Текст книги "Сталин"

Рукотворность будущего не менее загадочна, чем необратимость и тайны ушедшего.

Глава 3
Выбор и борьба

В русском коммунизме воля к могуществу оказалась сильнее воли к свободе.

Н. Бердяев

Муки родов нового общества продолжались. А жизнь текла. В сцеплениях многих судеб, обстоятельств, конфликтов. После XIII съезда партии к Сталину стала возвращаться утраченная было им уверенность. До смерти Ленина его вряд ли посещали серьезные честолюбивые намерения. А после… Едва ли с полной определенностью можно утверждать, что уже тогда он поверил в возможность реализации, казалось бы, невозможного шанса. Мир человека во многом и часто загадка.

В 1793 году голова короля Франции Людовика XVI скатилась в корзину после гильотинирования. За минуту, возможно меньше, до того как нож гильотины упал на шею короля, Луи Капет спросил у палача: «Нет ли вестей о Лаперузе?» (шел пятый год, как исчезла кругосветная экспедиция Лаперуза, и, как позже выяснилось, – навсегда). Тайники сознания воистину непроницаемы: еще мгновение – и Людовик XVI канет в небытие, но он интересуется не собственной судьбой, а Лаперузом… Сталина никто не собирался гильотинировать, но и никто не мог знать его дальнейших планов. Да и были ли они у него?

В библиотеке Сталина, которая стала потихоньку создаваться в его маленькой кремлевской квартире уже с 1920 года, большая часть литературы была дореволюционного издания: сборники трудов Маркса, Энгельса, Плеханова, Лафарга, Люксембург, Ленина, утопистов, книги Толстого, Гаршина, Чехова, Горького, Успенского, малоизвестные теперь работы Бинштока, Зонтера, Гобсона, Кенворти, Танхилевича… Многие из них не являлись лишь антуражем скромного обиталища. В книгах карандашные пометки, подчеркивания, сделанные, возможно, Сталиным.

В «Мыслях» Наполеона есть такая фраза: «Именно вечером у Лоди[8]8
  Во время итальянской кампании 1796–1797 г. молодой Бонапарт одну из своих блистательных побед одержал у городка Лоди.


[Закрыть] я уверовал в себя как в необыкновенного человека и проникся честолюбием для совершения великих дел, которые до тех пор представлялись мне фантазией». Пережил ли Сталин свое «Лоди», сохранив за собой, вопреки воле Ленина, пост генсека? Пожалуй, для политической карьеры Сталина это действительно был кульминационный момент: 45-летний Генеральный секретарь почувствовал, что после смерти Ленина он отнюдь не слабее своих сотоварищей по Политбюро и ЦК.

Об этом Сталин все чаще задумывался в редкие минуты отдыха, приезжая на свою загородную дачу в Зубалово. В начале 20-х годов в Подмосковье оказались сотни заброшенных особняков, дач, загородных домов, покинутых «бывшими». Большинство из них бежали за границу, иные пали в кровавой рубке гражданской войны, у третьих эти атрибуты «буржуазной роскоши» просто экспроприировали. Многие из этих домов отдали под больницы, приюты для беспризорников, склады и дома отдыха многочисленных госучреждений, которые начали быстро плодиться. Недалеко от станции Усово стояло с десяток дач. Одну из принадлежавших раньше нефтепромышленнику Зубалову выделили Сталину. Здесь же поселились Ворошилов, Шапошников, Микоян, немного позже Гамарник, другие партийные, государственные и военные руководители страны.

