Текст книги "Огородник и его кот"

Я подымаюсь, злой, бок болит и голова тоже болит.

– Давай, – я говорю, – до караульной хибары дойдем. Там все узнаем.

– Пошли, Капрал! Три ствола – лучше одного.

А у него обрез и длинный нож, вроде кухонного. Обрез самодельный тоже, как у меня. Только одноствольный.

– Да.

И мы пошли быстро-быстро, а потом побежали, потому у меня в голове развиднелось. Там, где хибара наша для дозорных начальников, стрельба дакает и дадакает.

– Я… долго… лежал?

– Нет… Тревога пять минут назад… была. – Боунз на бегу пыхтит.

Вдруг как пыхнет впереди! Как пыхнет еще раз!

И потом гром до нас докатился.

– Что это, Боунз?

А Боунз ругается страшно, никогда я от него таких слов не слышал. Ругается-ругается, а дальше бежит. И я бегу, только уже задыхаться стал.

Тут из-за поворота, где энергоузел раньше был, еще до Мятежа – Бритый один, я не разобрал какой. Прямо носом к носу.

– …парни… мать… ноги в руки и ходу… срань такая!..

Боунз его за локоть ухватил:

– Ты чего? Где все?

– Поубивали, гады, сволочи, быкуны порезали Третью точку… Сало и Бобра порешили… сейчас весь тамошний дистрикт режут, всю Трубу…

– Капитан где?

Бритый локоть выдернул:

– Хана Капитану! Ты рехнулся, старый пень?! Беги, пока жив!

Боунз хотел было его опять уцепить, но Бритый – молодой, ловкий, изогнулся и отскочил.

– Пош-шел ты!

Бритый от нас побежал, Боунз ему кричит:

– А в караулке что? А на точках? Да ты хоть это скажи!

А тот даже не обернется нисколечко, только завывает:

– Ха-наа! Всем ха-наа! Бе-гии-те!

И тогда я спросил у Боунза:

– Чего нам теперь делать?

Боунз за ухом чешет-чешет, ничего сказать не может. Главное дело, стрельба еще дадакает, а Бритый сказал – уже все… Как это? Или, может, людаки женщин убивают, а не дозорных, не добровольную стражу? Нет, как раз там хибара караульная. А домов, где обычные люди, в той стороне нету. От Трубы тоже дадаканье, значит, там тоже… чего-то… гвоздят друг друга… Я очень занервничал. И я сказал Боунзу:

– Надо бы нам Капитана найти…

А Боунз мне так сомнительно отвечает:

– Все, Капрал, нет его больше.

– Ну… может, перепутал Бритый… может… как-то… еще…

Боунз опять за ухом чешет:

– По правде говоря, этот субчик – враль известный… Ладно, Капрал, пойдем, посмотрим. Только мы медленно пойдем, а то я совсем запыхался…

– Пойдем медленно, Боунз. Да. Так лучше все разглядим.

И я очень мерзну, пока мы идем, очень мерзну! Даже мышцы все трясутся.

Потом нас Огородник нагнал с Гвоздем и с Мойшей Кауфманом из Центра, а с ними еще Полина Ковальска – тоже из Центра. У ней обрез, в точности как у Боунза, У Гвоздя я не вижу, какая стрелялка, а у Мойши только железяка наточенная, вроде сабли. Огородник со своей с «Третьей моделью», и еще карманы у него оттопырены, и еще на поясе у него чего-то висит, не разберу чего. Они все далеко живут, позже прискакали…

Я уж хотел рассказать Огороднику, какая беда вокруг, но Огородник слушать меня не стал и только крикнул:

– Давайте, друзья, быстрее! Бего-ом!

И мы все припустили. Понятно: Огородник всегда лучше знает, как правильно.

К самой почти к хибаре караульной мы добрались, а уже ничего почти оттуда не слышно. Дадакнет разок-другой – и тихо. Дадакнет опять – и тихо. И еще шелест такой особый, то ли шип. Это когда из излучателя жахают, такой шип бывает. Я знаю.

Вдруг выныривает целая кампания. Полина уж пальнуть хотела, и я хотел, а Огородник кричит:

– Отставить! Свои!

А спереди:

– Эй! Кто там?

– Это Огородник, Капрал, а с нами еще трое…

– Отступаем, Капрал! Разворачиваемся – и в Центр.

Теперь я понял: это Вольф. Его голос. И с ним еще человек пять, то ли даже шесть, не пойму в темени такой. Огороднику он словечка не скажет, Огородник вроде бы рядовой, а я капрал. Вот он мне и говорит всё, а ему ничего не говорит. А я ему чего скажу? Я ему одно только скажу, мне непонятное:

– Вольф, а где Капитан-то?

Он злится.

– Заткнись, Капрал! Сказано тебе: отступаем! Не можем мы их удержать! Занимаем оборону в Центре, там, может быть, доживем до терранцев… Как там, кстати, вызваны терранцы?

