Текст книги "Полет ворона"

– Спасибо, – сказала Таня, и они отошли.

– Что за роль? – по пути спросила Таня.

– Понятия не имею, – признался Никита. – Я и его сегодня в первый раз увидел. Утром на студии. Увязался на закрытый просмотр чистовой копии, увидел тебя, обомлел и пристал как банный лист – познакомь да познакомь. Вот и знакомлю.

– «Гуцульская баллада» – в самом деле есть такой фильм?

– Есть. Я смотрел. Ничего хорошего. Фольклорные страсти на фоне горных красот. Но он – режиссер со связями, а студия денежная. Советую согласиться.

– Сначала надо бы сценарий прочесть...

– Прочтешь, куда денешься.

В «рафик» набилась большая, веселая компания: Анечка, две ее подружки-актрисы, не снимавшиеся в «Особом задании», – их лица Таня помнила хорошо, а вот имена забыла, – актер Белозеров, сыгравший красавца-белогвардейца, застреленного в финале фильма уходящим от погони Огневым-Тарасовым, осветитель Паша, бородатый (и крепко поддатый) помреж Володя, Любочка из административной группы. Общее веселье нарушал только Огнев, притулившийся возле окошка спиной ко всем и лишь изредка обращавший на остальных свой знаменитый трагический взор. И еще, к своему неудовольствию, сзади, в самом уголке, Таня увидела Ивана, который мирно посапывал, положив голову на плечо Володи.

– Этого-то зачем с собой тащите? – спросила Таня. – Он и так хорош.

– Этот со мной! – напыжившись, изрек бородатый Володя, а Анечка поспешно добавила:

– Пусть едет. Не бросать же его здесь. У нас отоспится.

Таня пожала плечами и села, втиснувшись между Никитой и Любочкой. Автобус тронулся.

Мастерская скульптора Вильяма Шпета (для друзей Вильки) занимала огромный бревенчатый дом в Коломягах, оборудованный в плане удобств довольно примитивно. Разве что электричество было. Готовили на походной газовой плитке, а если по безалаберности забывали вовремя заправить баллончики, переходили на примус. За водой ходили к колонке на перекресток. Все прочее размещалось во дворе, поражая первозданной дикостью. На то, чтобы содержать такую махину в тепле, потребовалась бы уйма дров, и то если предварительно законопатить все щели, коих было великое множество. Вилька, когда ему в Союзе предложили эту выморочную халабуду под студию, решил проблему по-своему. С помощью местных умельцев он привел в порядок круглую железную печь, которая давала относительное тепло в две крохотные жилые комнатенки. Обширный же камин, находившийся в громадных размеров зале, он заложил, и теперь это сооружение использовалось в целях декоративных и лишь отчасти прикладных: его просторная полка была забита всякой всячиной, от созданных хозяином «малых форм» до гнутых ржавых гвоздей, задубевших драных рукавиц, проволочек и не имеющего названия хлама. Большую часть пространства залы занимали Вилькины композиции разной степени монументальности и завершенности, от Ильичей и космонавтов до многоруких «мобилей», пугающих своей тотальной непонятностью. Бюсты и статуи меньшего размера теснились на полках, навешанных по стенам. Здесь Вильям Шпет работал, разогреваясь движением и вермутом, здесь же принимал гостей, которые охотно заглядывали сюда, несмотря на холод, царивший здесь круглый год. Визиты делились на «экспромтные» и «с подготовочкой».

Сегодняшний был «с подготовочкой». Вилька даже прибрался, то есть по возможности сдвинул козлы, ржавые тазы с глиной и прочие транспортабельные атрибуты своего искусства поближе к стенкам, оставив в центре довольно широкий проход к «светскому» уголку своей мастерской, где имелся огромный стол, очищенный по сегодняшнему случаю от всегдашнего хлама и даже застеленный свежей газетой, несколько разрозненных стульев, табуретка, пара колобашек, заменявших стулья, и штук пять толстых диванных подушек, явно от дивана, давно закончившего свои дни на свалке. У стены стоял другой диван, по конструкции своей не предполагавший подушек, продавленный и засаленный.

