Текст книги "Традиции православной благотворительности"

Множество их обнаруживается на страницах вкладных книг московских и подмосковных монастырей, подтверждая, что не забыло купечество о благе древних обителей. Пусть в XVIII веке количество вкладов несколько снизилось, но по-прежнему несли купцы инокам серебряные лампадки, образа, богослужебные книги, пелены, покровы и покровцы. И конечно, немалые денежные суммы.

XVIII столетие дает не только биографии отдельных купцов и купеческих династий. В «век императриц» появляется массовая церковная учетная документация, а вместе с нею – и возможность четко установить взаимосвязь купеческих родов с приходской жизнью, больше того – с конкретными храмами. Одна из форм этой учетной документации, исповедные ведомости, позволяет увидеть, в каком приходе предпочитало селиться купечество, с кем оно соседствовало, кого пускало жить на свой двор.

Купеческие дворы и лавки были раскиданы по всей Москве. Но исторически сложилось, что в разное время «купеческими» становились то одни, то другие улицы и районы Москвы. Там «торговые люди» великого города концентрировались, там купеческий уклад жизни и быта становился преобладающим, а влияние коммерсантов на городскую жизнь – наибольшим. Так, в XVIII веке оплотом московского торгового люда, «купеческим парадизом», стало Замоскворечье. Сюда, поближе к ведущим на юг трактам, купечество перебралось из облюбованных знатью окрестностей Кремля. В Замоскворечье жили самые сливки купечества, соседствуя с рядовыми купцами и ремесленниками, а также представителями других социальных групп – дворян, крестьян, разночинцев. Всех их связывало между собой не только место проживания, но и общий ритм христианской жизни. Ее центрами были храмы Замоскворечья, образующие единую сеть Замоскворецкого сорока.

Сорок – церковно-административная единица, аналогичная современному благочинию. В среднем в его состав входило около 40 церковных приходов (на деле их могло быть от десяти до шести десятков). Всем известное выражение «сорок сороков» – лишь поэтическая метафора: число сороков в старой Москве не превышало шести-семи. Метафора эта очень характерна для христианского сознания, которое прибегает к удвоению, к умножению, дабы подчеркнуть значимость явления. А в Москве было чем гордиться! Москвичи всегда любили свой город с его сверкающими на солнце куполами великих соборов и малых церквушек, с колокольнями, возвышающимися над морем деревянных построек, кое-где разбавленных каменными хоромами богачей, с протяжным «малиновым» звоном, плывущим над всем миром – над Москвой-рекой, над домами и амбарами, над садами и огородами, коих немало было в Москве тех времен.

Замоскворецкий сорок в середине XVIII столетия охватывал южную часть территории Земляного города и простирался дальше, за его пределы: с запада, севера и востока ограниченный излучиной Москвы-реки, на юге он доходил примерно до Калужской заставы. Каждый проживавший на этой территории православный человек был приписан к определенному церковному приходу; его присутствие на исповеди и у причастия фиксировалось в исповедных ведомостях – своеобразной форме переписи приходского населения. Состав приходов не был стабильным. Некогда многолюдные приходы могли приходить в запустение, а малолюдные – напротив, пополняться новыми жителями. Изменениям был подвержен и социальный состав прихода. Тем не менее, можно вести речь о «купеческих» приходах, значительную часть населения которых составляли члены первой, второй и третьей гильдий.

Не случайно поэтому, что к замоскорецким храмам было приковано особенно заботливое внимание со стороны купечества. Купеческой благотворительности обязано своим существованием здание церкви Николая Чудотворца в Заяицком, одного из красивейших храмов Замоскворечья. Деревянная церковь на набережной упоминается в летописных источниках под 1518 годом. Каменную церковь здесь построили в 1652 году, а через сто лет после этого она обветшала. В исповедной ведомости за 1748 год среди прочих значатся две фамилии «торговых людей»: Москвины и Турчаниновы[54]54
  ЦИАМ. Ф. 203. Оп. 747. Д. 141. Исповедные ведомости Замоскворецкого сорока за 1748 год. Л. 369, 371 об.


