Текст книги "Конкистадор"

– Это очевидно, Виктор Максимович. Я бы и сам так поступил.

– Из легких сил… Прежде всего, пять рейдеров. Три малых десантных корабля. На всякий случай.

– На тот самый, – улыбаясь, полувопросительно произнес Пряников.

– Именно. И два быстроходных транспорта с боезапасом, топливом, пищей. Чтобы вы чувствовали себя там более независимо… Я вижу, у вас есть какой-то вопрос.

«Еще бы! Еще бы вопросу-то не быть!» – если бы Пряников ответил сейчас отрицательно, Виктор усомнился бы в правильном выборе командира мобильной эскадры. Он сам почувствовал бы холод непоправимой ошибки. Морозец бы пополз из нижней части живота, как уже бывало не раз, кстати, почему именно оттуда? Орган там какой-то, специально для флотских офицеров присаженный? Незаметно. Еще в училище. По хитрой медицинской программе… Бред. Или с этим родиться надо? А с чем, собственно?

– Виктор Максимович, позвольте мне удивиться.

«Вот так. Справный дедушка. Чует подвох. Такой-то и нужен».

– Да, Иван Филиппович.

– Три малых десантных корабля это максимум три батальона штурмовиков. Полагаю, чтобы долетел хотя бы один, потребуется не меньше трех бригад. Возможно, мои соображения покажутся…

– Нет. Соображения правильные. Но там будет не три батальона и уж тем более не три бригады. Там будет один батальон. Один батальон смертников.

– Я готов выполнить ваш приказ, господин вице-адмирал. Но при таком составе отряда, предназначенного для высадки, считаю, что задача будет сорвана. Простите, операция, с моей точки зрения, требует дополнительного продумывания.

Сомов любовался им. Тощий. Сухой – суше Маслова. Строгий. Седенький. Безукоризненно точный в движениях. Безукоризненно точный в выражениях. Пальцы аристократически тонкие, никто не сказал бы про них: вот, пальцы военного человека. Не по-стариковски быстро думает. Не по-стариковски четко определяет, когда честь стоит больше карьеры. Ведь какие бы серьезные люди ни стояли за его спиной, сейчас за спиной Сомова – сам Маслов…

Во всем облике адмирала Пряникова сквозила благородная твердость.

– Я знаю, о чем вы думаете, Иван Филиппович. Молокосос швыряется людьми и кораблями, напрашивается на лишние потери. Поверьте, не стоит думать обо мне как о легкомысленном шалопае, способном допускать такие ошибки…

И он кратко изложил суть задумки.

Люди чаще всего, задумавшись о важных вещах, помогают себе размышлять странноватыми движениями. Почесываются. Потирают лоб. Потирают подбородок. Гримасничают. Принимаются мучить пальцами какую–нибудь мелкую вещицу. На худой конец, раскуривают трубку. Пряников думал, пребывая в полной неподвижности. Наконец, он в полной мере оценил замысел Виктора:

– Прошу простить меня, господин вице-адмирал…

– Виктор Максимович.

– Прошу простить меня, Виктор Максимович. Я несколько поторопился в оценке ситуации… Это возможный ход.

Только в этот момент Сомов почувствовал: а ведь он нуждался в одобрении со стороны. Ему хотелось услышать от Пряникова, мол, идея осуществима. Главком он там, или не главком…

И, пожалуй, не стоит позволять себе таких вещей. Даже подсознательно. Иначе гроша медного не стоит его командирский авторитет, и зря его сюда сунул проклятый Маслов.

– У меня к вам будет еще одна просьба, Иван Филиппович. Настоятельно прошу вас, побудьте… своего рода экзаменатором.

– Эк-за-ме-на-то-ром?

Брови Пряникова поползи вверх.

– Да. Можете ли вы определить, насколько старший офицер в курсе тактических и технических новинок последних… скажем… десяти лет. Десяти или двенадцати лет.

– Это несложно, Виктор Максимович. Но вы и сами, думаю…

– Нет. – Перебил его Сомов. – Мне это будет неудобно. В данном случае ваши почтенные годы будут очень полезны для дела.

– Э-э… абитуриент… старше вас?