Проехав по скользким колдобинам коломяжских улиц, студийный «рафик» остановился возле мастерской Шпета, фарами выхватив из ранней зимней ночи крыльцо над тремя ступеньками, увенчанное покосившейся табличкой «Rue de Montrouge», и медведистую фигуру хозяина, вышедшего на звук мотора.

– Ну, здорово, здорово! – его зычный, хрипатый, словно у бывалого уголовника, голос разнесся по ближайшей округе. – Долгонько вы, черти! Я уж без вас праздновать начал.

– Оно и видно! – как бы сердясь, крикнула ему Анечка, выходя из машины. – Заходите, ребята!

Гости шумной гурьбой высыпали из машины и поспешили в дом. На пороге с каждым, без различия пола и возраста, обнимался и целовался Шпет. Таня с удивлением отметила, что Анечкиному мужу много за пятьдесят и – уже без удивления – что от него за версту разит дешевым вермутом.

С крыльца гости попадали прямо в мастерскую и сразу устремлялись к столу. Поискав глазами вешалку, Таня увидела гвозди, вбитые в стенку возле дверей, и стала расстегивать пальто.

– Не раздевайся, – сказал Никита. Изо рта у него вылетело облачко пара. – Замерзнешь.

– Ничего себе! – шепнула ему Таня. – Мало того, что в какой-то притон завезли, так еще и холодом морить собираются.

– Потерпи немного, – шепнул ей Никита. – Скоро тут тепло будет, даже жарко.

Он усадил Таню на диван и пошел обратно на улицу. Проспавшийся в дороге Иван и бородатый Володя, пошатываясь, втаскивали в дом ящик с каким-то спиртным. Белозеров и осветитель Паша несли сумки со снедью. Последним в дверях показался Никита. Руки его были заняты охапкой букетов.

– Эй, хозяин, банки давай! Добавим в твое утлое пристанище немного живой красоты.

– А, цветуечки! – оскалившись, прохрипел Шпет. – Они того... тоже свою пользу имеют.

Вскоре на полках, на шкафу запестрели цветы в стеклянных и жестяных банках.

– Икебана! – радостно сказал Шпет, водружая самый большой букет в центр стола, на котором все было уже готово к празднику: бутылки и банки раскрыты, хлеб, колбаса и сыр нарезаны, стаканы и тарелки расставлены. – Все закончилось хорошо?

– Замечательно! – хором ответили Анечка с подругами.

Шпет потер руки.

– Полный вперед! – скомандовал он. – За успех, по полной и до дна!

– Мне бы чего послабее, – прошептала Таня, когда Никита занес над ее стопочкой бутылку водки.

– Послабее только Вилькин вермут плодово-ягодный, по рупь двадцать две. Не рекомендую.

Таня поморщилась и махнула рукой.

– Наливай!

Холодная жгучая водка опалила ей язык, горло. Она судорожно вдохнула, на мгновение замерла и с благодарностью приняла из рук Никиты стакан с лимонадом.

– Запивочка, – прокомментировал он. – Теперь закуси.

На ее тарелке появился бутерброд с селедкой и огурец.

– Между первой и второй – перерывчик небольшой! – командовал Шпет. – Я поднимаю бокал за святое искусство, за всех нас, его скромных служителей, чтоб оно и впредь нас грело и кормило!

– И поило! – добавил бородатый Володя.

– Истину глаголешь, отрок! – и Шпет первым опрокинул в свою жилистую глотку стакан вермута.

На этом организованные тосты кончились. Гости пили, закусывали и беседовали как кому заблагорассудится... Таня сидела возле Никиты. Глаза ее блестели, лицо разрумянилось, она сбросила пальто за спину, на диван. Она внезапно поняла, что зверски голодна, и накинулась на колбасу, рыбу, зеленый горошек. Никита подкладывал ей и улыбался.

