Текст книги "Третья тетрадь"

 
Науку, любовь, государство, права,
Религию, гений, искусство —
Все, все превращал он в пустые слова,
Насилуя разум и чувства…[50]50
  «Насилуя разум и чувства» – неточная цитата из стихотворения Я. Полонского «Что с ней?».


[Закрыть]
 

Аполлинарии вдруг стало страшно, и она по-детски закрыла лицо руками. Но в уши назойливо лез другой голос, кажется, правоведа: «Надоело ваше парное молоко, господа! Баста! Только человек без меры – сильная натура…»

– Господи, что мне делать? – прошептала она. – Почему парное молоко? Ах, Наде хорошо, она знает, чего хочет, все эти кровеносные сосуды, ланцеты… Какая гадость! И зачем они все так на меня смотрят, словно чего-то ждут… хотят?.. И он – кто это он, который превращал все в пустые слова? Человек, превращающий жизнь в слова. Как страшно, бесчеловечно…

– Барыня, добавить бы надо! – вернул ее к действительности голос ваньки. – Глядьте-ка, пурга какая, а мне на Пески добираться.

– Да-да, конечно. – Полина сунула еще пятачок и подняла глаза.

Действительно, вокруг бушевала метель, которую трудно представить в цивилизованном городе, настолько она дика и свирепа. Мороз жег лицо, ледяные капли сверкали на решетке ограды, на углах завивались снежные вьюны, ахали мгновенно наметаемые сугробы, и дым из труб поднимался вверх страшными прямыми столбами.

Поле показалось, что пурга идет уже всю жизнь, что ничего другого и не было в ее коротенькой жизни. И сердце вдруг сжалось так больно и так безнадежно, что она вскрикнула и бегом кинулась в парадное.

Начиналась зима пятьдесят девятого года.

Глава 6
Музей Достоевского

Впринципе он не любил этот музей, постоянно раздражавший его своей темнотой, маленькими комнатками, странной «композицией экспозиции» (о, этот неподражаемый слог музейных работников!), утрированно священным трепетом персонала и бойкой торговлей в гардеробе футболками с факсимиле «великого писателя». Конечно, это не Михайловское[51]51
  Михайловское – имеется в виду село Михайловское, село Пушкинского заповедника в Псковской области.


[Закрыть] с его абсурдным фетишизмом, но все же… очень на него похоже, хотя и в другом духе. Ага, вот и опять новинка: кружки с надписью «„По мне хоть весь мир гори, а мне лишь бы свой чай пить“. Ф. Достоевский».

Угрюмо стаскивая куртку, Данила в который раз со вздохом вспомнил Старую Руссу, где в доме-музее жило время и дышало пространство, а солнце лежало на полу цветными квадратами. От всего этого даже газеты на столике казались сегодняшними. А может быть, просто это была его юность, когда он пил водку в лопухах у вонючей канавки, помнившей осквернение несчастной Лизаветы[52]52
  Несчастная Лизавета – имеется в виду Лизавета Смердящая из романа «Братья Карамазовы», юродивая, изнасилованная Федором Павловичем Карамазовым.


[Закрыть], когда лазал через Митенькин забор[53]53
  Митенькин забор – имеется в виду забор вокруг домамузея Достоевского в Старой Руссе, являющийся прообразом дома Карамазовых в одноименном романе.


[Закрыть] и рвал яблоки в саду, когда занимался любовью с колоритной местной потаскушкой под домом Грушеньки[54]54
  Дом Грушеньки – дом в Старой Руссе, на берегу реки Перерытицы, прообраз дома Грушеньки, героини романа «Братья Карамазовы».


[Закрыть]. Да, там была жизнь. А здесь… здесь лишь тишина да пыль.

Впрочем, вспоминать о Старой Руссе было сейчас не время, он забрался сюда не для воспоминаний, а для того, чтобы выработать окончательный план охмурения странной старухи. Ах, эти вечные петербургские старухи, все они непременно с какой-то подковыркой, черт бы их всех побрал разом!