В семье у Сталина в 1921 году родился Василий, через несколько лет появилась Светлана, позже приехал сюда и сын от первой жены Яков. Надежда Сергеевна, жена Сталина, – а она, как мы помним, была моложе своего мужа на двадцать два года – с самоотверженностью и рвением молодой хозяйки взялась за устройство бесхитростного быта. Жили скромно на зарплату Сталина, пока его жена не пошла работать в редакцию журнала «Революция и культура», потом в секретариат Совнаркома, а затем на учебу в Промакадемию. Как-то за столом Сталин неожиданно сказал жене: «Я никогда не любил денег, потому что у меня их обычно не бывало». Знакомясь с документами сталинского архива, интересно было читать расписки Сталина, переданные им Стасовой в подтверждение того, что он получал в партийной кассе авансы по 25, 60, 75 рублей «в счет жалованья» за следующий месяц. Этот человек о безденежье знал не понаслышке.

Постепенно в доме появились няня и экономка. Не было тогда ни многочисленной охраны, ни комендантов, ни курьеров, ни десятков других должностей, которые возникнут позже, и сами вожди будут называть этих людей «обслугой», чтобы не повторять буржуазного – «прислуга».

Первые годы после революции Сталин, как и все руководители партии, жил просто и скромно, в соответствии с семейным бюджетом и партийными установками. Еще в октябре 1923 года ЦК и ЦКК РКП(б) подготовили и разослали во все партийные комитеты специальный документ, в котором излагались меры, выработанные еще на IX партконференции РКП(б) (сентябрь 1920 г.). В нем говорилось о недопустимости использования государственных средств на благоустройство частных жилищ, оборудование дач, выдачу премий и натуральных вознаграждений ответственным работникам. Предписывалось самым строжайшим образом следить за моральным обликом партийцев, не допускать большого разрыва в заработной плате «спецов» и ответработников, с одной стороны, и основной массой трудящихся – с другой. Игнорирование этого положения, говорилось в циркуляре, «нарушает демократизм и является источником разложения партии и понижения авторитета коммунистов». Подтверждалось ленинское положение, что «ответственные работники-коммунисты не имеют права получать персональные ставки, а равно премии и сверхурочную оплату». При Ленине существовала даже негласная традиция передачи членами ЦК своего литературного гонорара в партийную кассу.

У руководителей партии тогда не было ценных вещей, и даже разговоры о чем-либо подобном были признаком дурного, мещанского, даже антипартийного тона. Сталину долгое время был присущ внешний аскетизм. После смерти у него фактически не оказалось личных вещей, кроме нескольких мундиров, подшитых валенок и залатанного крестьянского тулупа. Он любил не вещи. Любил власть. Только власть!

Иногда по воскресеньям, если позволяла обстановка, собирались вместе, чаще у Сталина. К нему приезжали Бухарин с женой, бывали здесь Орджоникидзе, Енукидзе, Микоян, Молотов, Ворошилов, Буденный, часто с женами и детьми. Под аккомпанемент гармоники Буденного пели русские и украинские песни, даже плясали… Но к Сталину на дачу никогда не приезжал Троцкий.

Сидя за столом, выпивали, вели разговоры о положении в стране, партии, текущих внутренних и международных делах. Обычно бывал здесь и старый большевик С. Я. Аллилуев, которого весьма уважал его зять. Как правило, Аллилуев вставлял лишь реплики о «старине» (он был членом партии с момента ее основания, чем очень гордился). Частенько спорили, порой резко. Все обращались на «ты». Сталин – равный среди равных. Никаких признаков чинопочитания, тем более славословия или заискивания.

Встречались люди, которые еще менее десяти лет назад были париями общества, а теперь волею исторических обстоятельств оказались во главе гигантского государства, едва-едва оправлявшегося от бесчисленных ран, нанесенных ему мечами войны, междоусобиц, мятежей. Многие вопросы, обсуждавшиеся здесь, нередко затем выносили на Политбюро. Так, например, Молотов однажды за столом привел любопытную справку: столько-то в России зерна уходит на самогон, столько-то денег недосчитывает от этого казна. Через несколько дней, 27 ноября 1923 года, на заседании Политбюро после сообщения Молотова постановили:

«Поручить секретариату создать постоянно действующую Комиссию для борьбы с самогоном, кокаином, пивными и азартными играми (в частности, лото) в составе: председатель – т. Смидович, заместитель – т. Шверник, члены – тт. Белобородов, Данилов, Догадов, Владимиров.