За столом образовалось два кружка. Один – из присутствующих дам и Белозерова. Они оживленно болтали обо всем на свете, перемывали косточки знакомым, внезапно разражаясь дружным смехом, и столь же внезапно умолкали, перескакивая на другую тему. Второй кружок составили Володя, Паша, Иван и вскоре присоединившийся к ним Шпет. Там дружно пили, разговоры велись в режиме монолога, обращенного к собеседнику, а тот реагировал на сказанное встречным монологом. На периферии этой компании, нахохлившись, сидел Огнев – маленький, незаметный. Он глушил стакан за стаканом, молчал, лишь изредка опаляя сидящих взором своих огромных глаз, особо выделявшихся на его бледном, мокром от пота лице. Когда кто-то ловил на себе этот жутковатый взгляд, становилось неуютно, хотелось поскорее отвернуться, отмахнуться, забыть.

Насытившись, Таня довольно откинулась на спинку дивана и прислушалась к разговору, который рядом оживленно вели Анечка с подругами. Ее внимание заметили и мгновенно включили ее в кружок слушателей:

– И вот, Танечка, вы представляете себе, у слушателей этой школы кундалини стал подниматься уже до сердечной чакры... Естественно, кто-то стукнул, вмешалось КГБ, и школу прикрыли. У Зубкова были большие неприятности...

– А говорят, что в Индии хороший гуру поднимает кундалини до самой Аджны...

– Быть того не может! Тогда бы все стали уходить в астрал...

– А кундалини – это что? – спросила Таня у Никиты.

Хотела шепотом, а получилось громко. Ее услышали.

– Кундалини, Танечка, – это Манипура, первая чакра, – со снисходительной усмешкой сказала Ира, Анечкина подруга, затеявшая этот разговор.

– Сама ты Манипура! – вмешалась Анечка. – Кундалини – это Муладхара. Она дает красное свечение...

Подруги заспорили. Таня вновь обратилась к Никите:

– Все-таки что такое кундалини? Я вообще ничего не понимаю...

– Да как тебе сказать? Что-то вроде хвостика, как у кенгуру.

– И что, у людей такие хвосты вырастают?

– Понимаешь, это такой астральный хвостик... энергетический.

– А зачем надо, чтобы он поднимался?

– Не знаю. Говорят, для духовности...

– Кто о чем, а Ирка о шанкрах! Ну, у кого что болит... – вставил словцо Белозеров.

– Белозеров, ты пошляк!

Белозеров усмехнулся и приосанился.

– Давайте-ка лучше танцевать. Вилька, у тебя музыка есть?

– А как же, – мгновенно отозвался непьянеющий Шпет. – Эллингтон, Дэйв Брубэк, Армстронг... Чего желаете?

– Фи, – наморщила нос Любочка. – А «Бони-Эм» есть?

– Говна не держим-с, – с поклоном ответил Шпет и удалился, не дожидаясь ответной гадости от обиженной Любочки.

Подруги защебетали о современной музыке, а Таня наклонилась к Никите, накрыла его ладонь своей и, заглянув ему в глаза, сказала:

– Слушай, я совсем необразованная. Расскажи мне про эти, ну, как их... про шанкры.

Никита фыркнул.

– В другой раз. Вон, гляди, хозяин уже магнитофон тащит. Будет музыка...

За неимением лучшего дамы остановили свой выбор на Эллингтоне. С первыми звуками «Каравана» Белозеров с поклоном протянул руку Анечке.

– Под это разве танцуют? – кокетливо спросила она, но руку приняла и поднялась.

– С вами, мадам, хоть под «Последние известия», – галантно ответствовал Белозеров, и, выбравшись из-за стола на свободную площадку, они начали танец.

Никита подхватил Таню, Шпет – Иру, поднявшийся из своего угла осветитель Паша направился было к Любочке, но упал. Его подняли и посадили на диван. Иван, Огнев и Володя были явно не настроены танцевать. Любочка с тоской посмотрела на Огнева, потом переглянулась с Алиной, Анечкиной подружкой, обе встали и закружились «шерочка с машерочкой».