Данила поднялся на третий этаж и с глубокомысленным видом двинулся вдоль витрин, изображавших, по мысли музейщиков, бытовые иллюстрации к романам «великого писателя». Вот почему-то падающее кресло и часы – «Бесы», а вот ворох тряпок под копией с Гольбейна[55]55
  Гольбейн – Ганс Хольбейн-младший, художник Возрождения, автор картины «Мертвый Христос», поразившей Достоевского во время его путешествия по Германии.


[Закрыть] – «Идиот».

Дах равнодушно проходил мимо витрин, видя себя среди этих нелепых декораций, но мысли его скользили по стеклам совсем в другом направлении. На что ее поймать? Не на демонизм же Блока и не на мистику – какая уж мистика после стольких лет советской власти. Реальность, господа, всегда и везде в первую очередь верх берет только реальность. «Фантастический реализм, – усмехнулся внутри недремлющий оппонент. – И место самое подходящее». «Да пошел ты», – беззлобно послал его Данила, но к сведению его совет все-таки принял. «Так… Чем же все-таки закончила эта дамочка – любительница тройственных союзов? – Глаза Данилы остановились на желтоватой фотографии массивного моста через реку: – Дрезден. Дрезден… Немцы. Ага, вот тебе и фантастический реализм – конечно же, их с Натой угнали в Германию, они выжили и потом работали, кажется, в Новгороде, в музее. Отсюда и надо плясать. Какая-нибудь пронзительная история о выживших в неволе, помнивших двух неразлучных сестер, рассказы Таты об альбоме… Нет, на всякий случай надо говорить об альбомах – их явно могло быть несколько… Отлично. Остальное – дело техники и личного обаяния».

Данила тряхнул головой, убирая упавшие на глаза волосы, и, словно в первый раз, осмотрелся. Он стоял в так называемом втором зале, где со стен глядело множество женщин; все они тщились быть загадочными, дерзкими, роковыми, и только в простоватом еще лице юной Сусловой читался откровенный восторг перед открывающейся впереди жизнью и жажда этой жизнью жить. Данила вздохнул от жалости и поспешно отвел глаза. Оказалось, что в зале он не один: у окна, уткнувшись взглядом в какие-то брошюрки на столе, стояла девушка. Темно-русые волосы не скрывали упрямого затылка, и это понравилось Даниле, тем более что остальное не представляло никакого интереса – не бог весть какая фигура, скованная поза, явно случайная посетительница от нечего делать или дурной погоды, если и вообще не провинциалка.

Он зевнул, не прикрывая рта, и уже собрался спуститься, чтобы где-нибудь по дороге успеть выпить коньяку. Но девушка вдруг обернулась одновременно с ним, и он своей хищной памятью профессионала мгновенно узнал ту самую недоутопленницу со Стрелки. Но где же длинные волосы, которые явно делали ее интересней? Недоутопленница в музее Достоевского! Какая прелесть! Данила невольно рассмеялся фантастическому реализму ситуации. Ах, как жаль иногда становится, что он всего лишь филолог, а не литератор, ей-богу. Данила, не стесняясь удивленного взгляда девушки, продолжал смеяться и совершенно откровенно разглядывал неожиданно вновь ожившее перед ним летнее приключение.

– У меня что-нибудь как бы не в порядке с одеждой… с косметикой? – вдруг достаточно спокойно поинтересовалась девушка, но все же в последний момент по-детски вспыхнула всем лицом.

– О, нет, что вы… – все еще смеясь, ответил Дах. – Все в порядке. Простите меня, смех относится совсем не к вам… то есть к вам, конечно, но совсем не потому, что в вашей внешности есть что-либо смешное…

– Тогда почему же? – почти потребовала она.

– Вы про Пигмалиона слыхали когда-нибудь?

– Что-то слышала. Это насчет скульптуры?

– Да, примерно. Насчет ожившего творения, мадемуазель. Или мадам. – Дремучее невежество недоутопленницы нагнало на Данилу скуку. Она стала ему вдруг совсем неинтересной, отчего он еще сильнее удивился, вспомнив, что нашел ее в компании людей явно другого сорта.

– И при чем же здесь я?

– Да ни при чем – все дело во мне, и только. Хотите – извинюсь совершенно официально, – и Данила театрально рухнул на колено.

Из соседнего зала уже спешила бдительная смотрительница.

