Как смеркнет, приходи.
Ах, воротник малиновый,
Ах, раны на груди!
 

 
Сжимаю крестик маленький
В пылающей горсти —
Прощай, отец и маменька,
Мой суженый, прости!
Сегодня вас покину я
На горькое житье...
Ах, воротник малиновый,
Ах, на груди шитье!*
 

Она никогда не слышала этого романса. Наверное, старинный. Интересно, что такое доломан?

Вошел Никита с чашкой кофе и, прихлебывая, посмотрел на нее.

– Тебе не предлагаю – помаду смажешь. Выучила?

– Не совсем.

– Ничего. В процессе доучишь. Времени мало. Прошу сюда.

Он подошел к стоящему возле трюмо пианино, сел на круглую табуретку, откинул крышку.

– Ноты читаешь?

– Нет, – призналась Таня.

– Ладно. Слушай.

Он пробежался пальцами по клавиатуре, взял несколько аккордов и запел, уверенно подыгрывая себе.

– Жила я дочкой милою...

Голос у него был несильный, но правильный и с приятной хрипотцой. В начале второго куплета он поднял голову и посмотрел на нее.

– Ну что ж ты? Для кого стараюсь? Подпевай.

Они начали репетировать.

– Так, – наконец сказал Никита и поглядел на часы. – Перерыв пятнадцать минут. Повтори про себя, пройдись еще несколько раз...

– Поесть бы...

– Ладно. По бутербродику можно. Только кусай аккуратнее. Смажешь грим – придушу.

На кухне он еще раз посмотрел на часы.

– Ждем кого-нибудь? – с удовольствием дожевав бутерброд, спросила Таня.

– Прекрасного принца. Ровно в девять пробьют часы и...

Он хлопнул себя по лбу и вскочил.

– Сиди здесь. Я сейчас.

Через минуту он вернулся с черными лаковыми туфлями на высоком каблуке. Таню передернуло.

– Обувайся, – коротко сказал он.

– Опять? – Она чуть не заплакала.

– Ничего. Эти должны быть впору.

Таня вытащила свои многострадальные ноги из мягких тапочек, в которые она радостно переобулась, как только вошла, и надела черные туфли. Они не жали.

Ровно в девять в дверь позвонили. Никита, крикнув: «Я открою», сорвался с места. Вскоре из прихожей донесся знакомый голос:

– Кто-то, помнится, на «Вардзию» зазывал, а?!

– Будет, будет обязательно. И еще кое-что будет. На закуску.

Проводив гостя в комнату, Никита выскочил на кухню, достал из буфета темную бутылку с золотой бляшкой на горлышке, три ажурные стопочки, серебряный поднос. Все это он вложил в руки опешившей Тане.

– Неси в мою комнату. Гордо, не спеша, с достоинством. Притворись, что гостя не узнала.

Они прошли по коридору. Никита распахнул перед нею дверь и провозгласил:

– Ее высочество графиня Беломорско-Балтийская!

В комнате, листая журнал, сидел Терпсихорян. Увидев Таню, он вскочил, отбросив журнал, и застыл, глазея на нее самым неприличным образом.

Таня вежливо поклонилась ему, поставила поднос с коньяком на стол и низким грудным голосом произнесла:

– Милости просим.

Терпсихорян очнулся.

– Ах да, да, спасибо вам большое... Да... – Он обернулся к Никите. – Что ж ты не предупредил, что у тебя тут такое общество... Это кто? Твоя сестра, наверное. Ходят слухи, что она у тебя красавица, но такого не ожидал, нет. – Он поцеловал кончики пальцев и помахал ими в сторону Тани.

– Ты давай, чтоб ноги от потрясения не подкашивались, сядь да выпей. Извини, что грузинский. Не обидел твои патриотические чувства?

Терпсихорян гордо выпятил грудь.

– Я тбилисский армянин! Грузия – моя вторая родина. А «Вардзию» обожают все, кто хоть раз ее попробовал, независимо от национальности.