Огнев налил себе стакан водки, не чокнувшись ни с кем, залпом выпил. После первого танца к нему подошла Любочка, сказала что-то ласковое. Он поднялся и направился в сторону жилых комнат Шпета.

– Юра, куда же вы?!

– Иди ты в жопу! – со злобой бросил ей через плечо Огнев.

Любочка расплакалась. Подруги принялись утешать ее.

– Не обращай внимания, – шепнул Никита Тане. – С ним бывает. Сегодня не его день.

Устав от танцев, снова сели за стол. Появились новые бутылки, закуски. Шпет с таинственным видом удалился куда-то, а вернувшись, предъявил собравшимся папиросу со вставленным вместо фильтра свернутым рублем.

– По кругу? – предложил он и глубоко затянулся.

Когда очередь дошла до Ивана, он тут же позеленел, поспешно передал папиросу Володе и кинулся на двор.

– Что это он? – встревоженно спросила Таня.

– Стравит – вернется. Это с непривычки.

– С какой непривычки? – удивилась Таня. – Он же смолит с утра до ночи.

– Так это он табак курит. А тут не табак.

– А что?

– Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Причем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.

– Ой, я не знаю... Не пробовала никогда.

– Что-то всегда бывает в первый раз, – задумчиво изрек Никита.

Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.

– Какая-то дрянь, по-моему, – сказала она, передавая папиросу Никите.

– Ты исключительно права, – со смаком затянувшись, ответил он. – Такое название тоже бытует среди знающих людей... Не понравилось?

– Нисколько, – твердо сказала она.

– Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. – Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.

Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.

– Хороший херес не любит спешки, – объяснял Никита. – Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти...

Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных... Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.

– Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь... Все будет хорошо...

Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.

– А мне и сейчас хорошо, – тихо проговорила она. – Я не хочу, чтобы это кончалось, не хочу... Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже... Только Лизавета, но она не то... Хорошая, но не то... И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, – она кивнула в направлении стола, – но он всегда был мне не как муж, а как ребенок... А теперь, как... как никто.

Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.

– Когда я увидела тебя, – лихорадочно продолжала Таня, – я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты... брал за руку и вел.

– Маленькая моя... – прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. – Я... я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но... Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду, а минут через десять незаметно выйдешь и ты. Я буду ждать тебя на улице, у первого фонаря слева. Мы поедем в одно потрясающее место, мое тайное прибежище... Хочешь?

– Да, – прошептала Таня.

Никита достал из кармана чистый платок.

– Теперь вытри слезки, – сказал Никита и поцеловал ее глаза.

Таня улыбнулась и вытерла слезы.

– А теперь – шире улыбку! Мы победили и будем побеждать.

Он встал, стремительно и бодро. Она поднялась вслед за ним, расправила плечи, блеснула гордой, счастливой улыбкой...

– А-а, триумфаторша! Афродита Пандемос, Венера Плебейская! Радуешься?

Перед ними, пошатываясь, стоял Огнев, бледный, взъерошенный. В его глазах светилось безумие.

– В старину был прекрасный обычай, – продолжал он. – На священные театральные подмостки допускались только мужчины. И женские роли исполняли мальчики, прекрасные отроки с нежным пушком на щеках... Тогда искусство было благородно, любовь была благородна, сцена и жизнь не знали того похабства, что творится сейчас!

– Юра! – Никита встал между Таней и Огневым.

– Современный театр – это хлев и сортир! А кино – что можно сказать о кино, если оно началось с бардака, со жлобской утехи, с навозной жижи! Вера Холодная, страсти-мордасти, прибытие поезда!

Никита крепко взял его под локоть и потащил к дверям.

– Бабам место у плиты, над лоханкой с грязным бельем, за коклюшками! – орал Огнев. – Недаром говорил великий дуче...

Тут он внезапно обмяк всем телом, привалился к Никите и заплакал. Смущенный Никита пожал плечами и обернулся ко всем, кто наблюдал эту нелепую сцену.