– Все в порядке, мэм. Неужели вы еще не привыкли, что у вас в музее порой происходят фантастические вещи? По крайней мере – должны происходить, – торжественным тоном попытался успокоить бдительную служительницу Дах. После чего, глядя на несколько опешившую бабку, как-то странно добавил: – Иначе Федору Михайловичу совсем будет тут скучно.

– Прекратите паясничать, мужчина, иначе я вызову охранника, – растерянно заявила та.

– Да пошла ты со своим придурком, – лениво огрызнулся Данила и, безапелляционно подхватив окончательно смутившуюся девушку под руку, пошел вниз. – Идемте, идемте. Иначе достанет вас эта достоевская служка; будет, как пес, ходить из зала в зал и сопеть вам в спину. Федор вас не простит за это, – вдруг добавил он ей шепотом прямо в ухо.

– Подождите, мне же надо пальто, – остановилась девица уже у самых дверей на улицу.

– А, ну да. Мне, кстати, тоже. Да, впрочем, я вас и не задерживаю. Рад, что все закончилось вполне благополучно.

– Это вы об этой… хранительнице?

– Смотрительнице. В общем, да. – Данила натянул куртку, проигнорировав гардеробщика, ожидавшего, что он подаст пальто и спутнице. – Счастливо, барышня.

– До свидания.

Тугая дверь уже было подалась вперед, как сзади Данила услышал веселый голосок:

– Ну, привет. «Кто-кто». Я, конечно, Ап-па. Да, Апа. Тьфу ты, совсем глухая. Да. Я типа в музее… – Дах осторожно отпустил дверь и, по-кошачьи неслышно вернувшись внутрь, прижался влево, к киоску. – …Ерунда, конечно, я тут ничего не знаю. Ой, слушай, какой прикол… Что? Спешишь? Ну ладно, давай. Ладно, в час…

И девушка в черном, весьма сомнительного покроя пальто и слишком цветастом шарфе выскользнула на улицу.

Данила, так же неслышно, последовал за ней.

Не может такого быть. «Апа». Странное имя. Может быть, он ослышался, и она сказала «Капа», Капитолина? Но нет, он слышал четко и даже уловил в интонации некоторую неуверенность или, скорее, заминку – так говорят люди, выбирающие, как представиться. Помнится, одна его подруга, имевшая четырех мужей, представляясь по телефону, каждый раз задумывалась, под какой же фамилией знает ее тот, кому она звонит. И тут эта же заминка в доли секунды. «Апа». Возможно, прозвище, кличка, как любит эта нынешняя чатовская молодежь? Они шли уже снова мимо Стоюнинской гимназии – было ясно, что девушка спешит в швейцарские кондитерские[56]56
  Швейцарские кондитерские – кафе «Буше» на Разъезжей улице.


[Закрыть]. Данила, не упуская добычу из вида, быстро перебрал в уме все знакомые ему женские имена – и не смог остановиться ни на чем. «Милая Полинька…»[57]57
  «Милая Полинька» – начало многих писем разных корреспондентов к Сусловой.


[Закрыть] – летящая строчка так и стояла у него перед глазами, и почти бессознательно, повинуясь не рассудку, а инстинкту, он негромко окликнул:

– Полина!

Но девушка не оглянулась, даже не вздрогнула. Неужели он всетаки ошибся? Черт! До старухи отсюда три минуты, и можно рискнуть.

– Апа! – развязно крикнул он.

Девушка быстро обернулась, но, увидев его, вероятно, сочла, что ошиблась.

– Да, это я к вам обращаюсь. Вы же Апа?

– Да, а вы откуда знаете?

– Я слышал, как вы говорили по мобильнику.

– Зачем вы за мной идете?

– Из любопытства. Вас что, действительно зовут Апа?

Девушка вдруг покраснела, как будто ее уличили в чем-то запретном, и ответила почти с вызовом:

– Да, действительно.

«Эге, да тут, видимо, не все чисто», – усмехнулся про себя Дах, и огонек интереса вспыхнул в нем с удвоенной силой.

– Апа – это что, Капитолина? – кинул он крючок.

– Нет. Аполлинария.

Данила даже прищелкнул пальцами и сделал антраша, едва не сбив с ног какого-то случайного прохожего.