[Закрыть]. Первые из них в чине гостей упоминаются в 1698–1722 годах, вторые же – первогильдейцы, одна из крупнейших купеческих фамилий XVIII века. Емельян Яковлев сын Москвин, «московских питейных сборов компанейщик», обратился в марте 1741 года в канцелярию Синодального правления, испрашивая разрешение на слом старой приходской церкви и постройку новой. Прошение было удовлетворено, строительство началось. Е.Я. Москвин умер в мае 1741 года. Еще при жизни руководство строительством он поручил Андрею Алексеевичу Турчанинову. Тот, впрочем, тоже скоро скончался, завещав средства на возведение церкви своему сыну, Конюшенной овчинной слободы первой гильдии купцу Ивану Андрееву сыну Турчанинову.

Строительство при И.А. Турчанинове шло полным ходом. Вот только… в 1743 году, когда здание было почти возведено, оно внезапно обрушилось. Деньги, завещанные Е.Я. Москвиным, к тому времени закончились. Пришлось взыскивать деньги с его должников, продавать его движимое и недвижимое имущество. Тем не менее, средств постоянно не хватало. Храм строился мучительно долго и был завершен лишь к 1754 году. Один из чертежей храма, по которому, возможно, и велось строительство, принадлежал известному архитектору Д. Ухтомскому. Точнее сказать нельзя: чертеж до наших времен не дошел. Зато сохранилось здание храма, построенное в стиле елизаветинского барокко и прошедшее через тяжкие испытания в советскую пору, когда в нем разместили трансформаторный цех, снесли верхнюю часть церкви и колокольни. В 1996–1998 годах храм был восстановлен.

Помимо собственно церковной благотворительности, можно привести пример благотворительности «обыденной», также связанной с тем взглядом на мир, который прививала верующим Православная церковь. В XVIII веке, впрочем, как и прежде, было принято заботиться о неимущих: привечать их на своем дворе, жертвовать на богадельни или, по крайней мере, не скупиться на милостыню. Часто по исповедным ведомостям видно, что на купеческих дворах на протяжении многих лет проживали солдатские вдовы или дряхлые старики. До наших дней дошло завещательное письмо Дениса Назарьевича Култыгина, прихожанина церкви Николая Мирликийского в Кузнецкой слободе и большого замоскворецкого купца. Деревянная Никольская церковь известна с 1625 года, первая каменная появилась в 1681–1683 годах. В 1805 году она была разобрана и перестроена. Д.Н. Култыгин упоминается в 1725 году как «торговый человек» Гостиной сотни. В 1747 году 74-летний купец пишет завещание, где среди прочих распоряжений он дважды упоминает о необходимости выполнить христианский долг: Денис Назарьевич обязывает душеприказчика «дачею убогим милостынею», «а достальные (остальные деньги. – А.Ф.) для пользы души моей роздать по церквам и ближним моим родственникам, и свойственникам, и протчим убогим».

Исповедные ведомости и другие документы, которые наша Церковь вела из года в год, позволяют определить, какой именно священник своею проповедью, своим ревностным отношением к вере прихожан, своим духовным примером умел сподвигнуть их на пожертвования в пользу храма, да и просто на нужды ближних.

В XVIII – первой половине XIX века российское купечество еще не успело достичь тех высот, на которые оно взойдет в последней трети XIX столетия. Оно еще не столь богато, не столь образованно, оно еще не научилось тратить деньги на нужды науки и искусства. Но оно представляет собой весьма активный и динамично развивающийся слой городского населения. Приумножая свои богатства, православные купцы не забывают и о нуждах родного города. Заботятся о его благоустройстве: возводят церкви и колокольни, здания богаделен и приютов. Проявляют любовь к ближнему: воспитывают подопечных детей, предоставляют кров и пищу нищим и увечным, жертвуют деньги беднякам. Иными словами, исполняют свой христианский долг.

Говоря о русском купеческом меценатстве, в особенности о его «золотом веке», часто «забывают» о купеческой же церковной благотворительности, отодвигают ее на второй план. И впрямь, плоды ее не столь ярки: это не строительство театров, не коллекционирование предметов старины и произведений искусства – и тем более не передача своих собраний в дар государству. Но они не менее, если только не более значимы в плане духовном. Постоянное «благое делание» крупнейших российских купцов XVIII века украсило Москву многими дивными храмами и… заложило основы для того самого «золотого века».

Часть II

«Как неисповедима воля Божия…».
«Золотой век» русского меценатства

Одна дама в течение многих лет, отмечая день рождения, ставила на праздничный стол вазу с семью ирисами – на счастье. Но однажды предпочтения ее поменялись: гости увидели в вазе розы, тюльпаны, ромашки и нечто совсем уж экзотическое. Один из них воскликнул: «А где же ирисы?» Хозяйка удивилась: «Да вот же они!» – и указала на ту же вазу. Присмотревшись, гости увидели: семь ирисов, действительно, оказались на месте. Они никуда не делись, они по-прежнему составляли основу композиции. Просто на фоне эдакой пестроты ирисы потерялись…

Точь-в-точь такая же история произошла с купеческой благотворительностью в России середины XIX столетия. Наступил «ролотой век» русского меценатства. Выглядел он – да и до сих пор выглядит – столь роскошно, столь многоцветно, что на его фоне теряется старая добрая благотворительность традиционного вида – на приюты, на богадельни, на больницы, на храмы. Однако, если приглядеться, она окажется на том же самом месте, более того, она выросла в масштабах по сравнению с предыдущими десятилетиями. Вот только новые, исключительно яркие и многообразные явления, составившие славу отечественного меценатства, заслоняют ее от далеких потомков. Она по-прежнему составляет «основу композиции», однако в исторической памяти нашего народа ей отведено скромное место золушки, которой не досталось шелкового платья и хрустальных туфелек, а потому в принцессы она не попала, уступив место барышне, одетой побогаче.

Период примерно в пятьдесят-шестьдесят лет называют «золотым веком» русского меценатства. Он простирается от начала «великих реформ» 1860-х годов до Первой мировой войны. Таким образом, события «золотого века» разбросаны на хронологическом пространстве трех последних царствований. Предприниматели того времени почувствовали тягу к высокой культуре. Они тратили колоссальные средства на собирание художественных коллекций; в их особняках появлялись во множестве первоклассные произведения искусства, старинные книги, антиквариат; из этих богатств затем составлялись музеи, библиотеки, галереи, в конечном итоге достававшиеся Москве. Они покровительствовали театру, балету, музыке. Они разрабатывали совместно с живописцами и архитекторами «национальный стиль».

Сначала это считалось причудой, потом стало модой, а на закатной поре императорской России превратилось чуть ли не в обязательный ритуал, подтверждающий социальный статус солидного дельца.

Павел Афанасьевич Бурышкин, крупный коммерсант и образованнейший человек, считал, что тогда не осталось «…ни одной культурной области, где бы представители московского купечества не внесли своего вклада». В доказательство своих слов он приводил высказывание К.С. Алексеева-Станиславского, театрального деятеля с мировым авторитетом: «Я жил в такое время, – когда в области искусства, науки, эстетики началось большое оживление. Как известно, в Москве этому немало способствовало тогдашнее молодое купечество, которое впервые вышло на арену русской жизни и, наряду со своими торгово-промышленными делами, вплотную заинтересовалось искусством»[55]55
  Бурышкин П.А. Москва купеческая: Мемуары. М., 1991. С. 90.


[Закрыть].

Новые театральные здания, обширные музейные фонды, масштабное просветительское книгоиздание, а также прекрасные галереи, среди коих первенствует знаменитая Третьяковка, – все это создавалось волей московских предпринимателей, под влиянием их вкуса и, разумеется, на их деньги. Современная Россия, к сожалению, ничего подобного не знает. Купец времен Александра III, считающийся, с легкой руки драматурга Островского[56]56
  А.Н. Островский большую часть своих драматических произведений создал в годы правления Николая I и Александра II, но образ своевольного и малообразованного дельца, созданный в них, механически распространяется нашими современниками и на последующую эпоху.


[Закрыть], этаким самодуром и прохвостом, по своему культурному уровню, по эстетическим запросам возвышается над современными олигархами. Во многих случаях просвещенный предприниматель, живший столетие или полтора назад, мог бы служить нравственным образцом для капиталиста наших дней.

Говоря о великолепии бурной меценатской деятельности, не следует забывать: она не стала единственной формой купеческих благодеяний. Как и за сто лет до того, за двести и за триста, традиционная благотворительность повсеместно расцветала во второй столице Империи. Современный историк предпринимательства Г.Н. Ульянова пишет по этому поводу следующее: «Рывок в развитии социальной сферы на рубеже XIX–XX веков был напрямую связан с огромной ролью частных пожертвований. За 49 лет, с 1863 по 1911 год, через городское управление поступило пожертвований на дела благотворительности в Москве: деньгами – свыше 26 млн 500 тыс. руб., имуществом – свыше 6 млн руб., а всего на сумму свыше 32 млн 500 тыс. руб… Почти половина указанной суммы была предназначена на общественное призрение, а другая половина употреблена приблизительно в равных размерах на врачебную помощь и народное образование»[57]57
  Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914 гг. М., 1999. С. 151.


[Закрыть]. Сюда еще не вошли колоссальные суммы, отданные церкви – на воздвижение храмов, на ремонт обветшавших церквей, на обновление утвари, на покупку земельных участков для возведения церковных построек. Так, именно щедрые даяния целой грозди московских купцов обеспечили тогда грандиозное строительство в Николо-Угрешской обители, позволив ей превратиться во «вторую Лавру». Невероятно богатый Ю.С. Нечаев-Мальцев строил церкви, богадельни, дома для своих рабочих, а ныне от всех этих масштабных трудов в народной памяти остались – в лучшем случае! – три миллиона, пожертвованные им на возведение Музея изящных искусств имени Александра III[58]58
  Ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.


[Закрыть].

По-прежнему не что-то особенное, недавно приобретенное, а незыблемые принципы христианской жизни заставляли предпринимателей жертвовать изрядную часть своего богатства на благие деяния. В последней четверти XIX столетия старостами более чем половины московских храмов были предприниматели – выходцы из торгово-промышленной элиты города. Между тем должность церковного старосты мог занять лишь человек, известный своей преданностью христианскому вероучению и готовый вести сугубо хозяйственные дела, нередко связанные с большими тратами на поддержание церковного быта. Вступление в должность старосты кафедрального собора требовало еще больших денег для пожертвований[59]59
  Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914 гг. М., 1999. С. 164.


[Закрыть].

Тем не менее, купец охотно становился церковным старостой, это не только поднимало его престиж, но и соответствовало глубинным движениям его души. В качестве примера можно привести одного из самых деятельных купцов-благотворителей Москвы второй половины XIX столетия – Николая Александровича Лукутина. «Благотворительностью Николай Александрович занимался много, проявлял ее в самых разных делах. На протяжении десяти лет был председателем совета Московской глазной больницы и одновременно старостой больничной церкви. Привлекая пожертвования и жертвуя сам, он построил новую большую операционную и амбулаторию, произвел капитальный ремонт церкви»[60]60
  Колтыпина М. Николай Александрович Лукутин: Фабрикант, общественный деятель, благотворитель // Свой. 2010. № 1. С. 108. О предках Н.А. Лукутина см. очерк «Для пользы души моей роздать по церквам…».


[Закрыть].

Христианское отношение к благотворительности передавалось в купеческих семьях от отца к сыну – порой на протяжении многих поколений. Однако… передать подобным образом тягу к пожертвованиям в пользу театра или, скажем, на покупку картин для художественной галереи до второй половины XIX столетия было в принципе невозможно. Такого не водилось в среде московских «торговых людей» XVIII века и даже первой половины XIX века. Переход, или, лучше сказать, переворот в пользу меценатства, связанного со светской культурой, произошел в царствование Александра II.

Но почему именно вторая половина XIX – начало XX века ознаменованы появлением столь большого количества меценатов, что современники охарактеризовали то время как «медичивский»[61]61
  См. напр.: История предпринимательства в России / Книга 2. Вторая половина XIX – начало XX века. М., 1999. С. 480.


[Закрыть] период в истории культуры России?

Во-первых, это было вызвано серьезными изменениями в образовательном и, как следствие, в культурном уровне слоя российских предпринимателей: крупный капиталист становится «европейцем и джентльменом», начинает осознавать ценность образования; у него появляется потребность в жизни интеллектуальной, «растет тяга ко всему научному и художественному». Описывая вклад московских капиталистов в развитие русской национальной культуры, П.А. Бурышкин особо отмечает, что «…деятельность эта осуществлена была людьми с изысканным эстетическим вкусом, воспринявшими европейские и национальные культурные идеалы»[62]62
  Бурышкин П.А. Указ. соч. С. 33.


[Закрыть]. На протяжении всего XIX века система образования купеческих детей претерпевает существенные изменения. Если в начале века многие из них «грамоте не разумели», то постепенно, с 1860-х годов, они начинают получать среднее специальное (в 1860–1880-е годы большинство предпринимателей считало достаточным отправить детей на учебу в коммерческие школы и реальные училища, чтобы они могли вести дела фирмы), а затем и высшее образование (где-то с 1890-х годов уже стремились отдать их в классические гимназии с последующим поступлением в университет или в высший технический вуз)[63]63
  Более подробно см.: История предпринимательства в России… С. 445.


[Закрыть].

Во-вторых, на последнюю треть XIX века приходится бурный экономический рост. Происходит становление банковской системы, быстрыми темпами идет слияние банковского и промышленного капитала, появляются купеческие торговые дома. После реформы 1861 года заметно ускорился процесс превращения Москвы из торгового центра, каковым она была издавна, в центр промышленный. Громадные состояния делаются на железных дорогах, на новейших фабрично-заводских предприятиях. Предпринимательская среда выращивает людей, которые способны в новых благоприятных условиях весьма быстро трансформировать скромное отцовское наследство в колоссальный капитал. Связи с европейскими промышленниками и финансистами становятся намного более интенсивными. Поездка в Германию, Францию или Италию превращается для коммерсанта в обычное дело, хотя дед его, а может быть, и отец никогда не выезжали из страны. Европа манит соблазнами высокоразвитой, рафинированной, утонченной культуры, пронизывающей жизнь экономической элиты. А выросший оборот позволяет тратить «на культуру» весьма значительные средства. Итак, у «золотого века» русского меценатства имелась мощная финансовая основа, какой не было в предыдущий период. А вместе с нею и «европейский соблазн», который ранее в меньшей степени задевал наше купечество за живое.

В-третьих, как раз во времена Александра II, к сожалению, Церковь серьезно потеряла в авторитете, закрылись тысячи приходов. Тогда же русская культура испытала невиданный натиск грубо-атеистических идеологий, агрессивного материализма в самом примитивном исполнении, а также новейших оккультных веяний. Результатом стало духовное оскудение общества. Именно вторая половина XIX века оказалась временем, когда христианский дух стал ослабевать в нашем купечестве, прежде столь твердо державшемся православных традиций[64]64
  Все это характерно прежде всего для времен царствования Александра II. При его преемнике, государе Александре III, напротив, появляются признаки религиозного возрождения. «Голос Церкви громче зазвучал в обществе, а власть более прежнего стала считаться с этим голосом». Подробнее см.: Алексеев С.В. Между возрождением и испытаниями: Церковь эпохи «контрреформ» // Свой. 2009. № 3. С. 84. С 1880-х годов возрождаются церковные соборы, восстанавливаются приходы, ликвидированные в годы предыдущего царствования, ведется интенсивная борьба с сектантством разного толка. При императоре Александре Александровиче несколько прославленных православных подвижников своим нравственным примером способствуют духовному просвещению народа. В их числе владыка Тамбовский Феофан Затворник, владыка Ревельский Николай (Касаткин), старец Амвросий Оптинский. Однако возрождающейся Церкви досталось тяжелое наследие…


[Закрыть]. Иначе говоря, многих торговцев и промышленников стали интересовать в большей степени вершины светской европеизированной культуры, нежели вера отцов и дедов.

В научно-популярной литературе, публицистике, а иногда и в академических трудах встречаются утверждения, согласно которым «золотой век» русского меценатства был детищем предпринимателей-старообрядцев. Время от времени люди, вроде бы всерьез занимающиеся темой благотворительности, начинают писать о каких-то особенных чертах старообрядческой религиозности, делавших меценатство неотъемлемой частью их мироощущения, даже элементом семейного уклада. После этого обычно приводится список богатейших представителей предпринимательского класса… добрая половина которых при более тщательном изучении оказываются прихожанами самых обычных православных храмов, в лучшем случае, – единоверцами. Кое-кто из них действительно вышел из семейства, которое поколение или два назад пребывало в одном из староверских «согласий», – глупо было бы с этим спорить! Но ведь затем оно перешло – иногда частично, а порой и полностью – под сень русской православной церкви. Сам предприниматель, разумеется, не имеет уже никакого отношения к жизни староверских общин… В то же самое время православные купцы-благотворители отодвигаются на второй план, служат в качестве живого «фона» для авторов статей и книг по меценатству, и это создает аберрацию восприятия[65]65
  Вот примеры работ разного уровня научной основательности, где более или менее отчетливо проговаривается тезис о некоей исключительной роли старообрядческих предпринимателей в отечественной благотворительности; наиболее «мягкая» форма этого мифа заключается в том, что нравственными традициями староверия фактически замещаются на страницах книг и статей нравственные традиции русского христианства в целом, когда речь идет о мотивах благотворительной деятельности коммерсантов-староверов: Липаков Е.В. Благотворительная деятельность старообрядческих купцов во второй половине XIX – начале XX веков // http://dakazan.ru/2009–07–16/blagotvoritelnaya-deyatelnost-staroobryadcheskix-kupcov-vo-vtoroj-polovine-xix-nachale-xx-vekov/; Пыжиков А. Российская экономика: происхождение и специфика// http://www.iet.ru/files/text/policy/2006_10/3.pdf; Русские меценаты и отечественная культура. Введение // http://www.rus-lib.ru/book/35/47/003–016.html; в более «мягкой» форме: Богданов В. Старообрядческое купечество // Слово церкви. Специальный выпуск. 100 лет первого съезда старообрядцев. Май 2000. С. 18–23; Колтыпина М. Любитель древнецерковного пения: промышленник и меценат Арсений Иванович Морозов // Свой. 2009. № 1.


[Закрыть].

Сложился своего рода «старообрядческий миф» о «золотом веке» меценатства в России. Корнями он отчасти уходит к знаменитой книге «Москва купеческая», принадлежащей перу того же П.А. Бурышкина – известного общественного деятеля, видного масона, без особой любви относившегося к Православной церкви (в труде Павла Афанасьевича она фактически осталась за скобками, как нечто незначительное, не стоящее серьезного разговора). Отчасти же сыграло свою роль замалчивание советской исторической литературой той огромной церковной благотворительности, которая была естественной частью культуры в дореволюционной России.

Историческая действительность не дает оснований поддерживать этот миф на сколько-нибудь серьезных основаниях. Правда такова: благотворительность была массовым явлением, нормой жизни в равной степени как среди обычных православных предпринимателей, так и коммерсантов-староверов. Староверу до 1905 года, когда разрешили строительство новых старообрядческих церквей, было сложнее сделать крупное пожертвование на храмовые нужны. Но он мог исполнить христианский долг, потратившись в пользу общественного призрения.

А.И. Гучков писал о русском купечестве как о среде, закрытой от любопытных взоров извне. Принадлежа ей по праву рождения, он, естественно, знал, о чем говорит. Вот его слова: «Даже если кто-то из этого сословия становился очень знаменитым человеком – допустим, П.М. Третьяков, – то о купеческой стороне его жизни, жизни его семьи известно несоизмеримо меньше… Разумеется, в определенной степени в таких аномалиях повинны и сами купцы, купеческое общество. Вплоть до реформ 60–70-х годов и позже ощущалось какое-то стремление к самоизоляции – не полной, но частичной. Существовали своего рода рамки „дозволенного“»[66]66
  Гучков А.И. Московская сага: Летопись четырех поколений знаменитой купеческой семьи Гучковых (1780–1936). СПб., 2005. С. 32–33.


[Закрыть].

«Золотой век» прервал эту традицию. Крупнейшие благотворители, особенно те, кто жертвовал на искусство, науку, литературу, стали общественно значимыми фигурами. Они пребывали на виду у образованной публики того времени. О них писали в газетах и журналах, невероятно расплодившихся в середине века. Наконец, наш предпринимательский класс пристрастился к занятию, которое прежде было характерным лишь для дворянства, – созданию дневников и воспоминаний. Купеческие мемуары и дневниковые записи известны еще с XVIII столетия. Но по-настоящему широким явлением они стали только в XIX веке, как раз во второй его половине. Кроме того, титаны «золотого века» сами то и дело становятся персонажами разного рода «записок» их современников. Пользуясь этими материалами, современный историк может гораздо глубже изучить психологию русских коммерсантов, живших в ту пору. Становятся доступными тончайшие движения души, прихотливые изгибы ума, скрытые психологические мотивы поступков – в том числе и благотворительности. Для XVIII столетия или тем более XVII, все это либо невозможно, либо дается крайним напряжением.

Поэтому, в отличие от первой части книги, во второй помещены шесть биографий знаменитых предпринимателей, занимавшихся благотворительностью. Их судьбы, их образ мыслей и действий дают превосходную иллюстрацию для российского предпринимательского класса в целом. Раньше авторы этой книги могли погрузить читателя в купеческий быт с его устоявшимися обычаями и порядками, но не рисуя при этом психологических портретов личностей, даже самых видных. «Золотой век» дарит драгоценную возможность экзистенциального «портретирования».

Для множества наших современников, образованных русских, интересующихся собственными историческими корнями, Павел Михайлович Третьяков – образцовая фигура русского предпринимателя-мецената предреволюционной России. О нем постоянно пишут. Его имя ставят во главе списка благотворителей того времени. Не только высказывания Павла Михайловича, но и фактически судьбу его, что называется, растащили на цитаты. Действительно, это была достойная личность: состоятельный коммерсант, деловой человек – и в то же время великий благотворитель, чье имя так же невозможно изъять из истории русского искусства, как нельзя вычеркнуть ноту из классического музыкального произведения. П.М. Третьяков тем ближе нам, людям, живущим при «втором крещении Руси», что в лучших делах своей жизни он руководствовался соображениями веры. Павел Михайлович остался в памяти современников крепко верующим христианином, истинно православным человеком.

Кто скажет о нем худое слово?

В то же время титаническая фигура П.М. Третьякова до некоторой степени загораживает личности других благотворителей второй половины XIX – начала XX столетия. Его биография изучена вдоль и поперек. Его характер, образ мыслей и образ действий к настоящему времени прекрасно известны не только исследователям, но и просто любителям русской старины. А вот благотворители его времени, порою совершавшие не менее значительные деяния на благо России и Русской православной церкви, нередко остаются для человека наших дней людьми со «стертыми лицами». Хуже того, огромная плеяда выдающихся меценатов той эпохи рисуется их отдаленным потомкам как множество «еще-Третьяковых». Иными словами, им нередко пытаются автоматически приписать черты характера и мотивы деятельности П.М. Третьякова.

Между тем яркое время «золотого века» русского меценатства необыкновенно богато великими людьми: порой причудливыми, порой простыми и «прозрачными», иногда истово верующими, а иногда – пребывающими неблизко от храма. Купеческая среда вырастила множество блистательных благотворителей, по характеру своему ничуть не сходных с Третьяковым, да и между собой. Если поставить их жизни в один ряд, то получится живая радуга – настолько каждый из них своеобычен!

О них пойдет разговор в этой главе, но прежде все-таки стоит сказать несколько слов о Павле Михайловиче. Пусть его биография получила широкую известность, и нет смысла в тысячный раз подробно пересказывать основные ее этапы. Благодеяния этого человека заслужили хотя бы нескольких страниц, посвященных его памяти.

Родившийся в 1832 году и получивший домашнее образование[67]67
  Отец П.М. Третьякова, Михаил Захарович, приглашал на дом учителей, стремясь обеспечить детям как можно более серьезное образование.


[Закрыть], Павел Михайлович Третьяков очень рано – как и все купеческие сыновья той поры – погрузился в практику предпринимательской жизни. С отрочества вместе с братом Сергеем он включается в отцовское торговое дело. К середине 1860-х годов братья Третьяковы приумножили отцовский капитал, «подняли» сословный статус (если их отец был купцом второй гильдии, то они – первой) и стали владельцами торгового дома «Павел и Сергей братья Третьяковы и В. Коншин». Затем в их собственности оказалось товарищество Ново-Костромской льняной мануфактуры.

Начало знаменитому своему собранию живописи Павел Михайлович положил в 1856 году, приобретя первую картину, «Искушение», у художника Н.Г. Шильдера, а затем и вторую, «Стычка с финляндскими контрабандистами», – у В.Г. Худякова. Еще через четыре года, двадцати восьми лет от роду, Павел Михайлович замыслил создать национальную художественную галерею.

Третьяков принадлежал к числу тех людей, которые очень рано понимают, чего они хотят добиться, – и всю жизнь, шаг за шагом, упорно стремятся к заветной цели. Упорство их – высшего порядка: ими движет ощущение правильности, когда они делают свое дело, а лишь только отступят от него в сторону – их души корежит от пустой потери драгоценного времени. Такие люди обычно тихи во внешних проявлениях, но обладают твердой волей. Они не желают доказывать кому-либо собственную правоту с помощью слов. Зачем? Рано или поздно дела их скажут сами за себя. Тем более что трудятся они не покладая рук. Павел Михайлович как в делах коммерции, так и в составлении галереи старался добиться наилучшего результата, работал, по свидетельству своей дочери, за десятерых[68]68
  Зилоти В.П. В доме Третьякова. М., 1998. С. 27.


[Закрыть]. Задумав устроить национальную галерею, он собирал не то, что нравилось лично ему, но то, что показало бы развитие русской живописи на протяжении всего времени ее существования. Он не просто собирал картины, он погружался в историю живописи, старался прочувствовать каждое полотно, понять специфику работы художников разных эпох. Старание дойти до сути явления – одна из наиболее характерных черт «московского молчальника», как его называли современники.

Есть и другая черта характера П.М. Третьякова, на которую хотелось бы обратить особое внимание, – остро развитое чутье настоящего. Проще всего показать ее на примере.

Читая воспоминания М.В. Нестерова[69]69
  Нестеров М.В. Давние дни: Воспоминания, очерки, письма. Уфа, 1986.


[Закрыть], вслед за автором затрудняешься понять логику отношения Третьякова к его творчеству. Самую, пожалуй, известную вещь Нестерова – «Видение отроку Варфоломею» – Третьяков купил у него, невзирая на то что обступившие мецената художники и критики, последовательные сторонники дела передвижников, настоятельно отсоветовали ему это делать. «Ну что вы, Павел Михалыч, да как на такое смотреть-то можно? Это же подрыв рационалистических устоев! Да запретить этого Нестерова надо, совсем распоясался!» Задолго до этого эпизода, случившегося на 18-й передвижной выставке, П.М. Третьяков приобрел другое полотно Нестерова, никак не связанное с личностью преподобного Сергия Радонежского, – «Пустынника». А вот другие вещи «Сергиевского цикла» долго рассматривал и даже хвалил, но… не покупал. Впоследствии Нестеров сам отдал эти картины в дар Третьяковке. Почему же Третьяков их не брал? Неужто денег жалел? Непонятно…

Впрочем, если посетить зал Нестерова в Третьяковской галерее, все становится на свои места. Вот висит «Отшельник», вот два монаха в молчании удят рыбу на фоне Секирной горы (что на Соловках), вот, наконец, «Видение отроку Варфоломею»… Картина настоящая, она словно дышит, на нее завороженно смотришь и не можешь сформулировать словами всю глубину смыслов, в ней сокрытых. Слова лишь выхватывают то тут кусочек, то там – а всей полноты объять не могут. Да и не нужны тут слова, без них все понятно – картина сама вливается в душу…

…чего не скажешь о висящих напротив «Трудах преподобного Сергия». Первое слово, которое хочется к ним применить, – публицистичность. Это попытка человека образованного и тонко чувствующего подстроиться под понимание «простого человека». Под каждым из «Трудов» можно написать несколько слов, в которых исчерпается все содержание картины. Вот Сергий носит воду, вот рубит избу, а там просто стоит, задумавшись о чем-то; подвиг физический он неизменно сочетает с подвигом молитвенным и… все. Полотно Нестерова без труда может быть «рассказано», оно понятно неискушенному зрителю, и в то же время эта внешняя простота лишает его острой силы «Видения», проникающего в самую душу. При всем огромном уважении авторов этой книги к замечательному русскому художнику М.В. Нестерову…