– Допился черт те до чего, – с досадой сказал он. – Придется увезти его, чтобы кайф не ломал... Я еще вернусь.

Последние его слова были адресованы Тане, но, кажется, только она одна и поняла это. Никита накинул на Огнева полушубок, нахлобучил шапку и, прислонив кумира юных дев к стеночке, поспешно оделся сам.

– Не прощаюсь, – бросил он у дверей и вышел, поддерживая Огнева за талию.

– Зря пригласили этого психа, – прокомментировала Ира. – Он, когда выпьет, всегда такой.

– Нормальный педик. – Анечка презрительно пожала плечами. – А не приглашать его на междусобойчики нельзя. Он злопамятный. И со связями. Если обидится, можно надолго без работы остаться.

– Скатертью дорожка! – сказал Вильям Шпет. – Кстати, а не выпить ли нам по этому поводу?

Иван, доселе дремавший, положив голову на стол, встрепенулся и пододвинул к Шпету пустой стакан. Этот жест повторили Володя с Пашей и Алина. Остальные воздержались.

– Лучше чайку, да под рябиновку! – сказал Белозеров. – Хозяюшка, не в службу, а в дружбу, организуй... Скульптор, у тебя гитара далеко?

Шпет, не прекращая разливать, отвел свободную руку куда-то в сторону и вверх, а опустил ее уже с гитарой.

– Ну ты даешь! – восхищенно сказал Белозеров. – Тебе бы в цирке выступать.

– Вся наша жизнь – сплошной цирк, – глубокомысленно изрек Шпет, протягивая гитару Белозерову.

Тот прошелся по струнам, повернул два колка, еще раз прошелся, подпевая себе под нос, и дал полнозвучный аккорд.

– Для разгона! – объявил он и запел:

 
Здравствуйте, дачники, здравствуйте дачницы,
Летние маневры уж давно начались...
 

И все подхватили:

 
Лейся песнь моя любимая,
Буль-буль-буль бутылочка зеленого вина!
 

Хоть все и были вполпьяна, получилось стройно, красиво. «Артисты, – подумала Таня. – Все-таки школа...»

Допев песню про бутылочку, Белозеров без паузы завел новую:

– Эх, и залетишь ты когда-нибудь, Белозеров, со своими монархистскими наклонностями, – заметила Ира, когда тот закончил марш, убедительно изобразив голосом трубу.

Белозеров, держа гитару на отлете, наклонился и поцеловал Ире ручку.

– В полном соответствии с амплуа, мадемуазель, утвержденном Госкино и прочими инстанциями, – не без грусти сказал он. – Я же не виноват, что мне приходится играть исключительно беляков и прочую контру... Желаете что-нибудь революционное?

Он провел пальцем по струнам и гнусаво загудел:

– Мы жертвою пали в борьбе роковой... Впрочем, это больше по части своевременно покинувшего нас товарища Огнева... Танечка, а где же ваш знаменитый «Воротник»? Он, по-моему, больше в тему. Просим.

Все захлопали в ладоши и хором подхватили: «Просим! Просим!», прямо как в пьесе Островского.

Таня вздохнула и запела. Белозеров подыгрывал, остальные подпевали. Было бы совсем неплохо, если бы в хор не встряли Иван с Володей. После второго куплета Белозеров даже шикнул на них:

– Не лажайте!

Те на мгновение замолчали, но потом снова открыли пасти и заголосили, восполняя отсутствие голоса и слуха диким энтузиазмом.

– Этим больше не наливать! – сказал Белозеров, когда песня была допета.

– Не согласен, – возразил хозяин. – Как раз наливать. Нарежутся – заткнутся.

– И то верно, – согласился Белозеров и ударил по струнам: – А если я чего хочу, я выпью обязательно...

Время летело незаметно, и только когда Таню стала разбирать зевота, она взглянула на часы. Господи, двадцать минут четвертого! А ей завтра с утра на лекции... Да нет, какие лекции? Каникулы ведь.