– Wunderbar![58]58
  Чудесно (нем.).


[Закрыть] Теперь понятно, почему вы оказались в музее и почему… – но тут он предусмотрительно остановился. – Аполлинария! Полинька. «Милая Полинька…» Кто бы мог подумать!

– Вы что, сумасшедший? – холодно поинтересовалась Аполлинария. – И простите, я как бы спешу, меня ждут.

– Какой-нибудь вьюнош в кожаной куртке, за углом, в швейцарских кондитерских? Все это глупости, Аполлинария. Мы сейчас пойдем с вами куда-нибудь в более основательное место – на дворе, чай, не лето, чтоб пирожные кушать. – И Данила спокойно и уверенно взял девушку под руку, крепко прижав локоть.

– Вы конкретно сумасшедший.

– И не скрываю. Мы, люди не от мира сего, соль земли. Но, если вам так проще, то можете считать, что вы мне понравились как женщина.

На мгновение в словах и тоне этого странного дядьки, похожего на индейца и рэпера в одном лице, Апе послышались отголоски бесед у Жени, и она инстинктивно попыталась высвободить руку. Но улыбка у него была такой открытой, такой беззащитной и пленительной, что она неожиданно для себя вдруг пошла рядом.

– Все-таки вы, может быть, объясните, куда меня типа ведете?

– Не знаю, как вам и объяснить, – замялся Данила. – Ну… можно сказать, что туда, откуда сбежала в тридцать седьмом Лидия Корнеевна Чуковская[59]59
  Чуковская Лидия Корнеевна – дочь Корнея Чуковского, перед войной жила в Ленинграде на Пяти углах (Загородный, 11).


[Закрыть]. Чуковского знаете, Мойдодыр, таракан и все такое прочее? Сегодня ведь суббота? Значит, можно и так: к Боткину[60]60
  Боткин Сергей Петрович – русский врач и общественный деятель, брат писателя-«западника» Боткина; у него на «боткинских субботах» в доме 22 по Загородному проспекту собирались деятели науки и литераторы, музыканты, художники.


[Закрыть], на субботу, ну, к Боткину, портрет девочек Боткиных[61]61
  Девочки Боткины – имеется в виду «Портрет дочерей Боткиных» – картина Валентина Серова.


[Закрыть] помните?

Апа вдруг выдернула руку и нахмурилась.

– Пожалуйста, очень прошу вас, не надо тут сыпать передо мной всякими именами. Мне это напоминает одних людей, которые… с которыми… То есть это не важно. А просто ведь за этим ничего, один пустой блеск, хвастовство…

Дах понял, о чем она говорит, с первой же фразы. Неужели та компания так допекла бедняжку своей эрудицией? Он хорошо помнил обратившуюся к нему на мостике девушку – вряд ли она была способна на откровенную жестокость. Впрочем, на своем веку он уже не раз сталкивался с подобными ситуациями. До сих пор ему приходится то и дело общаться с девушкой, которая когда-то случайно попала в их компанию питерско-тартусских вольнодумцев и не выдержала психологических экспериментов над собой и миром. Зрелище разрушенной личности было ужасным, но, пожалуй, лишь он один и чувствовал вину перед нею и не мог послать бедняжку подальше, как давно сделали все его прежние приятели. «Ты всегда в ответе…»[62]62
  «Ты всегда в ответе…» – имеется в виду фраза Лиса «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил» из сказки «Маленький принц» Антуана Экзюпери.


[Закрыть] – ну и так далее. А что касается откровенной жестокости – что ж, жестокость непредумышленная часто оказывается гораздо страшнее.

– Я понимаю. – Данила на секунду положил руку на ее пальцы. – Но со мной вы ошиблись – я этим живу, а не играю.

– Так вы историк? – вскинула зеленоватые глаза Апа.

– Отчасти. Но сейчас дело отнюдь не во мне, а в вас.

– Почему же?

– Ну, хотя бы потому, что у вас такое необыкновенное имя.

Апа опять как-то натянуто улыбнулась, и Данила ощутил, что снова держится за хвостик какой-то очередной ниточки. Сколько таких хвостов держал он в руках, и куда только они порой не заводили его… Про некоторые лучше и вообще не вспоминать. Сейчас же у него в руках сразу два – и сразу за обоими не угнаться. Нужно выбрать. Один сулил хороший барыш, может быть, даже определенную, пусть и слегка скандалёзную известность в определенных кругах, возможность подразнить, побесить, покуражиться. Да и сами акварельки! Данила на секунду прикрыл глаза и снова увидел пленительный морок бескостных тел, колючие оранжевые плоды, прижатые к лону, робкие лапки униженно просящих бесенят, тварей весенних… А на другом конце живой человек, попытка самоубийства, Достоевский, несомненно, какая-то тайна имени… В результате, конечно, может оказаться и банальнейшая история, не стоящая времени и денег, но…

Дах скрипнул зубами. Они уже подходили к повороту на Разъезжую, и надо было решаться. Он чуть замедлил шаг и внимательно огляделся, словно искал знака судьбы. Впереди мрачным пятном темнел Семеновский плац[63]63
  Семеновский плац – Пионерская пл.


[Закрыть], как магнитом, стягивая к себе близлежащие улицы, а направо уныло светился убогой рекламой дом Лишневского[64]64
  Дом Лишневского – см. дом Чуковской.


[Закрыть]. Знака не было; в обе стороны одинаково серым потоком шли люди и ехали машины. Вокруг никого и ничего, за что можно было бы зацепиться глазу, чувству.

– Так вы передумали? – услышал вдруг он, сам не заметив, что остановился окончательно. И этот голос, искренний и, видимо, сам испугавшийся своего вопроса, заставил Даха махнуть на болотное Татино зверье рукой. В конце концов, там были только деньги, тогда как здесь – вот она, живая…

Живая – кто?

– Нет, я просто прикидывал, где нам с вами будет интереснее поболтать, – улыбнулся он и, уже не раздумывая, повел Апу в «Шинок», тот самый, что в Чернышевом переулке[65]65
  Чернышев пер. – ул. Ломоносова.


[Закрыть].

* * *

– Может быть, ты когда-нибудь все-таки посмотришь на город не ночью и не с извозчика? – ядовито проговорила Надежда, прикалывая перед зеркалом искусственные локоны, – свои были слишком невзрачны, а в эту весну в Пибурге, как называли Петербург в Университете, в моду, как назло, входили пышные букли на манер тридцатых годов. – Полгода в Петербурге – и ничего.

– Скажи просто, что тебе хочется прогуляться, а не с кем, – отпарировала Аполлинария. – Конечно, если вокруг только пинцеты и ланцеты… Хорошо, пойдем, только недалеко. Сегодня вечером чтение Писемского и…

– Ты должна выглядеть божественно, – закончила Надежда. – Лучше бы ходила на свои лекции – больше толку.

Они вышли в сырой влажный город. Зеленое небо мерцало на западе, светя им в спины и делая все вокруг ирреальным и таинственным. Берег Фонтанки был покрыт ноздреватым и грязным снегом, а где по нему текли ручьи – жидким и зернистым. Ботинки скоро почернели.

– Какая ты, право, скучная, Надя, – первой заговорила Аполлинария. – Все по порядку, все расписано. Нет, я так не могу. Уж если наука – так только она, и никаких тебе концертов, театров, собраний. Если свобода нравов, то…

– То?

– Не знаю. То есть… тогда всё, понимаешь – все?! Титанические страсти, полная власть, полное подчинение, все возьми, но и все отдай!

– Как у Васи? – густо покраснела Надежда.

– Ах, нет, не то! У Васьки мелко, у них тоже по расчету, для удобства, он же сам мне говорил – чтобы не тратить время на поиски женщины, а больше заниматься наукой и народом. А я говорю о любви. Но они все пошлы, тусклы, с оглядочкой. А если есть чувство, то какие же ограничения?

– А нравственные?

– Нет, ничего этого не должно быть, всё сметено, все очищено, все дозволено!

– Ты хоть сама понимаешь, о чем говоришь? – нахмурилась сестра. – Даже если посмотреть с физиологической точки зрения, то есть с медицинской, – поспешно поправилась она.

– Ах, глупости, глупости! – Короткие волосы Аполлинарии вдруг вспыхнули золотом. – Если любовь – то всё, всё и еще раз всё!