– Вы правы. Но в данном случае важен не только возраст. Он был когда-то моим учителем. Отсюда происходит некоторое легко объяснимое неудобство.

Сомов отметил про себя, до чего же легко он копирует чопорную манеру Пряникова. Есть в ней какая-то притягательная сила. Ему нравилось, когда люди изъясняются чисто и правильно.

– Хорошо. Если это необходимо, Виктор Максимович… что ж, зовите адмирала Вяликова.

«Досье на меня собрал, старый проходимец?»

Вяликов не заставил себя ждать. Виктор так и не смог отучить себя пялиться на его левую руку. По виду – как настоящая. Но… но… есть в ней что-то непередаваемо жуткое. Сумасшедшая пластика движений – словно рука живет самостоятельной жизнью, совершенно не подчиняясь… кому? хозяину? симбионту? Биопротез – странная штука.

Сомов повел себя в точности так же, как и с Пряниковым: встал, поздоровался, подал руку. Предложил сесть. Потом помолчал несколько секунд, прикидывая, как бы получше начать.

– Даниил Дмитриевич… у меня для вас серьезная работа. Больше всего того, чем вы командовали на прошлой своей войне. Существенно больше. Здесь вы числитесь иностранным военным специалистом. Мои приказы действительны для вас в ограниченном диапазоне. Если вы при свидетеле возьмете на себя ответственность наравне с терранскими офицерами… я предложу вам эту работу.

– Вы дали мне вторую жизнь. Вы можете располагать ею, как вам вздумается.

«У стариков был стиль. Мы проще, проще…»

– Мне вздумается посадить вас за парту. Здесь и сейчас. Господин вице-адмирал! Сколько вам понадобится времени?

– Не более получаса, Виктор Максимович… – откликнулся Пряников.

– Приступайте.

Выходя из каюты, главком старался не встретиться взглядом с Вяликовым. Боже упаси! Но для дела надо.

Ординарец сделал ему чаю. Сомов глотал несладкий настой на терранских груздях – чай ни в каком виде не хотел приживаться на Терре-2, а груздь, если его со знанием дела приготовить, мертвого из гроба подымет – и пытался определить чувство, плескавшееся в нем без малого час. Он был счастлив. Он был беззаветно счастлив, найдя тот самый ход, лучший, выигрывающий. Счастье оказалось столь высокого качества, что даже стыд его не брал. Да, Катенька и дети бог знает где, и с ними нехорошо. Да, сейчас один человек в годах пытает другого человека в годах, причем испытуемый когда-то был капитаном корабля, на котором Сомов служил в невысокой должности судового инженера. Да, он устал, как собака…

И один хрен, давно Виктор не испытывал столь оглушительного наслаждения.

Всю жизнь он шел к большому настоящему делу. Всю жизнь мечтал о нем, как мечтает всякий настоящий мужик. Всю жизнь натянутой струной звенела в нем тоска: нет, не будет, нет, пройдет мимо. И всю жизнь он готов был сделать шаг из строя и получить тот самый, единственный приказ. Собрать тот самый, единственный корабль. Совершить тот самый, единственный маневр… И абсолютно так же готов был Хосе Лопес. И адмирал Пряников. И оабовец Миколайчик. И добрая половина поискового контингента. Вся Терра, стремительно поднимаясь, давно желала большого настоящего дела, рывка, победы. Мужские души томились от напряженного ожидания. Наверное, женские души волновало то же самое, но женщин Сомов знал худо – кроме своей матери и своей жены… А вот мужчины – да, те точно ждали и терзались. В их сердцах пели древние флейты, и жизнью стоило бы рискнуть, ради того, чтобы подняться до высоты их мелодии…

Нет в мире более мужского чувства, чем жажда высоты.

Мужчина, не достигший своей вершины, хуже чем бесплоден. Простить его в силах только Бог.

Вершина сама явилась к Сомову и как будто сказала: «Ну вот я. Возьми меня!» В ответ он сделал первый шаг и встал на путь конкистадора…

Минуло полчаса. Виктор тихо вернулся в каюту. «Экзаменатор» и «абитуриент» были настолько увлечены беседой, что в первые секунды не заметили его прихода.

– …арткомплексы высокой концентрации, поставленные женевцами на линкоры в тридцать третьем году?

– Крайняя уязвимость, господин вице-адмирал. Они сами к тридцать шестому году отказались от идеи концентрировать огонь.

– Но на пока вооружении остались два линкора как раз с этими…

«Наконец, заметили…» – Сомов жестом предотвратил их попытку встать. Есть устав. А есть нечто выше устава.

– Ваши впечатления, Иван Филиппович?

– Простите стариковскую сентиментальность, Виктор Максимович, но – высший балл! Поистине выше всяческих похвал.

– Отлично. Вы здорово облегчили мне жизнь.

Виктор на секунду задумался: стоит ли ему извиниться перед Вяликовым за эту процедуру. И решил – не стоит. Катенька однажды воспроизвела ему древнюю поговорку: «Назвался груздем – полезай в кузов». По ее словам это означало следующее: тот, кто считает себя грибом, должен всегда помнить о кузове грузовика, куда грибники старых времен имели обыкновение складывать свою добычу. Вяликов сам напросился в кузов. Остается считать его груздем.

– Я приказываю вам, Даниил Дмитриевич, сформировать и возглавить мобильную эскадру… – дальше он говорил примерно то же самое, что и Пряникову. Только сектора указал другие. Нью-Скотленда и новых евреев.

– …Что дадите, Виктор Максимович?

Пряников мягко улыбнулся в усы.

– Крейсер дам один. Броненосный. Зато самый быстроходный.

Пряников уже не улыбался. Самый быстроходный, по идее, обещали ему…

– «Святую Троицу»?

Главком рассмеялся.

– Нет. Вообще-то «Святая Троица» уже занята. Но «Афон» получите, а это ненамного хуже.

Вяликов молча кивнул. «Афон» – головной крейсер из новенькой «сенявинской» серии – действительно был ненамного хуже. Совсем чуть-чуть. Ровно настолько, насколько головная терранская верфь Русского сектора хуже Российской императорской верфи имени Екатерины III…

Сомов, как бывший корабел, мысленно заменил слово «хуже» на слово «моложе». Мы просто моложе. Но мы быстро учимся.

– …И два быстроходных транспорта с боезапасом, топливом, пищей. Чтобы вы чувствовали себя там более независимо…

Вяликов среагировал быстрее своего экзаменатора и гораздо менее корректно:

– Чушь какая! Не меньше четырех бригад…

– Не будем терять времени! – перебил его Сомов. И вкратце пояснил идею.

– …хм…

– Что – хм, Даниил Дмитриевич?

– Рискованно… И все же… как будто в рамках осуществимого, Виктор Максимович.

– Проверите на своей шкуре – с настоящего момента это входит в вашу боевую задачу. Приступайте к выполнению сейчас же. За вами, господа адмиралы, закрепляется право совместно отобрать все необходимые корабли, кроме, разумеется, крейсеров – с ними вопрос решен. Через полтора часа я жду вашего доклада по составу эскадр. Какие-то вопросы?

«Экзаменатор» и «абитуриент» переглянулись: жестковато забирает мальчик… Но ответили так, как им и следовало ответить:

– Вопросов нет, господин вице-адмирал.

После их ухода Виктор вызвал оабовца Миколайчика и имел с ним длинный, сложный, неприятный разговор. Потом вызвал капитана ремонтного корабля-дока «Кит» и имел с ним долгий, сложный, совершенно нейтральный разговор. Надиктовал приказ о назначении вице-адмирала Пряникова и контр-адмирала Вяликова на новые должности. Дождался их доклада. Выслушал. Утвердил. Сказал: «Действуйте!»

И провалился в сон.

* * *

…Из-под ног катились неровные беловатые камешки. Гора крошилась, под тонким слоем земли и травы прятался ее известковый скелет, продырявленный водами в тысяче мест. Низенькие деревца, чахлая травка, кустарник стелится у самых подошв, отчаянно вонзая в темную почву жадные коготки корней. Слева нависал утес, весь в рукотворных пещерках, словно в черных оспинах, грязно желтый – когда солнце выходило из-за туч, и нежно-кремовый, – когда пряталось за облачным пологом.

Внизу было теплее. Они поднялись метров пятьсот. Может быть, на семьсот. Тут наглый ветерок принялся засовывать холодные шупальца под одежду. Виктор зябко ежился. И в то же время пот заливал ему лоб.

– Эй! Эй! Черепашье семя! Догоняй.

Он не ответил. Он прибавил ходу.

Катенька там, наверху, как видно, смутилась. Может быть, задала себе вопрос: «Зачем я дразню его? Чем я тут величаюсь?» Оттуда, с высоты тридцати еще не пройденных им шагов, донеслось:

– Ничего. Осталось совсем чуть-чуть. Сейчас все кончится, Витя…

– Не беспокойся, я вижу.

Легкая, скорая в движениях, его супруга когда-то бегала по маленьким заковыристым горкам и настоящим каменным чудищам что твоя горная коза. Это был один из бесконечного реестра видов спорта, которыми она занималась в юности. Теперь ее тело, изголодавшееся по узеньким наклонным тропинкам, по вертикальным маршрутам, по альпинистским финтам и разносолам, радостно взлетало наверх.

И он, неплохо тренированный мужик, едва поспевал за ней.

Кажется, вчера она еще говорила о бадарках. Или нет? О байдарках? Верно, о байдарках. Она сказала: «В следующем году я покажу тебе, какой это блеск – сплавляться на байдарках». Задумалась, наморщила носик и добавила уже всерьез: «Пойдем вниз по Рыжухе, мимо Спаса-на-порогах… а может, до самой Погремушки…» – «Катенька, ты меня прости, тупого неученого солдафона…» – «Ась?» – «Что такое бадарки?» – заливается хохотам, шельма глазастая. – «Нет, ты все-таки объясни…» – заливается пуще прежнего. – «Зато ты ни рожна не понимаешь в актиниевых двигателях». – «Точно, Витя. И в „Уставе гарнизонной и караульной службы“». – «Признаешь все-таки? Моя взяла». – «Друг милый, конечно. признаю и прощаю. Сначала ты их строил, потом ты на них летал…» – «На бадарках? Ты путаешь, Катенька, на рейдерах…» – почти падает, поросенка, от смеха. Интересно, слюнки от восторга пустит фонтанчиком или нет? – «Нет, ты толком объясни…» – «Да Витя, я корабли твои имею в виду. Строил, летал, света белого не видел, шкуру редко чесал, соль в еду не клал, из пещеры, однако, не выходил… десять лет флот ходишь, байдарка-байдарка, однако, не видел… Это лодки. Такие спортивные лодки». – «Что, космические? Род яхты с легким антигравом в ходовом комплекте… Опять смешинка в рот попала! Хочешь воды? Холодненькой?» – «…косми-и-и-иче-ехехе-еские…» – «А хочешь рубашечку новую подарю? Отличная рубашечка…» – «Ты это к чему, Витя?» – «Да вот, гардероб твой неполон… Рубашечки не хватает» – «Какой еще рубашечки?» – «Смирительной!» Тут она прицепила к его волосам репей и полезла бороться.

Так Сомов и не понял, зачем ему сплавляться с байдарками… или спариваться? – но тогда выходит совсем уж странно… – и есть ли у них, этих самых б…, хоть какой-нибудь антиграв? Собственно, сегодня он осознал новую грань проблемы, связанной со спортивными… этими самыми. Сплавлялками. В общем, если сегодняшний подъем на скалу Холодцову возлюбленная супруга считает увеселительной прогулкой, то каким же будет… ээ… сплав на байдах. На байде. На ба… В общем, на спортивных лодках. Да, каким он будет? По косвенным признакам – ужасным. Впрочем, она обещает, мол, за пару суток нормальные люди ко всему привыкают, втягиваются так, что потом вытянуться не могут…

Разумеется, Катенька все просчитала заранее. Хитрая, лукавая, любимая Катенька. Она знала: Сомов отстанет, отстанет намного, будет поглядывать снизу вверх, а там сплошные ноги, какой мужчина способен не заметить ноги? наверное, только деревянный от рождения… И на ноги она изволила нацепить бесформенные хлябистые штаники. Умна. Просто Наполеон в юбке. Не зря коллеги с ней спорить боятся. Вот стал бы он пялиться на гладенькие обтягивающие штаники, стал бы пялиться, пялиться… Господи, спаси и сохрани! Все произошло бы прямо на этом склоне, собрали бы на одежду по пуду местной жидкой грязи, до вершины точно не добрались бы, Холодцовское городище, по которому она отмочила первую свою диссертацию, скорее всего, не посмотрели бы, а Катеньку хлебом не корми, дай кому-нибудь показать любимое Холодцовское городище…

«Да как это вообще можно – быть терранцем, и ни разу за всю жизнь не побывать на Холодцовском городище?!»

И потешно хмурилась при этом.

«…Почему я до сих пор не показала его тебе, мужу своему!»

Вот, решила показать. Историки не ищут легких путей. Впрочем, еще час назад ее идея не вызывала у Сомова ни малейших подозрений.

– О! Этого я не ожидала… – донесся из-за мшистого валуна голос Катеньки.

Виктор преодолел разделявший их десяток шагов. Она стояла, прислонясь спиной к валуну. Увидела его и кивнула головой, показывая, вот мол, посмотри, экая тут несуразица.

Действительно, этого не ожидал никто.

Тропинка уходила в широкую и пологую ложбину; отличный путь к самой вершине, да и осталось-то всего-ничего… Если бы не одно но. На дне ложбины тут и там разбросаны были грязно-белые пятна старого снега. Кое-где они перегораживали тропинку, однако это еще полбеды. Снег сочился водой, ручеек петлял в траве, и почва сделалась скользкой, как мыло. От валуна, рядом с которым стояли Катенька и Сомов, было отлично видно: вниз тут съехать – пара пустяков: сядь на попу и оттолкнись, только не забудь предварительно одеть каску на голову; но наверх?!

– Сомов… – со вздохом произнесла Катенька, – если ты откажешься, я тебя пойму и не стану обижаться.

– Ничего. Как-нибудь не размокнем.

– Это значит «да»? – прищурившись, переспросила его супруга.

– Давай-ка, сударыня, доведем дело до конца.

Она лучезарно улыбнулась в ответ. Ну как же, Холодцовское городище – это наше все, кроме Пушкина Александра Сергеевича.

Полезли в ложбину.

Виктор порядком запыхался. Если бы вместе с ним карабкался на гору кто-нибудь другой, Сомов давно плюнул бы на это дело. Еще с трети маршрута повернул бы вниз. Существует миллион способов поддерживать хорошую форму, не залезая по уши в размокшую природу. Кроме того, существует миллион способов потратить время на рискованное, но полезное дело…

Однако рядом с Катенькой Виктор получил бы удовольствие даже от странствий по каким-нибудь гиблым болотам… Все равно – что; все равно – где; все равно – как. Лишь бы вместе.

Цепляясь за стволы деревьев, машинально обходя темные лужицы, минуя коварные осыпи, Сомов несуетливо тянул нить размышлений. Ему доставляло удовольствие мысленно отстать шагов на десять и разглядывать со стороны себя и свою жену. Подходить поближе. Делать несколько шагов назад – как художник, издалека оценивающий достоинства и недостатки этюда на мольберте… Положительно, «этюд» его радовал.

«Семья никогда не держится на одной страсти», – так говорила ему мать. Давным-давно. Тогда он еще не был знаком с Катенькой. Нет, мать не ошиблась. Терра вот уже полвека славилась добрыми семьями, и Сомов знал многие пары, на которые можно было любоваться бесконечно. Порой он чувствовал в себе странную «коммерческую» жилку: ловил себя на том, что оценивает семьи словно какие-нибудь торговые товарищества. «Это предприятие протянет долго… это лопнет скоро… а это будет мучиться бесконечно и бессмысленно». Первых, по счастью, всегда было больше. Насчет вторых Виктор знал точную примету: если муж или жена… все равно кто… словом, кто-то из них принимался рассказывать, сколько сильно желает вторую половинку, или сколько страстно жаждет плотских игр оная половинка, – пиши пропало. Разбредутся. Слишком надеются на стремление плоти к плоти, слишком многое поставили на взаимное обожание. Да, желание способно сблизить мужчину и женщину, но из простой суммы тел семьи не рождаются.

С Катенькой Сомову было легко – не минуло и первого месяца их знакомства, а он уже почувствовал эту необыкновенную легкость… Легче, нежели с кем-нибудь еще: родителями, друзьями, сослуживцами. Она подходила ему как воскресенье подходит к концу недели.

Случалось, конечно, им поссориться. Но ссоры не копились в душе многослойной грязной коркой. Ссоры уходили из памяти, забывались… Оба они бывали друг к другу милосердны и уступчивы.

…а страсть не прошла, никуда она не делась.

И даже эти безобразные штаны не казались ему столь уж… ээ… Но ведь она так хотела показать ему клятое городище! Пусть покажет. Пускай. Ладно. Что уж там. Жизнь – штука длинная, если один теплый дождь передвинуть в ней на полчаса или даже на час, вселенная не обидится и душа не помрачнеет. Ладно.

На последней стометровке его собственные штаны обрели вид губки, из которой нетрудно выжать пару литров чистейшей грязи. Один раз он просто поехал на коленках вниз, отчаянно хватаясь за пористые снежные линзы, царапая пальцы о твердую корочку, их покрывавшую, чертыхаясь и улавливая краем уха Катенькину лихую ругань. Откуда она все это знает? И ведь до сих пор – ни разу. И ведь доктор исторических наук. И ведь с Сашей неделю не разговаривала, выдерживая характер, когда он вякнул одно единственное словечко. Правда, что за словечко это было!

Сомов где-то шагом, а где-то ползком упрямо продвигался вперед и вверх.

…Иногда ему казалось: их брак напоминает вечернюю прогулку по тихой аллее. Бредут рядышком, она взяла его под локоть. Разговаривают вполголоса и от одной этой беседы, неспешной и ласковой, оба испытывают ни с чем не сравнимое наслаждение. Может быть даже, от одного звука родного голоса… Любой пустяк в их длинном разговоре обретает смысл и высокое значение. Покупка детской одежды возвышается над рождением и гибелью звезд. А совместное решение завести кота стоит сотни военных триумфов. А… ой. Ой.

– Все, Сомов. Добрались.

«Господи, слава Тебе, человеколюбцу…»

Виктор повернул голову и… испугался. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. У Терры-2 не было своего средневековья. Всей ее истории – чуть больше века. Откуда взяться рыцарям, замкам, государям, принцессам? Тем не менее, в сотне шагов от него возвышалась настоящая замковая башня – совершенно как в учебных программах о старинной Франции или, скажем, какой-нибудь Англии… Мощная приземистая башня, выложенная из серых тяжелых блоков, с узким бойницами и мощными зубцами наверху. Нельзя сказать, чтобы она вглядела старой развалиной. О, нет. Вполне свежая башня, ни единой трещины, правда, не хватает пары зубцов, да еще спереди у нее, над зияющей пастью ворот, черные подпалины.

«Штурмовали ее что ли?» – Сомов не мог поверить глазам своим…

Точно, штурмовали. Подойдя поближе, он разглядел безобразные раковины, оставшиеся от пуль и оружия потяжелее. Дальше, шагах в двухстах, распластались руины второй башни. Выглядела она так, будто взбалмошный великан рассердился на ее защитников и обрушил сверху сокрушительный удар кулака. Хотя по здравому размышлению, что это могло быть? Самопальная ракета класса «земля-земля», такие сто лет назад не пытался клепать из подручных материалов только ленивый… Или штатная ракета «воздух-земля» с вертолетной подвески. А сам вертолет продали ушлые ребята из гарнизона женевской наблюдательной станции – за какое-нибудь старательское золото; а может быть, продали только ракету безо всякого вертолета, в «голяк»; и здешние «специалисты» использовали ее, положив на самопальный, опять-таки, станок, который местные умельцы приторочили стальной проволокой к чудовищному подобию вездехода… Нет, не рыцарские войны тут велись.

Катенька что-то говорила, но он не слышал.

Словно пелена упала с глаз. Старые башни в дымке зацветающих яблонь… невозможное, немыслимое терранское средневековье… для людей романтического склада. Замок? Нет, наверное. Скорее, дзот. Или укрепрайон.

– …источник. – показала рукой Катенька. – Для них было особенно важно не испытывать нужду в питьевой воде, если замок осадил неприятель.

Ключи размыли в каменной плоти горы настоящий грот. Люди довели их работу до логического завершения. Вот цистерна – темный зал с колоннами. Вот поилка для скотины. Вот… еще какая-то большая лужа, отсюда, наверное, брали воду для хозяйственных нужд. А тут – четыре длинных желоба, обрывающихся на той высоте, где удобно подставить флягу, ведро и рот.

Сомов подошел поближе и протянул руку. Струйка ледяной воды обожгла ему ладонь. Губы дрогнули, встретив каменный холод.

– Чистая, сладкая… – сказал он Катеньке.

Она плеснула себе на лицо, попила, заулыбалась. Сегодня Катенька приоткрывала маленький кусочек ее мира, показывала места, принадлежащие ее душе. Она радовалась всему, что сумело здесь понравиться мужу. Вода – сумела…

Перед ними открылось плато, изрытое ямами, кое-где вспучившееся невысокими холмами, засеянное беловатыми костями горы. Трава робко вылезала из-под камней. Деревья не смели распрямиться в полный рост. Полуразрушенные домики стояли тут и там. Кажется, тут была улица. А там – площадь. Между развалинами гулял сырой, пронизывающий ветер. Зябкий холодок не щадил плоть и добирался до ребер… И ведь полдень же, полдень, но все-таки холодно. Холодно, холодно, холодно и неуютно.

– Они, наверное, часто болели… – предположил Виктор.

– Почему? То есть… почему ты так думаешь?

– Сейчас теплый сезон – и то до костей пробирает. Представь себе, какой тут мороз в сезон туманов… Вершина горы.

– Мечта многих философов – жить на вершине горы.

Сомов поцеловал жену в шею.

– Да я же не спорю с тобой, Катенька… Просто мечтали-то многие… а вот хотя бы два года на самом деле провести тут и не схватить воспаление легких, это, скажу тебе, то ли подвиг, то ли сумасшедший дом. Говорят, психи реже болеют.

Катенька хмыкнула.

Она показала ему развалины храма. Жилой дом, стены которого украшали настоящие фрески. Давильню для ягод, – из их сока потом делали вино. Дворец правителя с каменной резьбой на полуобвалившемся фасаде. И Сомов понял: нет, все-таки было тут средневековье. Самое настоящее. И люди въехали в него аж по самую шею.

Тут было красиво. Виктор не сразу понял это, он вообще не большой дока по части эстетики. Но через час хождений по развалинам Сомов почувстствовал, как мрачноватая красота этого места стучится в его сердце. С отвесных обрывов открывались цветущие ковры степей, зеленые холмы, блесткая вязь речушек и ручьев. Рябило зеркальное лицо большого озера. Едва заметные тропка уводила к монастырю, полностью – от погреба до церкви – вырубленному в отвесной скале. Камни и холодный ветер. И серое, низкое небо. И еще, наверное, на камнях бились когда-то нищие костерки, взметывая кверху огненные пальцы… Ветер подпевал им, тянул бесконечную минорную мелодию. Сидя у костров и слушая песню ветра люди могли научиться понимать друг друга без слов.

– Здесь красиво, Катя. Жутко, но красиво.

– Да… – услышал он тихий ответ. Жена обняла его и прижалась виском к плечу.

«Одежда у меня сырая, грязная. Как бы она не испачкалась…» Сомов нашел Катенькину ладонь, переплел пальцы, легонько сжал, и только потом отстранился.

– И красиво, и жутко. Всего понемногу. Как сладкая ягода черного цвета… не помню названия. Растет на Земле, у нас не прижилась… Нет, помню: ежевика. Точно, ежевика.

– А знаешь, Витя, чем кончилась вся эта ежевика? И, главное, когда?

– Сколько они, в принципе, могли продержаться? Ну, тридцать лет… Ну, сорок… Нет, сорок – это вряд ли. У нас тут слишком живые люди, чтобы терпеть под боком таких тихонь.

– И что бы они с этими тихонями сделали? Из чисто спортивного интереса спрашиваю, просто мне хочется знать, как ты смотришь на те времена.

Сомов задумался. Времена… Вот сейчас – времена. Цивилизация. Все серьезно и основательно. А тогда… если вспомнить школьный курс, сделать скидку на протокольную вежливость по отношению к предкам, да еще добавить рассказы отца, деда, дяди… о-о-о! Да банды были, вот и все, мать твою, что здесь было. Горло грызли друг другу. Просто банды делились на оседлые и кочевые. Ну, кроме того, они делились на русских, порто, белорусов, полещуков, латино и прочая, и прочая… Или еще вот на католиков, старокатоликов, православных, униатов и никаких. Никакие не выжили, они все никак не могли понять, наверное, зачем им вообще жить, помимо того, что умирать – страшно. Остальные-то выжили… Но главное, говорят, в самом начале было: кто ты – кочевой или оседлый. В кочевые шел совсем бесшабашный народ, вольница, чума… дядя так и говорил: «чумовые»… то есть бешеные, поразила их зараза буйства и от нее тронулись умишком… По нынешним временам, считай, сплошная уголовщина. Любимая, видно, забава у них имелась: оседлых грабить-резать. А оседлые – трудяги, от них потом все и пошло. Они сначала кочевых боялись, а потом стали собираться кучами и вольницу эту уголовную корчевать… Ну и пересилили. Трудяги всегда пересиливают. Сорок лет назад, говорят, последняя «бригада» кочевых оружие положила и отправилась на каторгу…

– Катя… да все же ясно. Раздели бы их.

– То есть?

– Отобрали бы все в один миг, хорошо если в добавок еще и не положили бы тут всех на вечный отдых.

– В общем и целом верно. Ты у меня стихийный, неосознанный историк, Сомов… Знаешь, в науке это называют чудовищно скучными словами. О таких общинах, как Холодцовская, говорят, мол, замкнутые центры интеграции колонистов в силу внешнего давления маргинализировались или теряли независимость.

– Мать твою сорок восемь…

– Совершенно верно. – Хладнокровно комментировала супруга. – Маргинализировались, это когда, как ты сказал, всех раздели, да тут и конец общине. Или обложили данью на простых условиях: не заплатишь – порежем. И платили. Беднели. Голодали. Мерли. А все-таки платили. А вот незамкнутые центры интеграции это…

– Это сейчас мы. Так?

– Витька, зачем ты пошел на флот? А? Пошел бы к нам, давно сделался бы академиком…

– Не выйдет, Катенька. Слишком люблю думать строем…

Она хихикнула и отвесила шутливый подзатыльник.

– На самом деле они продержались двадцать два года. с 2040-го по 2062-й. Тут было княжество, Сомов, слово-то какое… импортное… княжество. Так и называлось: Чистое княжество. Сменилось четыре чистых князя, у них даже двор был собственный, новые дворяне завелись… Свой стиль в искусстве… Понимаешь, многим сейчас это нравится. Очень красиво. Тонко, изящно… Династия благородных государей Холодцовых. Чистый князь Алексий I Основатель. Чистый князь Владимир I Хранитель. Чистый князь Борис I Воин. Чистый князь Алексий II Святой. Красиво…

После этого она показательно отбарабанила годы правления. Катенька любила производить впечатление на своего мужа. На других ей было скучно; госпоже Сомовой достался крупный человек.

– Как они себя-то называли? Чистяне?

Катенько ответила ему серьезно и даже с грустинкой в голосе:

– Нет, Витя. Истинно русские.

– Русские? Эти – русские?

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Катенька, но мы ведь совсем не того сорта… Вся русская Терра – не того сорта. Да нигде в Русском мире… – он запнулся. У супруги в очах стояло полное понимание и абсолютное согласие.

– Точно, Витя. Мы из другого теста сделаны. Только тогда еще не существовало никакой русской Терры. Были русские с планеты Земля – на любой вкус и цвет. В том числе и такие. Взгляни-ка сюда.

Она показала носком ноги.

Сомов опустился на корточки. Под травяным одеялом пряталась каменная плита, вся в трещинах. Из трещин неровными клочьями вылезал мох. Виктор пригляделся. Ногтем отколупнул пару пластинок сухой грязи, мешавшей рассмотреть буквы.