Тем временем сильно пьющая часть гостей как-то незаметно улеглась. Осветителя Пашу Шпет пристроил на трех диванных подушках и накрыл сверху рваным одеялом. Для Володи он извлек откуда-то раскладушку и, заботливо придерживая за плечи, перетащил его туда. Иван пока что оставался сидеть, привалив щеку к столу.

Зевота и дремота заразительны. Вскоре уже все клевали носами, один лишь хозяин бодро суетился и распоряжался.

– Сейчас, как заведено в этом доме, по чашечке на сон грядущий, – приговаривал он, разливая чай. – С особым вареньем.

Таня попробовала варенье – обыкновенное сливовое.

– Что же в нем особенного? – спросила она.

– Это варенье из моей жены.

– То есть в каком смысле?

– Из сливы сорта «Анна Шпет», выведенного то ли моей прабабушкой, то ли влюбленным в нее садоводом. Про то семейная хроника умалчивает. Я с юности поклялся себе, что в жены возьму только Анну – согласитесь, мало кому дается случай полакомиться собственной женой. Что может быть вкуснее?

Он наклонился к Анечке и приложился к ее щеке, жуя ее губами.

– Да, обеих его прежних жен тоже звали Аннами, – прошептала Ира Тане на ухо.

– Кресты на лоб! – скомандовал Шпет, когда чай с вареньем был допит. – Анна, на койку! Дамы, ваша спальня справа. Белозеров, ты с дамами или как?

– Он еще спрашивает!.. Если, конечно, дамы не против.

– Только чтоб без глупостей... – начала скромная Любочка.

– Я лично предпочла бы с глупостями, – перебила ее Ира. – Алинка, просыпайся, спать пора!

Они удалились в спальню.

– Вам, Танечка, я предлагаю разделить этот диван с мужем, – обратился к ней Шпет. – Здесь, конечно, холодновато, но для вас у меня есть специальное одеяло, с Крайнего Севера, из собачьего меха. В нем можно спать прямо на снегу... Согласны?

Таня сонно кивнула головой.

– Только у меня просьба: помогите оттабанить вашего супруга. Он у вас упитанный, и мне одному тяжеленько.

Кое-как, за руки за ноги бесчувственного Ивана перенесли на диван и уложили. Шпет перевернул его со спины на бок.

– Ну, доброй ночи, милая, приятных снов... Поверьте, я искренне рад, что познакомился сегодня с вами.

– Спасибо. Мне тоже очень приятно. Спокойной ночи!

Скульптор погасил свет и на цыпочках удалился.

Таня проснулась от холода. Зубы выстукивали бешеный ритм, ноги в одних чулках превратились в ледышки, в голове будто шумел морской прибой. Она с трудом открыла глаза и лишь через несколько секунд разглядела, что в мастерской горит свет, а за столом сидят бородатый Володя и Иван, закутанный в северное собачье одеяло. «Гад, – подумала Таня. – Мог бы и пальто накинуть».

Она встала, но тут же пошатнулась и села. Резкая боль пробила виски. Дыхание перехватило. От неожиданности и боли Таня застонала. Иван обернулся.

– Привет, – нетрезво сказал он. – Что с тобой?

– Голова болит, – проскрипела она чужим голосом.

Иван сочувственно посмотрел на нее.

– Похмелье, – сказал он. – Садись, полечимся.

– Да пошел ты!..

Иван обиженно отвернулся, а Таня, набросив пальто на мятое платье и собравшись с последними силами, босиком протопала по ледяному полу мастерской, возле дверей обула чьи-то валенки и вышла на двор. Здесь было гораздо теплей, чем в доме. Таня глубоко вдохнула свежего воздуха и спустилась с крыльца.

Она пригоршнями собирала снег и обтирала им лицо, горящие виски, лоб. Боль утихла. Она выпрямилась и посмотрела на часы. Половина десятого. Пора и честь знать.

Она вернулась в дом и с порога крикнула Ивану:

– Собирайся!

– Куда? – недоуменно спросил он.

– Как это куда? Домой.