На них уже начинали оглядываться. Какой-то господин с неестественно румяными щеками и с массивной тростью пошел за ними, явно прислушиваясь. Надежда потянула сестру в первый попавшийся переулок. Вдалеке блеснула колокольня.

– Пойдем, сегодня же день бабушкиной смерти, – вдруг вспомнила и чего-то испугалась Полина. – Знаешь, мне все-таки очень не нравится Петербург – тут, как на торгах, ничего не спрячешь, все видно. И я все время боюсь, что со мной что-нибудь случится, что-нибудь непонятное и оттого совсем ужасное.

– Меньше надо ездить на твои сомнительные сборища. Все эти литераторы… Говорят, они откровенно меняются женами. Вот Панаев до сих пор… А Достоевский со своей француженкой, которая вроде и не француженка, а внучка наполеоновского мамлюка…

– Достоевский? Кто это?

– Ну вот, а еще ходишь на свои чтения. Новый кумирчик, читает в «Пассаже», неужели не слышала? Говорят, дамы рыдают.

Но собор уже манил теплым дыханием свечей и детским, полузабытым запахом ладана. Сестры поставили свечи и, выйдя, снова пошли куда глаза глядят. Огромные пятиэтажные дома закрывали небо, острыми углами подчеркивая прямоту улиц, даже самых крошечных.

– А возвращаясь к нашему разговору, – вдруг тихо произнесла Аполлинария, – я тебе недоговорила и про третье.

– Какое третье? – удивилась Надежда, вся еще в теплом сумраке храма.

– Ну вот есть наука, есть страсти и свобода, а есть и третье.

– Что же?

– Смирение. Представляешь, жить скромной женой в каком-нибудь невзрачном доме – хоть вот в этом. – Аполлинария махнула рукой на дом напротив, серый, четырехэтажный, с зеленной лавкой в подвале на углу, и выделявшийся лишь полукруглыми окнами в третьем. – Жить, совсем про себя забыв, только муж, дети. Хорошо, если бы два мальчика и две девочки. И все самой: обед, одежда, летом дача. А ночами, чтобы помочь мужу, еще какую-нибудь работу делать…

– Какую же работу ночью? – удивилась Надежда, пораженная тихим голосом и какой-то прозрачной ясностью в лице сестры.

– Многое можно. Вышивку на дом брать, а то лучше – переписывать что-нибудь.

– Ну да, – рассмеялась Надежда. – Сейчас очень вошла в моду стенография, все просто с ума посходили. Курсы так и открываются, Голованов, Ольхин. Неужели тоже хочешь?

– Нет, не хочу. Но стенография – это хорошо. И вот жить в таком доме, жертвуя всем, о себе забыв… Вот третий путь.

– Он не для тебя, Поля. Как, я думаю, и первые два. Для первого не хватит трудолюбия, для второго – цинизма.

– А третий? – Аполлинария порывисто взяла сестру за руку. – Третий?!

– Для третьего ты слишком горда и эгоистка, – отрезала Надежда. – И, судя по твоей нынешней жизни, ты к нему не очень-то и стремишься, – уже мягче добавила она, пытаясь сгладить резкость суждения. – И, вообще, я не понимаю, куда мы идем. Пора домой, Степанида давно ждет нас к обеду – нехорошо задерживать прислугу, ты же знаешь.

Аполлинария остановилась. От зеленной несло несвежей квашеной капустой и прошлогодним луком. Женщина в потертом бурнусе поднималась по ступенькам, неся заботливо прикрытую белоснежной салфеткой корзиночку. Она тяжело вышла на торцовую мостовую, и под бурнусиком некрасиво выпятился беременный живот.

Аполлинария невольно заслонилась рукой, как от удара. Нет! Чтобы она, юная, дерзкая, полная бешеных сил и сладких предчувствий, – вот так?! Отвратительный убогий дом, убогая лавка, убогая женщина, убогая жизнь!

– Да, ты права, – поспешно согласилась она, стараясь повернуться так, чтобы не видеть женщину. – Домой, домой! – А про себя подумала: «Нет, уж чем так, лучше к Васе, к студентам, к черту на рога…»

* * *

Они сидели среди вышитых рушников и гламурных горшков уже больше часа. К удивлению Данилы, Апа ела, не капризничая, со здоровым аппетитом молодости, не ограничивающей себя никакими диетами. Он же только покуривал свой «Голуаз», слушая во все уши и глядя во все глаза, хотя со стороны казался усталым, ленивым и рассеянным. Иногда, как бы невзначай, он кидал легкий, ни к чему не обязывающий вопрос или замечание, почти со всем соглашался, а внутри жадно нащупывал правильную дорогу. Разумеется, можно было прямо спросить, откуда это странное имя, зачем она явилась в музей, почему прыгнула в воду и так далее, но на прямой вопрос редко получаешь удовлетворительные ответы. Настоящих ответов можно добиться, лишь окутав собеседника тонкой паутиной, добравшись до его сути, как пчела до середины цветка, да еще и прочувствовав эту суть. А девушка искренне и свободно шла на такое общение – и Данила наслаждался. Он был в своей стихии: искать, подстерегать, обманывать, ловить, притворяться, испытывать себя и собеседника.

– Понимаете, меня просто убивает этот… ну, как бы расчет, который царит вокруг, – глядя прямо в лицо Даху своими крыжовенными глазами, говорила девушка, забыв про бесконечную сигарету. – Разве это удовольствие – на каждом шагу рассчитывать, осматриваться? Мне вот, прежде чем к театру прибиться, так много пришлось чего-то увязывать, рассчитывать… противно! Мне такой жизни, так полученной, не надо вообще!

– Простите, как вы сказали? – Данила вмял окурок мимо пепельницы, и черные глаза его сузились.

– Разве я сказала что-то не так?

– Нет-нет, но… Вы не могли бы повторить?

– Как? Зачем? Я не понимаю, – растерялась девушка.

А перед Данилой четко, как на слайде, встали коричневатые, орешковыми чернилами написанные строчки из дневника Сусловой, из того, сафьянового, в сто четырнадцать листов, купленного в писчебумажном магазине на улице Сен-Жак в Париже, того, где она впервые начала коллекционировать своих поклонников. «И в самом деле, что за радость смотреть и остерегаться на каждом шагу. Я и счастья, такими средствами приобретенного, не хочу…»

– Простите, я, кажется, слегка отвлекся, – обаятельно улыбнулся Дах. – Я прекрасно слышал, что вы говорили о расчетливости в нашей теперешней жизни, и совершенно с вами согласен. Но что дальше? Я хочу сказать – ваш вывод.

И он прикусил ноготь в ожидании ответа.

– Ведь эта жизнь была бы тогда искусственной, правда? А я считаю так: пусть лучше я останусь обманутой, осмеянной, но все равно буду верить людям и миру. Это глупо, да?

Но Данила уже не слушал ее. «Пускай меня обманывают, пускай хохочут надо мной, но я хочу верить в людей, пускай обманывают. Да и не могут же они сделать большого вреда». Да, это она, запись от восьмого мая шестьдесят четвертого…

– Конечно, – намеренно равнодушно согласился он, – на самом деле люди и не могут принести большого вреда.

– О, вы правы, правы, я именно так и хотела сказать!

Дах поднялся:

– Спасибо, Апа, я получил большое удовольствие от общения с вами, но – время, дела. – Он постучал по циферблату. – Я предлагаю увидеться еще раз, ведь по сути вы еще… я еще так ничего и не узнал о вас. А мне очень хотелось бы узнать о вас побольше, – не солгал он. – Только теперь давайте встретимся… – Он быстро прикинул места, где бы сто пятьдесят лет назад могла произойти встреча Достоевского и Сусловой, например, третья, как и у них, и закончил: —…Ну, хотя бы на Грибанале[66]66
  Грибанал – жаргонное название канала Грибоедова и одноименной станции метро.


[Закрыть], только не на выходе с эскалатора, а, скажем, около Казначейской, хорошо? – Данила был эстет и ни за что не позволил бы смазать картину предстоящего свидания пошлым пятачком метро. – Завтра утром, в одиннадцать.

Девушка вздохнула, протянула ему руку и попросила:

– А можно я посижу здесь еще? Мне здесь так понравилось.