Секретарь ЦК Сталин».

Также, обсуждая в узком кругу причины болезни и смерти Ленина, решили предпринять некоторые меры по улучшению медицинского обслуживания руководства партии. На Пленуме ЦК 31 января 1924 года Ворошилов доложил вопрос «Об охране здоровья партверхушки». Постановили:

«Просить Президиум ЦКК обсудить необходимые меры по охране здоровья партверхушки, причем предрешить необходимость выделить специального товарища для наблюдения за здоровьем и условиями работы партверхушки».

Думаю, при Ленине вопрос был бы поставлен иначе, шире; через призму заботы о здоровье всего народа, в том числе и руководящего состава. С таких «мелочей» все начиналось. Элитное мышление «партверхушки», исповедовавшей уравнительные принципы, породило и появление привилегий: различные доплаты («конверты»), личные вагоны для руководства, дачи на юге, дачи под Москвой, многочисленная «обслуга». Все начиналось постепенно…

Часто спорили: как «внедрять социализм». Пунктирная линия движения за горизонт, в будущее, намеченная Лениным, словно траектория, терялась где-то в дымке. Вектор движения, его направление были ясны. Но как идти, какими должны быть темпы, методы, способы строительства нового общества – все это выглядело смутно. Проводив гостей, Сталин долго ходил в сумерках отгоравшего дня с думами о дне завтрашнем. В нем зрели не только ответственность и тревога за будущее. Рядом крепли тщеславие и честолюбие: может быть, эта полоса борьбы и неопределенности и есть его «Лоди»?

Идеально, когда между силой и мудростью существует гармония. Так бывает очень редко. Чаще будущее принадлежит сильным, не обязательно, к сожалению, мудрым. Обычно одно из начал берет верх на каком-то отрезке исторического пути. Осознаем мы или не осознаем этот феномен, он существует наряду с другими. В эти исторические моменты выбора в соотношении мудрости и силы бывает всякое. Сталин не знал и не читал древних мыслителей. А один из них, Сократ, высказал, помнится, мысль, актуальную не только для его времени: «Философы должны быть правителями, а правители – философами». Силе всегда нужна мудрость. Сталин обладал силой, но не обладал мудростью. (Хотя все мы долго его хитрость, изощренность, коварство ума принимали за мудрость.) В момент выбора средств, путей реализации великих идей это сыграло трагическую роль.

Энергия масс первого в мире государства рабочих и крестьян была освобождена. Как направить ее к цели, к идеалу, к вершинам, которые даже Ленину казались близкими? Как строить социализм? Партийная печать была полна статей старых и новых теоретиков, дающих советы, указания, как идти дальше. Все было впервые. Часто казалось: достаточно верного лозунга – и дело пойдет.

Напомню, Троцкий в конце 1924 года написал в Кисловодске «Уроки Октября». В них он вновь попытался принизить роль других лидеров революции, с тем чтобы «теоретически» обосновать свои претензии на лидерство. Троцкий, как отмечалось в статье журнала «Большевик» (1924. № 14), с позиций «летописца» в своих «Уроках» перешел на позицию пристрастного прокурора. Он доказывал, что в ходе революции «ЦК прав тогда, когда он согласен с Троцким, а Ленин не прав тогда, когда несогласен с Троцким…». В революции, писал Троцкий, бывает своего рода паводок, и если упустить его, то не будет ни паводка, ни революции. Он, Троцкий, мол, умел уловить пик паводка… Революция «состоялась», потому что, вопреки большинству «старого большевизма», во главе ее стали Ленин и Троцкий. Такова была историческая версия героя русской революции.