– Вот еще. Мне и тут хорошо...

Таня увидела, как он поднял стакан. Ее охватила дикая злость.

– Ну и оставайся тут, алкоголик!

Она выскочила из дома, хлопнув дверью, добежала почти до перекрестка и только там вспомнила, что оставила у Шпетов сумочку, туфли на высоком каблуке, цветы – память о вчерашней премьере. Она вернулась и, демонстративно не замечая Ивана, взяла с дивана сумочку, надела на ноги туфли, потом подумала, сняла, вновь засунула ноги в валенки, а туфли завернула в валявшуюся тут же газету. Потом она вспомнила про цветы в банках, но те от холода завяли и являли собой настолько грустное зрелище, что ей захотелось плакать.

– Володя, – строго сказала она, – передайте, пожалуйста, Анечке большое спасибо и что валенки я верну при первой возможности... А Ивану Павловичу передайте, что может вообще не возвращаться. Никто его не ждет.

Задержавшись на пороге, она услышала, как Иван философически изрек:

– Видал? Но ничего, страдание очищает душу, а писателю оно необходимо вдвойне... Подумай сам, что такое Достоевский без каторги...

Это было уже слишком. На этот раз она не стала хлопать дверью, тихо притворила ее за собой и медленно побрела по натоптанной тропинке на улицу. Старая жизнь рушилась по всем статьям. Оставалось отряхнуться, набрать в легкие воздуха и с головой нырнуть в жизнь новую, неизвестную.

Она шла не торопясь, глубоко дышала, с удовольствием замечая, как с каждым шагом понемногу отпускает головная боль, успокаиваются напружиненные нервы... Миновав рощицу, она вышла к полотну железной дороги и, хотя улица тянулась дальше, к хорошо видным отсюда городским домам, свернула и направилась по тропке, тянущейся вдоль рельсов. Сегодня спешить было некуда.

Таня повернула ключ в замке и с удивлением услышала голоса, доносившиеся из гостиной:

– Пиду я до готеля... это, не скоро, видно, придет...

– Да вы посидите еще немного, Платон Опанасович. Она вот-вот будет.

– Это вы про меня? – крикнула из прихожей Таня.

– Ну я же говорил!

В прихожую выбежал Никита, помог ей снять пальто, валенки.

– Ну ты даешь, мать! Где пропадала? Мы с Платон Опанасовичем заждались совсем...

– Пешком шла до метро. А вы-то как попали сюда?

– Я вчера обещал вернуться, помнишь? Вот и вернулся, только позже, чем хотелось. Юрка в дороге и особенно дома стал такие кренделя выделывать, что оставить его я не мог. Пришлось до утра нянькой поработать. А когда он успокоился и уснул, я, как и было накануне договорено, заехал за Платон Опанасовичем и к Шпетам. Надеялся, что перехвачу тебя. Не успел. Зато насмотрелся на пьяного Вано. Когда я спросил про тебя, он вынул из кармана ключи, швырнул на стол и велел передать, что больше они ему не нужны...

– Свинья! – вырвалось у Тани.

– Не то слово... Потом мы поехали сюда, думали, что ты уже дома. Позвонили в дверь, подождали. Сколько можно было на площадке париться? Ну, я и открыл... Похозяйничал немного, кофейку заварил, колбасы нарезал – ты не против?

– А что толку? Ты ведь уже похозяйничал.

Таня улыбнулась. Он взял ее за руку и повел в гостиную. В кресле возле стола сидел Бонч-Бандера. Перед ним, рядом с чашкой кофе, лежала сброшюрованная стопка бумажных листков. Режиссер поднялся навстречу Тане.

– О-о, здоровеньки булы! – сказал он и протянул стопку ей. – Це вам. Побачьте, будь ласка!

Таня посмотрела на верхний лист. В центре его заглавными буквами было напечатано: «ОЛЕГ КОРДЫБАЙЛО. ЛЮБОВЬ ПОЭТА. ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЦЕНАРИЙ ИЗ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ».