Текст книги "Митрополит Филипп"

Но не считал необходимым.

В нем жил все тот же пустынник и аскет, когда-то обходившийся камнем вместо подушки и пасшим овец за прокорм у онежского крестьянина. Корыстолюбие миновало Филиппа. Он умел добыть неисчислимые богатства своей обители, однако сам обходился малым.

Современный историк И.А.Лобакова увидела в «Уставе» те качества характера Филиппа, которые видны и в его грамотах, и в Житии: терпимость, искреннюю заботу о людях, любовь к ним, готовность войти в положение других. «Не случайно в тексте так часто повторяются слова «Кому будет пригоже», «за нужу», «по разсуждению»».

Всматриваясь в жизнь святого Филиппа, скоро чувствуешь растущее удивление. Разве могла произойти с человеком, достигшим возраста зрелости, столь разительная, столь невероятная перемена? Порой кажется, что Филипп во игуменах соловецких – совсем другой человек, что инок смиренный, полный радостями пустынничества, куда-то исчез, и его заменила личность деятельная, волевая, энергичная и разворотливая. Тихий, гордость в себе убивший монашек, обращается в настоятеля с каменным характером, правителя большой области, администратора, которому до всего есть дело…[51]51
  Историк соловецкого землевладения А. А. Савич написал, может быть, и не совсем справедливые, но в чем-то меткие слова: «…Филипп перенес за ограду Соловецкого монастыря, где еще не совсем изжиты были традиции и строгость нравов первых насельников острова, привычки и широкий размах жизни крупной боярской вотчины». Точнее было бы сказать немного иначе: Филипп создал в Соловецкой обители хозяйство, немыслимо совершенное даже для крупной боярской вотчины тех времен.


[Закрыть]

Автор этих строк никогда не вел столь насыщенной и столь самоотверженной духовной жизни, как святой Филипп. Не пустынничал. Не умел смиряться до такой степени. Не монашествовал и, тем более, не наставничал в отношении монахов. И даже не имел наставника, сравнимого по духовному опыту с кем-то из старцев соловецких. Что ж остается? Глядеть на фигуру святителя снизу вверх, с восхищением и любованием, пытаться взять от истории его жизни то, что может быть полезно собственной душе.

Но не более того.

Все прочее – догадки, предположния.

Ниже, в нескольких абзацах, содержится объяснение, которое автор этой книги тщится дать изумительнуому перелому в жизни святого. Следует относиться к этим абзацам с подобающей осторожностью. Нет выше загадки среди людей, чем преображения их душ от одного образа мыслей и действий к другому. Но тайна души святого – глубже, чем у кого бы то ни было, и еще труднее проникнуть в нее. Поэтому сказанное ниже не должно оцениваться как результат личного опыта или как твердое знание, ибо это всего лишь мнение.

Святость можно воспринимать в качестве языка, с помощью которого Бог разговаривает с людьми. Жизнь всякого человека содержит в себе притчу, рассказанную Богом другим людям, или даже несколько притч, следующих одна за другой. Но судьба святого – на виду. Он есть свет на горе, к которому люди поднимают взгляды. А значит, сказанное через святого видно и понятно многим, – тем, кто даст себе труд всмотреться в его жизнь, вдуматься в значение его слов и поступков. Без сомнения, понимание это редко обладает полной ясностью – Промысел Божий для людского разумения прозрачным, подобно стеклу, быть не может. Лишь великие подвижники, вероятно, осознают все пласты смысла, вложенного Высшим Судией в притчи-судьбы. Но самое общее значение доступно любому, кто обладает верой и любовью, ведь дается оно ради научения тому, как спасать душу.

Так что́ есть причта, содержащаяся в соловецком периоде жизни святого Филиппа?