Он поднял налитую Никитой стопочку, встал и провозгласил:

– Пью за процветание этого дома, за вашу семью, где водятся такие красавицы, как твоя сестра! – он повел стопочкой в сторону Тани и залпом осушил.

– Спасибо, конечно, Эдик, за душевный тост, только эта красавица, к счастью, не моя сестра.

Терпсихорян погладил ладонью усы и сквозь пальцы прошептал Никите:

– Тогда одолжи поиграть...

– В порядке очереди, – пробормотал Никита, сохраняя неподвижность губ.

– Вы случайно к кино отношения не имеете? – любезно осведомился Терпсихорян.

– Случайно имею, – сказала Таня, надувшись от разбиравшего ее смеха.

Режиссер внимательно посмотрел на нее.

– Точно видел. В каком фильме?..

– Эдик, дорогой, разреши выпить за тебя и твой яркий талант! – произнес Никита, поднимая стопку. – Только на сей раз пьют все.

Таня пригубила густую темно-золотую жидкость, которая чуть-чуть, даже приятно обожгла язык. Ей случалось пару раз пробовать коньяк, но это было нечто особенное – без резкого запаха, мягкий, обволакивающий, нежный, как шерсть ангорского кота. Она заметила, что Никита тоже смакует коньяк, перекатывая по языку, тогда как Терпсихорян опять выпил залпом и блаженно вздохнул.

– Ах, какой коньячок! Даже закусывать не хочется, вкус сбивать.

– А ты и не сбивай. Мы тебя сейчас по-другому порадуем... Сударыня, прошу к роялю.

Он сам пошел впереди нее и сел за пианино. Таня встала рядом. Благодушный Терпсихорян откинулся на диване, заложил руки за голову и лицом показал, что настроился на восприятие высокого искусства.

Никита первыми аккордами обозначил тональность, и Таня запела. В это мгновение для нее как бы перестали существовать и комната с сидящим на диване режиссером, и даже Никита за пианино. Осталась только мелодия, которая зажила самостоятельной жизнью, и эта жизнь сливалась в одно целое с жизнью самой Тани.

Романс закончился. Таня и Никита, не сговариваясь, посмотрели на Терпсихоряна. Тот молча глядел на них, вытаращив и без того достаточно выпуклые глаза.

– Вах! – наконец сказал он.

– И что бы это значило? – поинтересовался Никита.

– Считайте, что это я упал со стула... Надо же, какую классную динаму прокрутили мне, а? Чья идея – твоя или ее? Конечно, твоя?

– Естественно, – с видом ложной скромности сказал Никита.

– И вас, Ларина, поздравляю! Утром, когда вы мне чуть съемку не сорвали, вы казались мне куда менее талантливой актрисой. Признаю, признаю, что был не прав... Слушай, а ведь это действительно мысль!

Таня недоуменно посмотрела на режиссера, на Никиту. Тот, кажется, понимал, о чем идет речь.

– Конечно, съемки только начались, с Лариной у тебя отснят только один эпизод, Шпет мы еще не снимали...

– И не будем, ты хочешь сказать? Неприятностей не оберешься...

– Почему не будем? Просто махнем роли, сделаем рокировочку.

– Ох-х! – Терпсихорян схватился за голову и стал раскачиваться. – Ну змей ты, Никитка, ну змей! Мамой клянусь!.. Теперь весь график к черту, четыре эпизода переснимать, Анечку уламывать, Багрова уламывать... А вы, – обратился он к Тане, – завтра можете не приходить. Учите роль, репетируйте. Но послезавтра чтобы как штык!

– Понятно, – сказала Таня, хотя не поняла ничего.

Режиссер откланялся.

Никита проводил его, пошептавшись о чем-то в прихожей, потом налил себе и Тане по стопочке коньяку и, не садясь, сказал:

– За успех предприятия! Стоя и до дна!

Таня послушно выпила, вновь млея от мягкого тепла, растекающегося по телу.

– Но все-таки объясни. За успех какого предприятия мы пили? Что вообще происходит?

– А происходит, глупышка моя, то, что отныне ты можешь забыть роль краснознаменной товарищихи... товарища Лидии и ускоренно репетировать роль мадемуазель Сокольской, белогвардейской контры.

– Ох! – помолчав, сказала Таня. – Боязно... А что такое доломан?

– А чтоб я знал... Что-то вроде гусарской шинели, кажется.

К величайшему своему изумлению Таня, пропустившая три четверти занятий из-за съемок, сдала зимнюю сессию без проблем и даже сохранила стипендию. То ли экзаменаторы были снисходительны, то ли помогла подготовка, полученная в техникуме. А может быть, случилось так потому, что с середины ноября, закончив съемки, поднажала, привела в порядок институтские дела и дом, успевший изрядно зарасти грязью. Кто знает?

Наступили каникулы. Поначалу Таня наслаждалась бездельем, вставала поздно, целыми днями смотрела телевизор, перечитала «Войну и мир», запивая чтение сладким кофе с печеньями или вафельным тортом, внушая себе, что счастлива. Но ее хватило дня на три. На четвертый она вспомнила, что у нее есть муж, которого она не видела с самого Нового года – Золотарев в темпе заканчивал «По лезвию штыка», и Иван, загруженный работой по уши, не вылезал из квартиры патрона. И еще она вспомнила каторжные, но, в сущности, такие счастливые дни съемок... Надо же, прошло всего два месяца, а она почти забыла, что все это было в ее жизни – гримерная, костюмы, камеры, прожектора, окрики Терпсихоряна, озвучивание в темном тон-ателье, воротник малиновый... Таня вынула из сумочки картонный ленфильмовский прямоугольник и с тоской вгляделась в свою фотографию. «Татьяна Ларина. Актриса». Была, да вся вышла. И Никита пропал куда-то. Обои, что ли, переклеить, потолок побелить, пока время есть? Нет, зимой долго сохнуть будет, квартира выстудится... А сейчас она возьмет «Пемоксоль» и отдраит кафель, ванну, унитаз. Давно пора.

Таня включила проигрыватель, поставила заграничную пластинку с песнями Челентано – подарок Никиты – и, надев передник, принялась за дело.

Бум-бум-бум.

Кто-то ломился в дверь, стучал сильно и, по всей вероятности, ногами. А звонок на что, спрашивается? Ванька, наверное, приперся, сейчас жрать требовать начнет. А в доме только банка кофе да три печенины. Или две? Отвыкла уже мужа кормить – за постоянным отсутствием такового.

«Не открою! – решила Таня. – Пусть в столовку идет».

Бум-бум-бум.

«Господи, какая же я дура! У меня тут музыка орет во всю ивановскую, а я не открываю – дескать, дома меня нет».

Она обтерла руки о передник и побежала к дверям.

На площадке стоял Никита в шикарной дубленке и волчьей шапке. В руках он держал коробку с тортом, букет гвоздик и бутылку шампанского.

– Здорово, мать, – сказал он, чмокнув ее в щеку. – Звоню – не отворяют. Стучу – не отворяют. Все каблуки отстучал. Если бы не божественный Адриано, решил бы, что никого дома нет, и отчалил бы несолоно хлебавши. Так что пришлось бы тебе в одиночку добираться.

– Куда это добираться? – недоуменно спросила Таня.

– Так ты, что ли, намекаешь, что приглашения не получала? Мы же всем выслали, по списку, вовремя.

– Господи, да я неделю ящик почтовый не открывала. Иван ничего на этот год не выписал, а меня в институте заставили на какую-то «Комсомольскую жизнь» подписаться. Читать нельзя, а для сортира жестковато.

Никита усмехнулся, потом оглядел Таню с головы до ног.

– Да, видно, и вправду не получала. Что, и Вано не сказал?

– Да он дома и не бывает почти.

– Понятно... Постирушка или приборочка?

– Приборочка... Ты пока раздевайся, проходи. И не забудь рассказать, куда это мне явиться надо.

– Так, в одно место. Дом кино называется. Ты, часом, не забыла, что есть такое искусство, важнейшее для нас, как сказал Ильич?

– Потихоньку начинаю забывать... Сейчас потише сделаю.

Она забежала в комнату, и Челентано умолк.

– Так вот, – продолжил Никита, – имею счастье сообщить тебе, что некая фильма, «Особое задание» рекомая, благополучно смонтирована и готова предстать пред светлы очи взыскательной публики. Сегодня смотрины. Званы все, кто к оной фильме касательство имел, с одной стороны, и наиболее заслуженные представители общественности – с другой. Так что, будь любезна, сворачивай свою хозяйственную деятельность, причепурься. Потом для тонуса по бокальчику вмажем и отправимся с Богом. Карета ждет, труба зовет.

– Ой! – сказала Таня и побежала отмываться.

– Вот-вот, – отозвался Никита, прошел, не снимая ботинок, в гостиную, поставил торт и шампанское на стол, достал из серванта вазу, водрузил ее в центре стола, приспособил в нее гвоздики, снова залез в сервант, отыскал там фужеры, плоское блюдо под торт и два маленьких блюдца из того же сервиза, расставил все это на столе, посмотрел, чуть-чуть передвинул одно из блюдец и развалился в кресле, любуясь композицией.

– Эй, будешь мимо проходить, прихвати с кухни ножик и две ложечки! – крикнул он.

В дверях показалась Танина голова, обернутая махровым полотенцем.

– Ты что-то сказал? – спросила она.

– Господи, она еще и башку намыла! Теперь сушиться два часа будет.

– Ничего, я феном, быстренько...

Никита вздохнул и посмотрел на часы.

На «парад-алле» они при всем при том не опоздали. Запыхавшись, вбежали на узкий просцениум между занавесом и экраном и оказались среди знакомых лиц. Главный оператор Лебедев, Огнев, Анечка Шпет, знаменитый москвич Валентин Гафт, сыгравший начальника врангелевской контрразведки, другие. В полумраке Таня разглядела Ивана. Он озабоченно перешептывался с соседом и не обратил на Таню внимания. Не было видно только Терпсихоряна, зато из-за занавеса доносился его характерный голос:

– ...мы работали душа в душу и жили одной сплоченной семьей. Не обходилось, конечно, без трудностей. Но, как говорят у нас на Кавказе, жизнь без забот – что харчо без перца...

Никита подтолкнул Таню локтем:

– Учитесь, Киса, как излагает! Народную мудрость небось на ходу придумал...

– Мы от души надеемся, что наш скромный труд был не напрасен, – продолжал заливаться Терпсихорян, – что зритель, ради которого мы работали, оценит и полюбит наш фильм, как любим его мы, весь наш сплоченный и дружный коллектив, который я с радостью представляю вам...

Из зала раздались аплодисменты. По просцениуму стремительно пробежала Адель Львовна – та самая полная дама, которая хлопала полосатой хлопушкой перед каждым дублем, – и построила всех по ранжиру.

Занавес неторопливо разъехался, и перед Таней возникло море человеческих лиц, неразличимых отсюда – зал был в полутьме, а свет падал сюда, на них, предъявляя зрителю тех, на кого он пришел посмотреть, – всех одинаково, прославленных и безвестных, любимых и еще не снискавших любви.

Никита снова толкнул Таню в бок.

– Лучи славы, – проговорил он, не разжимая губ. – Купайтесь, мадам...

– С особой радостью представляю вам того, без кого не было бы сегодняшнего торжества, – вещал в микрофон Терпсихорян, – автора романа и сценария, выдающегося писателя и замечательного человека... – Он выдержал паузу. – Федор Михайлович Золотарев!

Раздались громкие аплодисменты.

Виновники торжества были выстроены полукругом. Таня и Никита, как припозднившиеся, оказались с самого краю, и им было хорошо видно всех остальных. Когда объявили Золотарева, Таня выжидательно посмотрела на дородного, седовласого мужчину в черном костюме, стоявшего справа от Ивана. К ее удивлению, к микрофону бодрыми шагами вышел другой сосед Ивана – невысокий, подтянутый, немного похожий на французского актера Трентиньяна – того самого, что в «Мужчине и женщине».

– Спасибо, спасибо вам, – с чуть заметным поклоном начал Золотарев. – Мне, собственно, не о чем рассказывать. Все, что я хотел сказать вам, сказано в фильме, который вы сегодня увидите. А о чем не сказано в фильме, сказано в книге, которая, кстати, скоро выходит вторым тиражом...

Несмотря на такое начало, он говорил еще минут десять – про важность историко-революционной темы, про творческие планы, про полюбившихся народу героев его произведений.

Таня, обувшая по сегодняшнему случаю новые туфли на шпильках, стала переминаться с ноги на ногу.

Потом у микрофона выступали главный оператор, композитор, художник по костюмам. Стало немного скучновато. Обстановку здорово оживил Гафт. Речь его была краткой и ехидной. Ни разу не выпав из уважительного тона, он сумел поднять на смех и автора, и режиссера, и своего брата-актера, и зрителя, падкого на всякую ерунду.

Вышедший после Гафта Огнев был явно не в ударе. Он мямлил в микрофон нечто нечленораздельное. Таню качало на ее высоких каблуках, и ей невольно вспомнились те злосчастные сапоги на вокзале.

Потом что-то восторженно щебетала Анечка Шпет, дрожащим басом рассыпался в благодарностях престарелый актер Хорев, сыгравший эпизодическую роль старого моряка.

– Эге, – шепнул Никита Тане в ухо. – Они по всем пройтись решили. Готовься, Ларина.

– А теперь разрешите представить вам нашу очаровательную дебютантку, я не побоюсь этого слова, настоящее открытие нашего фильма... Итак, перед вами наш черный бриллиант, загадочная, коварная, обольстительная Татьяна Ларина!

Скрывая полнейшую растерянность лучезарной улыбкой, Таня горделиво поплыла к микрофону. «Господи, про что говорить-то? – лихорадочно думала она. – Да еще он так меня аттестовал... Про что должны говорить коварные и обольстительные?» Она молча обвела глазами зал. В голове воцарилась пустота. Ну, хоть что-нибудь...

И густым низким вибрато она начала:

– Жила я дочкой милою...

Со сцены она пела первый раз, тем более без сопровождения, да и без предупреждения. От волнения голос ее дрожал, создавая намек на потаенное рыдание, обогащая мелодию тонами искренней страсти. Зал замер, а когда она допела, разразился громовой овацией. Зрители вставали с мест, скандировали: «Ларина! Ларина!» Если каждому из выступавших перед ней, включая и старика Хорева, одна и та же дама из администрации вручала большой букет гладиолусов, то Таню просто завалили цветами. Обалдевшая Таня кланялась, как заводная кукла, а подоспевший Никита относил цветы и складывал их возле кулисы.

Наверное, после нее должен был выступать еще кто-то, но искушенный Терпсихорян понял, что более эффектной точки в финале торжественной части невозможно представить себе, и, дав страстям немного поулечься, с нарочитой скромностью объявил в микрофон:

– А теперь давайте смотреть кино.

Из-за кулис отчаянно замахала руками Адель Львовна, призывая находящихся на сцене проследовать за нею. По пути Никита наклонился, подобрал букеты и, вкладывая их Тане в руки, прошептал:

– Сама неси бремя славы, примадонна! Украла, понимаешь, вечер у заслуженных лиц. Будто ты и есть здесь главная. Чучело!

Таня вспыхнула и укоризненно посмотрела на него.

– Да шучу я, шучу, – объяснил Никита. – Это чтобы не сглазить, чтобы фортуна не отвернулась. Даже во время триумфов Цезаря за его колесницей шел десяток легионеров и орал: «Едет лысый любодей!»

Конечно же, ее воспламенившееся восприятие нарисовало несколько искаженную картину. Овация была не столь уж громовой, но аплодисменты были, и довольно восторженные. Встал не весь зал, а десятка полтора зрителей, и скандировали они не «Ла-ри-на!», а просто «Браво!». И букетов оказалось всего шесть – на один больше, чем у Гафта. Потом уже, чуть успокоившись в полумраке ложи, куда их потихоньку отвели смотреть их же произведение и наблюдать за реакцией зала, она призадумалась. Ведь никто, отправляясь в театр или на концерт, не покупает цветы просто так, на всякий случай, особенно зимой. Букет всегда предназначается кому-то конкретно. Значит, ей достались цветы, предназначавшиеся кому-то другому. Кому? Режиссеру? Едва ли. Валентину Гафту? Нет, свои букеты он получил. Золотареву? Тоже вряд ли. Все остающиеся за кадром редко получают цветы от зрителей в день премьеры. Анечка?.. И лишь к середине фильма она поняла, чьими букетами забросали ее сегодня. Эти цветы причитались Юрию Огневу. Но он скис – и подношение ему ограничилось дежурными гладиолусами от администрации. Она вспомнила его срывающийся голос, его лицо у микрофона – бледное, потерянное, – представила на его месте себя. Стало неловко, и она оперлась о плечо сидящего рядом Никиты.

– Что, прониклась высоким искусством или просто отдохнуть решила? – спросил он. – Меня, признаться, тоже в сон клонит.

– Юра сегодня плохо выглядит, – сказала она. – Не знаешь, он здоров?

Никита резко дернул плечом. Она удивленно отстранилась.

– Ты что?

– Здоров-нездоров, не твое дело, – резко ответил Никита. – Надо же, пожалела... Сиди, кино смотри.

Премьера «Особого задания» закончилась буднично. Когда прожектор высветил места творческой группы, здесь уже кто-то с кем-то переговаривался, Терпсихорян, развернувшись к залу спиной, что-то горячо обсуждал с дамой преклонных лет, увлекающей его к выходу. Во весь рост поднялся Огнев, с видом римского патриция приветствуя публику, высоко над головой сцепив в замок руки. Но светящаяся обаянием улыбка лишь подчеркивала взгляд томных глаз, утонувших в безысходной тоске. Никита сигналил кому-то в толпе, что непременно позвонит. Хотя эти жесты могли значить и то, что он ждет звонка. Потом зажгли верхний свет, и зал начал пустеть.

– Они уходят такими же, как пришли, не унося в своем сердце ничего, – философски заметил Никита. – Угадай, что из всего вечера запомнится им лучше всего? Одна попытка.

– Неужели воротник малиновый?

– Умница! Именно так, или я ничего не смыслю в кино.

– Ну-с, ребятки, – объявил, потирая руки, Терпсихорян. – Прошу всех в буфет. Не каждый день премьера бывает!

В буфете было шумно и тесновато. Сложив букеты в угол, Таня и Никита, как и все собравшиеся, выпили два общих тоста – за состоявшуюся премьеру и за успешный прокат. Потом пошли, почти без пауз на закуски, тосты персональные. Чтобы почтить всех и при этом не надраться, полагалось делать лишь по глоточку. Впрочем, этого правила придерживались далеко не все. Например, Иван, как с сожалением заметила Таня, хлопал рюмку за рюмкой и минут через пятнадцать такого графика был уже вполне хорош. Обозначились и другие нетрезвые личности – бородатый помреж, старик Хорев... Был тост и за Таню. На несколько мгновений к ней обратилось множество улыбающихся, приветливых лиц, и около полусотни рук подняли за нее бокалы, стаканы и рюмки, а тамада Терпсихорян уже выпаливал следующий тост.

– Почему такой темп? – прошептала Таня.

– Традиция. Никого обидеть нельзя. И при этом оставить людям время пообщаться на относительно трезвую голову. Для профессионала это самый важный момент между съемками. Наладить знакомства, укрепить контакты, обхрюкать планы на будущее. Многие только ради этого и остаются на премьерные шмаусы... А настоящая гулянка будет потом, в узком кругу.

Терпсихорян с ураганной скоростью выдавал оставшиеся тосты, после чего с видимым облегчением объявил вольный стол. Тут же среди собравшихся начались шевеления, перемещения. Зал заполнился нестройным гулом голосов. Люди разбивались на пары, на группы, расползались по залу, мигрировали от столика к столику.

Первой к Тане с Никитой пробилась бойкая Анечка Шпет.

– Значит, когда вся эта бодяга кончится, собираемся у «рафика» и ко мне. То есть в Вилькину студию... – Она наклонилась и чмокнула Таню в щеку. – Ты молодец. Всех уделала сегодня. Поздравляю.

И упорхнула.

Вторым подошел Золотарев.

– Мои поздравления, – сказал он, целуя Тане руку. – Именно такой я представлял себе Соколь-скую. Говоря откровенно, фильм вытянули двое – Гафт и вы.

– Ну что вы, – смущенно пролепетала Таня.

– В романе, который я только что закончил, «По лезвию штыка», для вас есть большая роль. Такая, знаете, бывшая княжна, в эмиграции вынужденная петь в русских кабаках... Я передам вам экземплярчик. И сценарий тоже – он почти готов. Кстати, спасибо вам еще и за мужа. Толковый, старается. Вы, наверное, ругаете меня, что сильно его загружаю?

– Ну что вы, – повторила Таня.

– Очень скоро предоставлю его в полное ваше распоряжение. Отправляюсь, знаете ли, в командировку, на месте собирать материал о наших революционных эмигрантах в Швейцарии. Давно уже заявление подал, а теперь вот – разрешили.

– Поздравляю, Федор Михайлович, – вежливо сказал Никита. – Мой поклон Вильгельму Теллю.

– Всенепременно.

– И надолго?

– Пока на шесть месяцев. А там посмотрим.

Никита с завистью и тоской посмотрел вслед удаляющейся фигуре писателя.

– Везет кому-то! – злобно прошипел он.

– Ты что? – встревоженно спросила Таня.

– Да так, не обращай внимания. Это я на себя, дурака, злюсь... Невыездной, блин!

К ним подходили еще люди – артисты, студийное начальство, вовсе незнакомые, – поздравляли Таню, перекидывались парой слов с Никитой, иногда прикладывались к бокалу...

– Пошли и мы, – сказал Никита и встал.

– Так вроде никто еще не уходит. Удобно ли?

– Нет, ты не поняла. Сделаем пару кружков по залу. Надо тебя представить кое-кому.

Дольше всего они задержались у столика Терпсихоряна, но общались не с ним, а с его соседом, лысым толстячком с висячими усами, напомнившим Тане гоголевского персонажа по имени Толстый Пасюк – того, которому галушки сами в рот залетали.

– Вот это и есть наша Танечка Ларина, – для начала сказал Никита.

– Ось мы и сами... это, догадались, – басом отозвался толстячок. – Гарна дивчина! Седайте... это, садитесь.

Он протянул Тане пухлую руку с пальцами, похожими на сардельки.

– Бонч-Бандера Платон Опанасович, – напустив на себя важный вид, представился он.

– Известный режиссер из Киева, – пояснил Никита. – Ну, «Гуцульская баллада», помнишь, конечно?

– Конечно, – соврала Таня. – Красивый фильм.

Бонч-Бандера согласно закивал головой.

– Я тут вашу картыну бачил... это, смотрел. Гарно вы сыграли, аристократычно... Есть у меня до вас, это... предложение.

– Да?

– Сценарию я в готеле оставил. Завтра перешлю вам... Гарна роль, аристократычна. Як для вас напысана.

– Спасибо, – наклонив голову, сказала Таня.

– «Любовь поэта» называется. Из жизни Пушкина.

– Интересно, – сказала Таня, а сама подумала: «Уж не Наталью ли Николаевну он мне предлагает сыграть? В роли Натальи Гончаровой – Татьяна Ларина. Обалдеть можно».

– Съемки летом. Соглашайтесь. Без пробы утверждаю. По высшей ставке, – сказал Бонч-Бандера.

Таня с удивлением заметила, что украинский акцент пропал начисто. Видимо, Платон Опанасович прибегал к нему при знакомстве, для самоутверждения.

– Вы сценарий на студии оставьте, у меня, – сказал Никита. – Я передам.

– Добро! – согласился Бонч-Бандера. – Ну, до побаченя, красавица, жду вас в Киеве.