Книга: Иван Бунин. Жизнь наоборот - Дмитрий Воденников

И вот теперь книга Дмитрия Воденникова о Бунине – неожиданно, а может, как раз и ожидаемо - до Бунина. На самом деле до нее был еще «Белград», где Бунин – почти случайный персонаж рядом с Чеховым, и именно эта какая-то ускользаемость и нездешнесть его меня вдруг привлекла.

Воденников пишет чудесно. Это та самая «проза поэта», которую можно любить и ценить больше даже его стихов. Я бы сравнила с Цветаевской – не стилем, не манерой, не настроением даже, а вот, пожалуй, способностью поймать точные формулировки, вписать их в дыхание, сделать тонкое, чуткое, живое эссе, которое читается на одном вдохе. Собственно, вся эта книга – такое эссе. Но если у Цветаевой - это эпизоды, которые сама жизнь и поэзия, то у Воденникова за эссеистским подходом скрывается тщательное исследование. Факты биографии, цитаты, мнения современников, стихи...

И да. «Жизнь наоборот» - потому что книга написана от смерти к рождению. Тем, кто ищет тут именно биографии – лучше взять что-то более классическое, наверное. Формат специфический, и в любом другом случае я бы сказала, что это желание пооригинальничать, но здесь, как ни странно, это неестественное движение от конца к началу протеста не вызывает. Тем более, автор часто сбивается с ритма «текст двоится, троится, пытается улизнуть на боковые тропинки – текст любит такие фокусы. А жизнь любит рифмы».

Рифм здесь тоже много. Не только бунинских. Всяких. Тех, что попали в настроение, в смысл, всплыли в памяти, попались в черновиках.

Дождь прошел. Уж не трепещет

Тучка молнией-грозой.

Посмотри, как небо блещет

Сквозь деревья бирюзой!

От кустов ложатся тени,

А цветы полны водой;

Пахнет свежестью сирени,

Сладко пахнет резедой.

Это Бунин. И тут же Ахматова:

Я на солнечном восходе

Про любовь пою,

На коленях в огороде

Лебеду полю.

И здесь же история о том, как тонко чувствовал Бунин запахи, как нашел тут самую резеду в чужом саду - выиграл пари. А вот Ахматова и не знала (сама призналась), как лебеда вообще выглядит.

Книга начинается со смерти, и в ней вообще много теней и смерти. А еще – зазеркалья. И как бытия вне рамы, и как подаренного маленькому (4-5 лет0 Ване Бунину собственного туалетного столика с зеркалом:

Да, несомненно, в зеркале было все, что было и здесь, вокруг меня – и стены, и стулья, и пол, и солнечный свет, и ребенок, стоявший среди комнаты... Нас было двое, удивленно смотревших друг на друга! И вот один из нас вдруг закрыл глаза – и все исчезло: остались только светлые пятна, закружившиеся в темноте... Потом снова открыл их – и снова увидал все то, что уже видел... Не странно ли только, что комната в зеркале падает, валится на меня?

Может потому она и с конца. Эта книга.

Второе, что стоит сказать о книге (и что меня очень впечатлило) – это бесконечная уважительность, с которой она написана. Замечу – не обожание, не поклонение, а именно уважение. Здесь нет критики, нет оценок, нет ярлыков. Есть – внимание и принятие. Даже тогда, когда приводятся достаточно ядовитые отзывы Бунина о своих современниках.

В скобках Воденников замечает, что это стало почти мемом:

«я пишу книгу про Бунина, а у меня как раз кран потек», – продолжаю жаловаться я. «А, это тот, который всех поливал?» – вдруг радуется продавец».

И действительно.

Перечитываю Куприна. Какая пошлая легкость рассказа, какой дешевый бойкий язык, какой дурной и совершенно не самостоятельный тон.

Кончил «Восемнадцатый год» А. Толстого. Перечитал? Подлая и почти сплошь лубочная книжка. Написал бы лучше, как он сам провел 1918 год!

Дочитал Гиппиус. Необыкновенно противная душонка, ни одного живого слова, мертво вбиты в тупые вирши разные выдумки. Поэтической натуры в ней ни на йоту.

В 1944 году Бунин перечитывает Гоголя и пишет о нем в дневниках резкое:

Нестерпимое «плетение словес», бесконечные периоды. «Портрет» нечто соверш[енно] мертвое, головное. Начало «Носа» патологически гадко – нос в горячем хлебе!

С другой стороны, пожалуй, именно на примере Бунина становится отчетливо ясна та ненависть, которую многие его современники испытывали к новой России. Те, кто привык к хрусту францухской булки" и так много потерял в старой – имения, крестьян, деньги, положение в обществе. Кто-то смирился, кто-то пережил, кто-то адаптировался, кто-то возглавил. А Бунин – не смог.

...Был в именье сестры, а потом случился у нас пожар – сожгли-таки! Пока дело ограничилось погоревшими лошадьми, свиньями, птицей, сараем, людскими избами и скотным двором, но, вероятно, запалят еще разок, ибо волнуются у нас мужики сильно и серьезно, в один голос говорят, что ни единому человеку из помещиков не дадут убрать ни клока хлеба. Приходится, значит, решать, как быть, куда удирать всей семьей – с детьми и стариками...

Присужденная Бунину (далеко не самому читаемому русскому писателю) нобелевская премия – отдельный эпизод. Прекрасно об этом написала Цветаева:

Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее – Горький. Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи. Но – так как это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому... Впрочем, третий кандидат был Мережковский, и он также несомненно больше заслуживает Нобеля, чем Бунин, ибо, если Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи, то Мережковский эпоха конца эпохи, и влияние его и в России и за границей несоизмеримо с Буниным, у которого никакого, вчистую, влияния ни там, ни здесь не было.

А вот Горький думал иначе:

«Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится живого радужного блеска и звездного сияния его одинокой страннической души».

Удивительная, чуткая, нежная, поэтичная книга. Наверное, теперь можно взяться и за Ивана Алексеевича.