Книжный человек, недовольный судьбой воина, Филипп услышал зов истины, и вступил на путь следования к ней, желая освободиться от оков уныния. Явившись на Соловки, он несколько лет очищал душу. Выжигал корни грехов, восприимчивость к соблазнам. Ведь даже тот, кому вера досталась от родителей, укреплена воспитанием и добрым примером окружающих, все-таки не способен сам по себе, без помощи Бога соблюсти ее нерушимость, сохранить душу в полной чистоте. Вот приходит несчастье, боль, чья-то смерть, а то и просто сильный соблазн, – и что же? Благочестивейший человек быстро теряет упование на силы небесные, да и просто перестает думать о них. Мысли его наполняются горечью, страхом, пустыми иллюзиями, злобой, корыстью. То, что должно произойти с его душой по окончании срока земного, больше не вызывает никаких чувств и выветривается из размышлений. Интерес, накрепко связанный с миром сим, всё побеждает, всё наполняет собой. Мудрейшие подвижники, и те подвержены этому! И у них вера может разрушиться в мгновение ока. И их души не отгорожены от скверны. Монаху сам быт его, сам способ жизни дает инструменты для очищения, да еще для тренировки духа – всё на том же пути приближения к Богу. Надобно только пользоваться ими, не щадя себя. Филипп очищался и закалял дух. Он приготовил себя для того, чтобы подойти к источнику истины так близко, как он только мог. И вот в период пустынничества Филипп делает последние несколько шагов к истине, а значит, к Богу. Тогда, возможно, ему дано было нечто, навсегда и с великой силой укрепившее его веру. Видение божественных энергий. Или просто такое состояние, когда стяжание Духа Святого делается ощутимым, а присутствие Бога – несомненным. Или что-то было сказано ему свыше… Продвинувшись так далеко в сторону Бога, Филипп уверился в Его существовании навсегда и расстался с малейшим сомнением. Большего дара в земной жизни получить никому не дано. С тех пор соловецкий монах, а потом настоятель шестовал по летам судьбы своей легко. Он точно знал, что Бог есть, и так же точно знал, что Бог – именно Тот, в кого он верил. А значит, в дальнейшем ничто не могло отвратить Филиппа от поступков, совершаемых сообразно вере. Он знал, с какой меркой подступаться к жизни в сложных и спорных ситуациях. Выходит, ему оставалось следовать правилу: «Делай, что должно, и будь, что будет». Страшные траты времени и жизненной силы на сомнения и колебания не трепали его столь же неотступно, как мучают они большинство людей.

Именно из этого знания, из этой простой решимости мерить аршином веры всех и вся, выросла невиданная энергия Филиппа и невиданная твердость в делах. Следовало исправить хозяйственные дела монастыря? Он исправил. Следовало заменить неказистые деревянные церквушки великолепными камненными храмами? Он заменил. Следовало позаботиться о братии? Он обеспечил ей достаток. Всякий раз, выполняя свой долг, Филипп видел великие препятствия. Всякий раз перед ним возникали задачи, разрешение которых требовало долгих месяцев и даже лет. Но он двигался к цели, не предаваясь рассуждениям о тяжести и длительности трудов. И достигал ее в конечном итоге.

Итак, думается, «соловецкая притча» в жизни Филиппа – это притча о необыкновенной силе, которую христианин может почерпнуть от крепкой веры.

У Ольги Крестовской, замечательного художника наших дней, есть картина «Монах», навеянная Соловецкими впечатлениями. Одинокий инок плывет на лодке по узкой протоке, отталкиваясь шестом, и деревья смыкают над его головой зеленый свод. Видно: в тиши, в покое, в красоте, монах, совершая умну́ю молитву, ощущает божественное присутствие и счастлив от этого чувства… Кажется, невозможно лучше передать образ святого Филиппа, невозможно точнее рассказать о том, что происходило с ним на Соловках.

Соловецкий монастырь, помимо первой и главной своей функции, играл также роль тюрьмы. Или, вернее, чего-то среднего между тюрьмой и местом ссылки. Многие русские обители использовались подобным образом, особенно если речь шла о духовных преступниках, например, о еретиках. Соловки не были в этом смысле исключением.

Источники XVI века сообщают имена двух именитых узниках соловецких, чье пребывание в обители приходится на игуменство Филиппа.

Первый из них – знаменитый публицист и… то ли прославленный, то ли, лучше сказать, скандальный учитель русского монашества старец Артемий. Этот человек являлся одним из главных продолжателей традиции Нила Сорского. А может быть, просто главным.

Преподобный Нил Сорский проповедовал скитское жительство монахов. Он призывал к аскетизму, к неустанному молитвенному труду, очищению от «страстей» и мистическому сосредоточению. К «стяжательству», т. е. приписыванию к монастырям сел с крестьянами, он относился негативно, а обширную хозяйственную деятельность больших монастырей не любил. Он не противопоставлял одну форму организации нашего монашества другой, просто настаивал на том, что должны быть скитские «островки» высокого иночества, глубоко погруженного в духовную жизнь. Одного общежития, с его бесконечными экономическими заботами, недостаточно: оно рассеивает концентрацию на духовном, рождает «страсти», отвлекает от главного в иноческом делании. Кроме того, он считал полезным для монахов весьма значительное материальное самоограничение. Идеал «нестяжания», сформулированный Нилом Сорским, вошел в сердца, многих продолжателей его дела; на Руси духовный авторитет Сорского подвижника удостоился высокого почитания – как при жизни, так и после смерти.

Старец Артемий также прилежал душой к скитам, к пустынножительству, а в отношении монастырских земель высказывался в духе радикального нестяжательства. Он слыл большим книжником, пылал жаждой миссионерства и мечтал о диспутах с книжниками других вер. Полгода Артемий игуменствовал в Троице-Сергиейвой обители, затем оставил этот пост по причинам, прямо противоположным тому, отчего ушел из настоятелей Филипп. Для богатого монастыря, ищущего новых земельных приращений, Артемий был слишком нестяжателен. Но у него оставалось много учеников и еще того более поклонников из интеллектуальной среды. И ученики Артемия шли гораздо дальше своего наставника. Он сам был несколько вольнодумен, снисходительно относился к ересям, видя в них ребяческое невежество, однако с учением Церкви в противоречия не входил; разве что сомневался об уместности почитания святых мощей. Зато среди его последователей оказались злейшие, горчайшие еретики самого отчаянного пошиба – в том числе знаменитый Феодосий Косой.

«Делом» Артемия занялся церковный собор. Старец, видимо, претерпел клевету от враждебных ему стяжателей-осифлян. Эти последние были сторонниками церковной традиции, основанной в России преподобным Иосифом Волоцким; линия Иосифа Волоцкого означала идеал крупного киновиального монастыря, соединявшего за одним трапезным столом многих иноков, из которых никто не имел права на личное имущество; однако сам монастырь мог быть весьма богат – большие земельные владения, в том числе села с крестьянами, обеспечивали экономическую самостоятельной Церкви, ее здоровую независимость от государства. Эта линия сама по себе ничего дурного не содержит, напротив, для Церкви она во многом спасительна – была и остается. Но порой и в благом деле находятся люди корыстные, лукавые, недобрые… Артемия, чьи речи шли вразрез с этой традицией, обвинили в еретичестве. Источники середины XVI века показывают: основания под названным обвинением шатки, в ряду настоящих еретиков старец Артемий был, видимо, исключением. Собор в этом случае не проявил единодушия: звучали высказывания за оправдание старца.[52]52
  Один из соловецких старцев на Соборе дал показания в пользу старца Артемия.


[Закрыть] Так или иначе, в начале 1554 года, по соборному решению, Артемия лишили сана и отправили на «вечное заточение» в Соловецкий монастырь; там его предписывалось содержать «с великою крепостию и множайшим хранением». Очевидно, главную роль сыграла его активная проповедь нестяжательства: это многих раздражало. Филиппу же велели вести со ссыльным поучительные беседы ради его вразумления.

Не известно, что произошло в ближайшие месяцы после осуждения старца. Но в том же году или, самое позднее, в 1555-м, он бежал из обители, чтобы поселиться в Литве. Там, на территории иного государства, его взгляды сильно изменились. Оставаясь верен православию, Артемий стал гораздо жестче относиться к ересям, вел открытую полемику с протестантами. Он сожалел, что прежде прощал еретикам слишком многое.

Ну а теперь стоит поразмыслить о том, что представляет собой побег с Соловков.

Теоретически, ловкий человек способен уйти из-под присмотра братии; украсть съестные припасы; украсть лодку и весла; в одиночку грести до ближайшей земли 60 верст (район Кеми), а оттуда пешком выбраться в Литву по диким, слабо заселенным землям северной Новгородчины. Теоретически. Но теоретически можно ведь пройти и по канату километровой длины… Какой-то шанс есть. Пусть он меньше одного процента, но – есть. Теоретически. Вот преподобный Савватий Соловецкий догреб же один-одинешенек до большой земли, чтобы там принять святой причастие перед кончиной…

Практически же все это – пустая болтовня!

Практически, пусть даже старец Артемий был могучим гребцом, к тому же способен на протяжении многих дней питаться каким-нибудь украденным пирогом, пусть даже он не боялся длинного пути по западному побережью Белого моря, да пусть бы и обманул бдительность Соловецких монахов – у них и без него хватало хлопот, люди занятые… но как он ориентировался в море? Вот вопрос! Преподобный Савватий, хоть и отправился в последнее путешествие, стоя одной ногою в могиле, а все-таки прожил на Соловках долгие годы, знал море, знал, куда и как направить лодку. Старец Артемий подобную выучку не проходил, так откуда у него «штурманские» навыки, а заодно и лоцманские? Выходит, он стащил также и морскую карту – в дополнение к лодке и пирогу, а перед тем подробно расспросил соловецких мореходов, каким ему лучше бежать маршрутом. Вот и еще один неудобный вопрос: почему его не догнали? Бежать старец мог, лишь когда на море спокойно, иначе его лодчонку разнесло бы о прибрежные камни или перевернуло волнами. А по безветренной погоде его видели бы с берега на протяжении нескольких часов. Лодка с несколькими гребцами и, тем более, судно, оснащенное парусом, не оставили бы Артемию ни малейшего шанса скрыться.

Допустим, Артемий спрятался на борту крупного судна, уходившего с Соловков по направлению к Онеге или к устью Двины… В таком случае ему требовалось незаметно попасть на корабль, пролежать без движения несколько дней, не имея питья и пищи, да еще прикрывшись от глаз команды какой-нибудь ветошью. А потом столь же незаметно скрыться в порту, при разгрузке. При относительно небольших размерах русских судов на Беломорье (спрятаться негде) и учитывая дальность плавания (до Онеги 200 верст, а до двинского устья в полтора раза дальше), подобная гипотеза не выдерживает никакой критики.

Предположим, ссыльный старец уговорил помочь ему кого-то из пришлых людей. Купца, прибывшего с грузом хлеба с материка или, скажем, богомольца. Ведь в середине XVI столетия на Соловки постоянно оказывались персоны, никак не связанные с постоянным населением архипелага. Могло ли такое быть? Опять-таки, теоретически – да. Но крайне маловероятно. Ведь в ту пору, все те, кто как-то был связан с монастырем, знали друг друга, каждый был на виду. Не требовалось особого расследования, чтобы вычислить виновного в побеге. Тут хватило бы силы ума и минимально внимательного отношения к «гостям Соловков». С точки зрения государства и Церкви, подобный добровольный помощник Артемию мог рассматриваться только как опасный преступник. И если монастырская община была против побега, значит, ему грозило тяжелейшее наказание, поскольку иноки моментально определили бы его и сообщили властям. Например, холмогорскому воеводе. Не говоря уже о разрыве хозяйственных связей с монастырем и приобретении дурной репутации нелояльного человека, которая может сохраниться на всю жизнь, да еще пойдет и в род, и в колено…

Остается предположить помощь соловецкой братии. Как видно, старца Артемия перевезли на материк, снабдили провизией, да еще и дали ему, вероятно, проводника. Без благословения Филиппа, такой «побег» немыслим. Выходит, Соловецкий настоятель имел серьезные причины дать свободу узнику, которого должен был беречь, как зеницу ока. Такова, по мнению автора этих строк, наиболее вероятная версия.

Советский историк А.А.Зимин пишет: «Возможно… побегу содействовал игумен Соловецкого монастыря Филипп Колычев, близкий к нестяжательскому окружению Сильвестра». Фактов, доказывающих близость соловецкого игумена к «окружению Сильвестра», нет. Тут можно говорить лишь о предположениях.

Да и нестяжательство Филиппа крайне сомнительно. Был ли Филипп «стяжателем-осифлянином» или, все-таки «нестяжателем»? Вопрос сложный, и нет прямого ответа на него.

Как не было в Московском царстве твердого деления на «стяжателей» и «нестяжателей».

Несколько очень крупных деятелей того и другого «крыла» Русской церкви, «идеологов», как бы сказали в наши времена, и впрямь нетрудно «подвергнуть классификации», отнести к первым или вторым. Но таких людей совсем немного. Судьбы большинства архиереев или, например, монастырских настоятелей не дают повода четко определить их в качестве последователей Иосифа Волоцкого или Нила Сорского. Для окончательных выводов на сей счет просто не хватает данных… Более того, нередко очень значительные фигуры из истории нашей Церкви проявляли в своей деятельности поочередно признаки осифлянства и нестяжательства. Ведь между этими течениями не существовало непроходимой перегородки. Никто не вступал в «партию» Иосифа Волоцкого и не «клялся на верность» памяти Нила Сорского. Сами они, расходясь по одним вопросам, оставались едины в других. А живой быт церковный давал простор идеалам обоих преподобных на территории одних и тех же областей. Порою одна обитель лелеяла в разное время (а то и одновременно!) сторонников осифлянства и нестяжательства. Лишь позднейший интеллигентский подход, искусственно разделивший единое тело Церкви на жестоких корыстолюбцев из среды стяжателей и их высокодуховных жертв, создал в сознании русских образованных людей доселе невиданную и прямо фантастическую границу!

Игумен Филипп отличался любовью к пустынничеству. Его духовный пример впоследствии немало поработал во благо соловецкой традиции скитского жития монахов, весьма развитой на островах. «Хозяин Соловков» не искал особенных материальных льгот для себя. Нет никаких оснований упрекать его в невоздержанности по части пищи, одежды, условий жизни. Напротив, суровые условия послушничества и последующее уединение в пустыни научили Филиппа довольствоваться малым. С другой стороны, он добивался приращения земельных владений монастыря. Притом не только получал новые участки от государя, но и покупал земли у частных собственников. Обитель пользовалась плодами работы зависимых крестьян, от чего предостерегали нестяжатели. Выходит, игумена соловецкого нельзя твердо отнести ни к осифлянам, ни к нестяжателям.

Но, вернее всего, Филипп действительно помог бежать старцу Артемию.

Почему?

Не столь уже это и сложная загадка.

Отношение Артемия и Филиппа к церковной собственности в целом и монастырской в частности, различалось коренным образом. С другой стороны, Филипп, проживший долгие годы в условиях вынужденного «нестяжательства» Соловецкой обители, вряд ли мог видеть в нелюбви к осифлянству особенное преступление и, тем более, ересь. На протяжении века братия жила ужасно бедно, что же в том еретического? Сам он, как уже говорилось, умел сочетать во владениях монастыря идеалы монашеской жизни, принадлежащие как Иосифу Волоцкому, так и Нилу Сорскому. На почве любви к пустынничеству и уединению игумен мог найти общий язык со старцем Артемием. Тот и сам любил жить в глуши, искал в скитах, удаленных от суеты людской, условия для духовной концентрации.

Можно себе представить, как два мудрых книжника, два светильника монашества – один падший, другой же лишь начинающий восхождение, – вели между собой долгие разговоры, спорили, мирились, отыскивая один в другом потаенную суть личности… И Филипп, крепкий полемист, как покажет будущее, имел возможность развеять «легкое» отношение Артемия к ересям. А именно в этом состояла главная болезнь, поразившая дух Артемия.

Впоследствии, уже в русской Литве, он, по словам историка Н.А.Казаковой, «…перешел на позиции защиты православия и обличал другие вероисповедания, а также ереси». Действительно, перемена ясно читается в посланиях старца. Так не повлиял ли на него в лучшую сторону соловецкий собеседник – Филипп?

Видя добрые изменения в образе мыслей Артемия, настоятель, возможно, решил взять на себя ответственность за очень рискованный поступок. Он показал доверие к старцу, отпустив его с Богом. Имел ли он право на такое решение? Формально – нет. Разумеется, нет. Что утвердил Собор церковный, то одному игумену переделать не под силу. Но как духовный наставник, как пастырь, отвечающий за «словесное стадо», Филипп нес тяжкое бремя и, следовательно, у него были нравственные основания поступить по-своему в таком вопросе. Если прозрел он покаяние в Артемии, если увидел, насколько ум старца покинул прежнюю почву и взошел на новую, то, ради исправления души его, игумен Соловецкий мог показать узнику милосердие…

Естественно, все эти соображения следует оценивать в лучшем случае как гипотезу. Не надо видеть в них твердую историческую реконструкцию. Для осторожности в данном случае есть серьезная причина.

Бегству Артемия мог способствовать и не Филипп. Вероятность подобного оборота событий невелика, но все же намного больше, чем у авантюрной версии самостоятельного побега старца.

Стоит вспомнить о том, что у Филиппа в собственной обители были противники. Братия соловецкая – во всяком случае, какая-то часть ее, – не торопилась соглашаться с грандиозными преобразованиями, проводимыми по воле настоятеля. Прежнее искусственное «нестяжательство» кем-то ставилось выше нового состояния обители. В нем, надо полагать, искали «золотой век» благочестия… А тут на островах оказался светоч нестяжательского движения, великий книжник, персона, известная всей России. Допустим, в Соловецком монастыре существовала «партия», оппозиционная игумену. Такое происходит, к сожалению, сплошь и рядом, включая и наше время. Такое случалось на тех же Соловках намного позднее, например, при Иоанникии, занимавшем настоятельское место в 1895 – 1917 годах.

В запале противостояния кто-то из авторитетных людей обители оказался способен на… всё тот же рискованный поступок – из сочувствия к духовному лидеру русского нестяжательства и по причине разногласий с собственным игуменом. Вот и появилась у Артемия возможность побега, им в конечном итоге реализованная.

Да, такое исключить нельзя. Но тогда перед историками Соловецкого монастыря встает призрак настоящей войны внутри обители, что не находит подтверждения в источниках. Все-таки наименьшее число неувязок рождает версия, в которой лично игумен Филипп дал Артемию свободу. И она же обеспечивает наиболее широкое объяснение фактам.

К следующему, 1555 году относится грамота, вероятно, связанная с побегом Артемия. Но смысл ее загадочен, а контекст просто непонятен, и вновь приходится отказаться от категоричных выводов. 7 августа в Москве, по распоряжению митрополита Макария, была составлена бумага для Новгородского архиепископа Пимена. Суть документа изложена в нескольких предложениях: «Прислал еси к нам, – обращается митрополит Макарий к владыке Пимену, – обыскной список Соловетцкого монастыря игумена Филиппа с старцом того же монастыря Изосимою. И мы того твоего обыскного списка с архиепископом и епископы, и с архимандриты, и игумены соборне слушали. И по тому обыскному списку игумен Филипп прав, а старец Зосима виноват. И ты б того игумена благословил и игуменити в Соловетцком монастыре велел по старине, и в монастырь его отпустил. А тому б еси старцу Зосиме и игумену Филиппу в своем согрешении и за свою вину велел добити челом. В впредь бы еси в том Соловетцком монастыре тому старцу Зосиме житии не велел, а послал бы еси его в ыной в которой монастырь и велел его дати доброму старцу под начало…»

Что это?

Возможно, след выступления радикальной нестяжательской партии в Соловецкой обители. Архимандрит Макарий (Веретенников) в самых осторожных выражениях связал причину конфликта со строительством Успенского храма. Действительно, именно это строительство сыграло роль отправной точки для колоссальных преобразований в жизни обители, оно-то и положило конец прежней жизни с ее бедностью и закрытостью. А значит, вызвало недовольство тех, кто хотел жить по старине. Но, может быть, дело в другом. Зосима обвинял игумена в устройстве побега старцу Артемию – хронологически финал расследования отстоит недалеко от того момента, когда старец ушел с Соловков… Филиппа доставили в Новгород Великий, временно отобрав у него настоятельские полномочия, на острова отправили группу дознавателей, но, в конце концов, Москва на уровне церковного собора оправдала соловецкого настоятеля.

Второе больше похоже на правду. Если бы Зосима обвинял Филиппа в корыстолюбии, неблагочестивой жизни, материальных злоупотреблениях, даже в содомии – это все еще недостаточная причина для разбирательства на церковном соборе. Тут и сло́ва Макария, надо полагать, не понадобилось бы, хватило бы власти самого Пимена. Но содействие человеку, соборно же признанному еретиком, – причина весьма основательная.

Как Филипп избежал ответственности за побег Артемия, сказать невозможно. Документов на этот счет не сохранилось, исторических преданий тоже, да и Житие святителя молчит. Остается лишь гадать, да чаять открытия новых источников.

Если автор этих строк прав, если Филипп на самом деле помог старцу Артемию, то в характере его открывается рано утвердившаяся самоотверженность, проявлявшаяся в тех случаях, когда речь заходила об истине, о христианской любви, о спасении души.

Вторым знаменитым Соловецким узником Филипповых времен мог быть священник Сильвестр – видный деятель «Избранной рады» (князь-беглец Андрей Курбский так назвал правительственный кружок, занимавшийся проведением крупных реформ в конце 40-х – 50-х годах XVI века). Сильвестра знала вся страна. Эта фигура стояла на политическом и культурном небосклоне России намного выше, чем старец Артемий. Одно время он играл роль ближайшего наставника при государе. С его именем связывается появление знаменитого «Домостроя», Жития святой равноапостольной княгини Ольги и крупного исторического сочинения – «Степенной книги». До конца 1550-х годов Иван IV благоволил Сильвестру, но затем тот попал в опалу, да и в целом «Избранная рада» распалась. Курбский, перешедший впоследствии к литовцам, через много лет после заката «Избранной рады» напишет о судьбе Сильвестра странное известие, по сю пору ставящее историков в тупик. По словам князя, Иван Грозный отправил Сильвестра в Соловецкий монастырь: «…Заточен бывает от него Селивестр-пресвитер, исповедник его, аже на острове, яже на Студеном море, в монастырь Соловецкий, край корельска языка, в лопи дикой лежаш».

Ни малейших следов пребывания Сильвестра на Белом море нет. Определенно, последние годы жизни он провел в Кирилло-Белозерском монастыре, куда попала и библиотека Сильвестра. Сам царь пришел в недоумение от обвинений Курбского: он никогда не смущался, отправляя кого-то на казнь или в изгнание, но о прежнем своем фаворите говорит совершенно определенно, что отпустил его из Москвы безо всякого ущерба, по собственной воле священника. Иными словами, никакого изгнания, никакой насильственной отправки в отдаленную обитель не произошло. Почувствовав охлаждение со стороны государя, Сильвестр, видимо, сам почел за благо удалиться от дел.