Троцкий вновь ставит вопрос о том, что судьбы революции в России в решающей мере зависят от того, «в какой последовательности будет происходить революция в разных странах Европы…». В своей работе «Перманентная революция» Троцкий говорит еще более определенно, что завершение социалистической революции в одной стране немыслимо, что «сохранение пролетарской революции в национальных рамках может быть лишь временным режимом, хотя бы и длительным, как показывает опыт Советского Союза». На вопрос, как строить социализм, Троцкий, по существу, отвечал – «ожидая мировую революцию», подталкивая ее. Он верил, что «октябрьские революции» пойдут в мире одна за другой, что Красная Армия должна помочь другим странам в этом великом переломе. Это было явное левачество, но которое, конечно, не было преступлением, как стало впоследствии квалифицироваться. Помимо всего прочего, Троцкому была не чужда и революционная романтика, которая всегда была чужда Сталину.

По вопросу о теории «перманентной революции» Троцкий пишет: «Самостоятельно Россия не может, разумеется, прийти к социализму. Но, открыв эру социалистических преобразований, она может дать толчок социалистическому развитию Европы и, таким образом, прийти к социализму на буксире передовых стран». Так Троцкий считал до 1917 года. После революции он отчасти изменил свою позицию. Мысленно полемизируя со Сталиным, Троцкий высказал свою точку зрения в виде такого диалога:

Сталин. Итак, вы отрицаете, что наша революция может привести к социализму?

Троцкий. Я по-прежнему считаю, что наша революция может и должна привести к социализму, приняв международный характер…

Далее он объясняет эти расхождения так: «Секрет наших теоретических противоречий в том, что вы очень долго отставали от исторического процесса, а теперь пытаетесь его обогнать. В этом же, к слову сказать, и секрет ваших хозяйственных ошибок».

Теория построения социализма в отдельной стране, считал Троцкий, несовместима с теорией «перманентной революции». Только сверхиндустриализация за счет крестьянского сектора, писал Преображенский, поддерживая Троцкого, может дать государству промышленную основу, шансы на социализм.

Сталин очень поверхностно знал экономику. Однако он видел, в каком тяжелом положении находится страна. Полоса дискуссий и споров в партии, длившаяся почти десятилетие, была периодом борьбы не только за определение уровня и характера демократического общества, но и за поиск путей развития экономики. Если бы у Сталина была экономическая проницательность, то он смог бы увидеть в последних статьях Ленина определенную концепцию социализма, которая включает в себя индустриализацию и добровольную кооперацию страны, подъем культуры широких масс, совершенствование социальных отношений, развитие демократических начал в обществе. Ленинские пророческие слова о том, что нэп многие из этих проблем связывает в один узел – смычка города и деревни, «освобождение» экономических рычагов, торговля, извечная предприимчивость делового человека, – что «из России нэповской будет Россия социалистическая», Сталиным никогда не были до конца поняты.

Первые годы его интересовали экономические воззрения Бухарина, Преображенского, Струмилина, Леонтьева, Брудного, но Сталин с трудом понимал суть хитросплетений экономических терминов, законов, тенденций. Человек, который никогда не был на производстве, не ведавший запаха весенней пашни, не одолевший азбуки экономической политграмоты, в конце концов согласился, например, с неизбежностью «товарного голода» при социализме, который сопровождает нас до сих пор. Правда, Сталин пытался что-то понять в экономике. В библиотеке, например, хранилась книга О. Ерманского «Научная организация труда и система Тейлора». Известно, что Ленин похвалил автора за то, что он смог дать изложение «системы Тейлора, притом, что особенно важно, и ее положительной и ее отрицательной стороны…». Должно быть, поэтому Сталин и читал эту книгу…