Объяснить это противоречие можно двумя способами. Либо Курбский ошибся, запамятовал, по прошествии многих лет, обстоятельства судьбы Сильвестра. Это – скорее всего. Подобные несообразности встречаются в письмах князя к Ивану Грозному, а в принадлежащей его перу «Истории о великом князя Московском» их просто пруд пруди. В ином случае, соприкосновение с Соловецкими островами в судьбе опального священника все же произошло, но имело характер незначительного эпизода. Лишившись власти и влияния на царя, он, вероятно, подыскивал наилучшее место, где мог бы скоротать век. Посмотрел Соловки, пожил там какое-то время, но в конечном итоге остановил выбор на Кирилло-Белозерской обители. В любом случае, пересечение судеб двух великих людей Московской державы не высекло исторической искры. Для Филиппа Сильвестр оказался на периферии биографии, а для Сильвестра – Филипп. О каком-то влиянии одного из них на другого, или даже о каком-то союзничестве смешно рассуждать. Для этого просто нет сколько-нибудь значительной информации.

А теперь самое время поговорить о том, как выглядел Филипп. Конечно, несколько необычно затевать подобный разговор, дойдя до середины книги. Но прежде в этом не было ни малейшего смысла. Нет даже самой ничтожной информации о том, каков был облик святителя в детстве и молодости. Источники, из которых можно почерпнуть сведения о его внешнем виде, вообще крайне скудны.

Это, прежде всего, иконы древнего письма. Иконописный жанр средневековой живописи отличается очень высокой степенью условности. Искать в старинных образах «портретного» сходства с оригиналом или, тем более, фотографического, дело бессмысленное. Но, во всяком случае, самой общей передачи подлинных черт лица ожидать все-таки можно. В особенности, если канонизацию отделяет от смерти незначительный хронологический промежуток. В отношении Филиппа есть смысл надеяться хотя бы на минимальное отражение действительного облика.

До наших дней дошло несколько древних икон. Они относятся к концу XVI–XVII векам. Из них более всего интересны две: Богоматерь Боголюбская с избранными святыми работы Истомы Савина, а также образ самого Филиппа, написанный знаменитым Симоном Ушаковым. Первая икона создавалась в конце XVI – начале XVII столетия, вторая же датируется более точно: весна 1653 года. Историк византийской и древнерусской живописи В.Г.Пуцко передает суть обоих изображений в нескольких точных и экспрессивных фразах: «Фигура святителя, облаченного в крестчатый саккос, плавно изогнута в поклоне, руки молитвенно простерты. Худощавое лицо с тонкими чертами обрамлено короткой темно-русой окладистой бородой. На голове – архиерейская шапка с меховой опушью, украшенная камнями или крупным жемчугом» (это Богоматерь с предстоящими); «Изображение святителя Филиппа здесь отличается индивидуальной портретной характеристикой, выделяющей этот образ среди аналогичных икон второй половины XVII в. Выразительно лицо человека, еще не достигшего преклонного возраста, твердого и решительного» (это икона письма Симона Ушакова). Остается добавить, что во втором случае у святого такая же – короткая и окладистая борода. И, действительно, ранние иконные изображения святителя Филиппа нередко передают суровое выражение его лица, решительно сдвинутые брови. Такое лицо могло быть у человека с очень твердым характером.

Известны также три ранних покрова на гробницу святителя, относящиеся к 40-м – 50-м годам XVII столетия. Один из них, возможно, был изготовлен на Соловках или в ином месте русского севера[53]53
  Согласно другим версиям, он имеет московское происхождение.


[Закрыть], другой – в мастерской жены стольника Ивана Дмитриевича Колычева, Марии Борисовны, а третий происходит из мастерской Евдокии Андреевны Стрешневой. Всерьез рассуждать о реальном облике Филиппа на основе того, как изображали святителя мастерицы шитья, было бы по меньшей мере странно. Художественное шитье русского средневековья даже более условно, чем иконопись – из-за свойств самого материала и техники работы. Но при всем том бросается в глаза одна деталь: Филипп везде показан с короткой прямой бородой и усами. Вероятно, при работе над покровами использовалась уже сложившаяся иконописная традиция. Она-то давала образцы.