Однако, основываясь на его работах, записках, высказываниях, а главное, практических действиях, убеждаешься, что экономическое кредо Сталина было более чем простым. Страна должна быть сильной. Нет, не просто сильной, а могучей. Прежде всего – всемерная индустриализация. Затем – максимально приобщить крестьянство к социализму. Путь, метод, средство – широчайшая опора на диктатуру пролетариата, в которой Сталин признавал только «силовую» сторону. Во время одного из совещаний в ЦК он высказал такую формулу: «Чем крупнее будут стоять перед нами задачи, тем больше будут трудности». В «Большевике» (1926. № 9–10) эту идею сформулировали так: «Мы ставим перед собой все более серьезные и крупные задачи, разрешение которых обеспечивает все более успешные шаги по направлению к социализму, но укрупнение задач сопровождается и ростом трудностей». Как это все перекликается с будущей зловещей формулой об «обострении классовой борьбы по мере ускорения продвижения к социализму»! В середине 20-х годов Сталин очень туманно представлял пути социалистического строительства, но метод у него, несомненно, уже был: сила, команда, директива, указание. Свобода? Нет. Главное – сила. Разве это противоречит диктатуре?

Сталин, читая многочисленные выступления видных деятелей партии, чувствовал, что широкий спектр взглядов на судьбы социализма в СССР обусловлен не только дифференциацией идейных и теоретических позиций их авторов, но и тем, что действительность оказалась намного сложнее, чем предполагали большевики. Вот правильно ведь пишет Бухарин в «Большевике»: «…раньше мы представляли себе дело так: мы завоевываем власть, почти все захватываем в свои руки, сразу заводим плановое хозяйство, какие-то там пустячки, которые топорщатся, мы частью берем на цугундер, частью преодолеваем, и на этом дело кончается. Теперь мы совершенно ясно видим, что дело пойдет совсем не так».

Да, дело идет «совсем не так»… Перелистывая статьи, читая доклады, справки, донесения, Сталин чувствовал, что наиболее опасен в этой полосе неопределенности Троцкий. Даже при мысленном упоминании этого имени Сталина охватывало состояние глубокой неприязни, переходящее в озлобление. На днях ему сказали, что, выступая в кругу своих приверженцев, Троцкий заявил, что «некоторые новые вельможи в партии» не могут простить ему, Троцкому, ту историческую роль, которую он «сыграл в Октябре». Конечно, «вельможа» в устах Троцкого – это он, Сталин. До него доходили и более нелестные эпитеты Троцкого и его сторонников в свой адрес.

Хотя у Сталина продолжали оставаться внешне неплохие отношения с Зиновьевым и Каменевым, он чувствовал, что его прямолинейность и постепенно растущее влияние не по душе «дуэту». Особенно остро он это понял после XIII съезда партии. В своем докладе на курсах секретарей укомов Сталин подверг критике высказывание Каменева о существовании «диктатуры партии». Но ведь у нас, товарищи, заключил Сталин под одобрительный гул слушателей, есть диктатура пролетариата, а не партии. Справедливости ради следует сказать, что и Бухарин в то время разделял идею «диктатуры партии». На январском Пленуме ЦК 1924 года он заявил: «Наша задача – видеть две опасности: во-первых, опасность, которая исходит от централизации нашего аппарата. Во-вторых, опасность политической демократии, которая может получиться, если демократия пойдет через край. А оппозиция видит одну опасность – в бюрократии. За бюрократической опасностью она не видит политической демократической опасности. Но это меньшевизм. Чтобы поддержать диктатуру пролетариата, надо поддержать диктатуру партии». Радек к этому добавил: «Мы диктаторская партия в мелкобуржуазной стране».

Но Сталин стал критиковать лишь Каменева. Ему совсем ни к чему было «воевать» со многими. Главное – постепенность, очередность. Всему свое время. Тут же среагировал политический тандем. На заседании Политбюро критика Сталина в адрес Каменева была осуждена как «нетоварищеская» и неточно выражающая «суть позиции критикуемого». Сталин сразу же заявил о своей отставке. Вторично в качестве генсека, но не в последний раз. Отставка была вновь отклонена… Самим же Каменевым при поддержке Зиновьева. Сталин почувствовал в этом акте растущую неуверенность своих оппонентов – они по-прежнему боялись Троцкого. А генсек еще раз убедился во «флюгерности» мышления как Каменева, так и Зиновьева. Чего только стоит книга последнего «Ленинизм»! Фактически Зиновьев еще раз попытался закамуфлировать, оправдать свое с Каменевым капитулянтство в период Октября, свои разногласия с Лениным. Сталин обладал злой памятью. Он обязательно использует эти факты. В будущем. Когда он нанесет разящий удар по Троцкому, настанет очередь Зиновьева и Каменева, если они не станут ручными. А факты эти надо приберечь, выписать, сохранить. Вот они, эти факты, зафиксированные в документах:

– Нашу позицию по отношению к Временному правительству и войне надо оберегать «как от разлагающего влияния «революционного оборончества», так и от критики т. Ленина»;

– Что касается «общей схемы т. Ленина, то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую»;

– Тезисы (Апрельские) Ленина ничего не говорят о мире. Ибо совет Ленина «разъяснять широким слоям неразрывную связь капитала с империалистической войной» – решительно ничего не разъясняет…

Сталин уже тогда принял решение: как только будет покончено с Троцким как потенциальным соперником, он уберет этих «беспринципных говорунов». Даже его, превратившего свою грубость в достоинство, иногда коробила безапелляционность Зиновьева. Выступая на вечернем заседании Пленума ЦК 14 января 1924 года по поводу «дискуссионного листка», Зиновьев развязно давал характеристики многим членам ЦК, другим большевикам – участникам дискуссии, словно он оценивал, будучи командиром эскадрона, своих подчиненных. «Пятаков, – самоуверенно говорил Зиновьев, – большевик. Но его большевизм еще незрелый. Зелено, незрело». Еще несколькими часами раньше, говоря о поправках Пятакова к резолюции по экономическим вопросам, Зиновьев без тени сомнения заявил: «Это не поправки, а платформа, которая отличается от хорошей платформы тем, что она плоха. Больше ничего». Говоря о Сапронове, назвал его «почвенным человеком. Он стоит обеими ногами на земле и представляет что угодно, но только не ленинизм». Осинский – «представитель уклона более интеллигентского, который ничего общего с большевизмом не имеет». Даже не преминул лягнуть Троцкого, что Сталину явно понравилось, хотя без какой-либо видимой связи: «Когда мы приехали в свое время на конгресс в Копенгаген, нам дали номер газеты «Форвертс» с анонимной статьей, где говорится, что Ленин и вся его группа уголовники, экспроприаторы. Автором этой статьи был Троцкий».

Сталин слушал и думал: уже считает себя «вождем», лидером. Выскочка, пустозвон! Конечно, на том пленуме Сталин никак не отреагировал на выступление Зиновьева. Но через два года Сталин не оставит от позиции Зиновьева камня на камне. В мае 1926 года, например, разбирая одно из очередных заявлений Зиновьева, Сталин написал записку членам бюро делегации ВКП(б) в Коминтерне Мануильскому, Пятницкому, Лозовскому, Бухарину, Ломинадзе и самому Зиновьеву. Сталин, в частности, пишет, что «натолкнулся на целых восемь сплетен и одно смехотворное заявление т. Зиновьева». По каждому пункту – о Профинтерне, об ультралевом уклоне в Коминтерне и т. д. – генсек дает свои категорические опенки. А о самом Зиновьеве – следующее (убийственное) резюме:

«Тов. Зиновьев с бахвальством заявляет, что не тт. Сталину и Мануильскому учить его необходимости борьбы против ультралевого уклона, ссылаясь на свою 17-летнюю литературную деятельность. Что т. Зиновьев считает себя великим человеком, это, конечно, не требует доказательств. Но чтобы партия также считала т. Зиновьева великим человеком, в этом позволительно усомниться.

За период с 1898 года вплоть до Февральской революции 1917 года мы, старые нелегалы, успели побывать и поработать во всех районах России, но не встречали т. Зиновьева ни в подполье, ни в тюрьмах, ни в ссылках…

Наши старые нелегалы не могут не знать, что в партии имеется целая плеяда старых работников, вступивших в партию много раньше т. Зиновьева и строивших партию без шума, без бахвальства. Что такое так называемая литературная деятельность т. Зиновьева в сравнении с тем трудом, который несли наши старые нелегалы в период подполья в продолжение двадцати лет?»

Уже в середине 20-х годов основные оппоненты Сталина поймут, что «выдающаяся посредственность» – незаурядный политик: жесткий, хитрый, коварный, волевой. Скоро это поймут все его противники, а через годы руководители партий и государств, которые будут иметь с ним дело.

У читателя может сложиться впечатление, что я слишком много внимания уделяю личной борьбе в процессе выбора. К сожалению, все так и было. Иногда ловишь себя на мысли о том, что главные вопросы исторического выбора нередко оказывались на втором плане под напором амбиций «вождей».

Развернувшаяся после Ленина борьба за определение методов социалистического строительства сильно осложнилась личным соперничеством, борьбой за лидерство. В эту борьбу включились прежде всего Сталин, Троцкий, Зиновьев. За ней, конечно, стояли конкретные вопросы политики и экономики, отношение к крестьянству, пути индустриализации, теория и практика международного коммунистического движения. Иногда различия во взглядах на эти проблемы носили второстепенный характер, их можно было достаточно легко привести к «общему знаменателю». Но личные амбиции, соперничество, воинственная непримиримость, особенно Сталина и Троцкого, придали драматический характер этой борьбе, способствовали тому, что любые отличающиеся от сталинских идеи, взгляды, позиции рассматривались только как «классово-враждебные», «капитулянтские», «ревизионистские», «предательские» и т. д.

То обстоятельство, что Сталин все время «защищал» Ленина, вовсе не означает, что генсек был всегда прав. Ленина «защищали» и оппозиционеры, те, кто выступал против Сталина. Все дело в том, как интерпретировались ленинские идеи, ленинские установки, которые тоже не были безгрешны. В нашей исторической науке долго господствовало представление, что Сталин не отступал от ленинских взглядов, по крайней мере в 20-е годы. Это не так. Достаточно сказать об ошибочных установках Сталина в национальном вопросе, нэпе, путях социалистических преобразований в деревне, насаждении бюрократического стиля управления в партии и государстве и т. д. Отход Сталина от ленинизма во многих вопросах наметился еще тогда, в 20-е годы. Если не сказать это со всей определенностью, то можно подумать, что все, что делал Сталин, соответствовало ленинской концепции социализма. А это, разумеется, далеко не так. А во многих случаях – абсолютно не так. Тем более что и «защищаемое» было часто неверно.

Думаю, не правы те, кто считает, что ошибались только оппозиционеры, а партия, Сталин всегда были правы. Многие ошибочные решения Сталина, к сожалению, освещены, закреплены партийными документами. Ведь если бы партия не ошибалась и принимала только верные решения, то не было бы культа личности, кровавого террора, волюнтаризма и субъективизма в руководстве, не было бы многих лет застоя, то через 70 лет мы не провозглашали бы жизненную необходимость обновления: «Больше социализма, больше демократии!» Решения и практические шаги ни у одного человека, ни у одной организации никогда не могут быть всегда абсолютно верными, правильными. Жизнь идет вперед через противоречия, конфликты, преодоление. Реальность богаче схем, которые так любил Сталин. Поэтому выбор путей и методов строительства нового общества, достижения и ошибки на этом пути нельзя связывать только со Сталиным. Многое родилось раньше. Другое дело, что Сталин стал олицетворением административно-бюрократической модели социализма и ее главным поборником.

Еще одно соображение. Сталин не сразу остановился на какой-то определенной концепции строительства нового общества. Он не всегда понимал, а возможно, и не разделял взгляды Ленина, особенно изложенные в его последних письмах и статьях. Сталин мысленно часто возвращался и обращался к идеям «военного коммунизма», был вынужден какое-то время терпеть нэп, понимал, что без тесного, органичного союза рабочего класса и крестьянства решить многочисленные проблемы страна не сможет. И постепенно сползая к цезаризму, единовластию, диктаторству, он сделал свой выбор. Сталин не был теоретиком. Его выводы опирались чаще на цитаты, помноженные на волевые импульсы. Сталину внутренне были близки «силовые» методы Троцкого. По сути, он в этом отношении был к нему ближе, чем к кому-либо из других большевистских лидеров. Но это внутреннее сходство, окрашенное личной непримиримостью, поддерживало постоянное «отталкивание», напряжение между двумя полюсами амбиций.

Сталин, перебирая в мыслях перлы Зиновьева и Каменева, усмехнулся: «И эти люди пишут о ленинизме!» О ленинизме напишет он. Напишет так, чтобы все почувствовали полную противоположность понимания ленинизма Сталиным и его временными попутчиками. А пока нужно ударить по Троцкому. Сталин особенно тщательно готовился к своему плановому выступлению на пленуме коммунистической фракции ВЦСПС 19 ноября 1924 года. Он выступил после доклада Каменева, озаглавив свою речь «Троцкизм или ленинизм?».

Все свое выступление генсек посвятил беспощадной критике Троцкого, взяв, правда, мимоходом под защиту (пока!) Каменева и Зиновьева. «Октябрьский эпизод» у этих деятелей Сталин охарактеризовал как случайный: мол, «разногласия длились всего несколько дней потому и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков». Здесь он покривил душой: он не считал их ни ленинцами, ни большевиками. Просто пока они были нужны ему для борьбы с Троцким и упрочения собственного положения. Сталин бросает в зал слова-вопросы:

– Для чего понадобились новые литературные выступления Троцкого против партии? В чем смысл, задача, цель этих выступлений теперь, когда партия не хочет дискутировать, когда партия завалена неотложными задачами, когда партия нуждается в сплоченной работе по восстановлению хозяйства, а не в новой борьбе по старым вопросам? Для чего понадобилось Троцкому тащить партию назад, к новым дискуссиям?

Сталин после этой длинной тирады обводит глазами зал и глухим, ровным голосом жестко отвечает:

– А умысел этот состоит, по всем данным, в том, что Троцкий в своих литературных выступлениях делает еще одну (еще одну!) попытку подготовить условия для подмены ленинизма троцкизмом. Троцкому до зарезу нужно развенчать партию, ее кадры, проведшие восстание, для того чтобы от развенчивания партии перейти к развенчиванию ленинизма.

Доля истины здесь есть. Троцкий, награждая Ленина, ленинизм лестными эпитетами, исподволь, но неоднократно ставит под сомнение некоторые ленинские выводы о построении социализма. По Троцкому, без поддержки других стран социализм в России невозможен; индустриализация – только за счет крестьянства; нэп – начало капитуляции; кооперативный план – преждевременен; Октябрь – это просто продолжение Февральской революции; без воспитания населения в трудармиях оно не поймет «преимуществ социализма» и т. д. Учитывая, что уже и Зиновьев и Каменев побежали навстречу Троцкому, вколачивая т. н. «новую оппозицию» с целью «осадить» Сталина, выступление последнего сначала против Троцкого, а потом и против его «новых» союзников квалифицировалось на этом этапе как «защита ленинизма». Сталин боролся пока еще дозволенными методами. Но «защищал» чаще цитаты, без их творческого осмысления. В его словах мало конструктивного, нового, тем более что и Троцкий не во всем был не прав, особенно если говорить о бюрократической опасности. Все речи Сталина этого периода – сплошное цитирование. Завершая свое выступление на пленуме коммунистической фракции ВЦСПС, Сталин однозначно сказал: «Говорят о репрессиях против оппозиции и о возможности раскола. Это пустяки, товарищи. Наша партия крепка и могуча. Она не допустит никаких расколов. Что касается репрессий, то я решительно против них».