– Вызваны, Вольф… – отвечает Огородник, – только кто у караулки палит до сих пор? Вы же ушли оттуда…

– Таракан рехнулся, сказал, мол, не уйдет… Давайте, ребята, заворачивайте. Рябого Джона убили, который с Трубы, Протеза, Сэма с Холма… Тоже на тот свет хотите?

Как-то он очень мягко заговорил. Вроде бы мы не солдаты его, а он нам не командир вовсе. «Ребята…» Чего это он нас уговаривает? Огородник и Боунз сразу вместе одно и то же у Вольфа спросили:

– Где Капитан?

– А Капитан – жив?

Вольф очень тихо отвечает:

– Капитан на Трубе прорыв закрывает с Бритыми. Там быкуны, и ему их не сдержать, ребята… Надо…

Огородник его перебил. Всё, даже не глядит Огородник на Вольфа:

– Слушай мою команду! За мной отбивать караульное помещение бего-ом… марш!

– Стойте! Да стойте же вы! Это неподчинение офицеру!

Но больше народу Огородника послушалось. Я послушался, и Боунз послушался, и Полина, и Мойша Кауфман, и Гвоздь, и еще от Вольфа олдермен Петер отцепился, с нами побежал, и еще Яна заводская, и еще Джон Филд, и молодой парень, которого я не видел ни разу.

Вот, добежали, чуть только с ног не падаем.

Ой-ой!

У хибары полкрыши нет, а что осталось – дымится, и огоньки под дымом ходят. И в стене дыра большая, даже не дыра – дырища. А у дырищи копошатся людаки. Много же их, очень много, целая толпа людачья!

Огородник кричит:

– Огонь!

И мы все прямо по куче людаков палим! И я палю – с одного ствола, потом с другого! Я пока перезаряжаю-перезаряжаю, никак в ствол заряд не лезет, почему так? Я его толкаю пальцами, а он не лезет… Неровные они. И все вокруг стреляют, палят, а людаки к нам бегут. Ай! Как ужасно! Они не как люди, они как кузнечики прыгают, или вот еще бывают боголомы… Точно людаки как боголомы на нас… Упал один! Подбили его, да. А у меня заряд все никак не лезет…

И тут – р-раз! Я заряд выронил. А один людак прямо на меня прыгнул, я с краешку стоял… Вот он совсем рядом. Я ружьем его – бам! – по руке… ну, по лапе, опять – бам! Прикладом. И он меня чем-то тоже отшвырнул… Все, сейчас убьет! Я лежу, он надо мной…

Вдруг голова его, людачья, брызгом во все стороны разлетается, а он на меня падает. Прямо на меня.

Оох!

Я отскочил. И даже дробовик не потерял. Другой заряд засовываю. Кто ж меня спас? Вроде, Гвоздь. Спасибо ему огромное! Отстрелил голову гаду…

– Вперед!

Все, я зарядил один ствол. Смотрю, куда стрелять, куда вперед идти… А людаки-то, разбегаются! К седловине бегут, на Равнину хотят, обратно! А многие уже совсем не бегут никуда, они лежат, мы их поубивали. Да, много таких. Доскакались. Допрыгались.

Огородник к хибаре людей ведет, и я за ними пошел. Все тут наши? Нет, не все. Мойшу Кауфмана я не вижу.

– А Мойша где? – я у Боунза спросил.

– Убит.

Огородник у дыры остановился, которая в стене, и кричит:

– Если жив кто-то из наших, отзовитесь! Не стреляйте по нам!

А оттуда – только мычание и кряхтение.

– Это Огородник и еще наши…

Опять мычание и кряхтение. Потом оттуда доносится хрипло так:

– Быстрей!

И я говорю:

– Вроде, Таракан…

Огородник внутрь сунулся, а потом и Гвоздь за ним, и Полина. А потом – я.

Внутри все в крови, сплошная кровь. Рябой Джон лежит, совсем мертвый, у него лицо прострелено. И Сэм с Холма лежит, он живой, это он мычал. За руку схватился за свою, из руки кровь хлещет. Протез лежит, а у него та нога, где у него как раз протез-то и был, оторвана, а вторую ногу ему людак грызет. И Протез лежит белый-белый, не шевелится. Еще два людака лежат мертвые или почти совсем мертвые – не шевелятся тоже. Чужой человек рядом с ними лежит, наверное, бандит. А Таракан и здоровый людачина в углу возятся. Таракан ножик ему в плечо вгоняет и кряхтит от натуги, а людак одной лапой ножик из плеча тащит, а другой лапой Таракана душит.

Я эту всю гадость одну секунду видел. Но на всю жизнь запомнил.

Гвоздь с Полиной – раз! раз! – застрелили обоих людаков: и на Таракане, и на Протезе. Таракан на нас глядит, глаза у него дикие, ужасные, я даже отвернулся. А потом он принялся хохотать. Очень громко. Хохочет-хохочет, никак не остановится. Полуголый, вся одежда на нем разорвана, кровь из царапин цедится, лицо перепачкано у него чем-то, а он все хохочет. Огородник ему:

– Встать!

Таракан, вроде, успокоился. Встает.

– Где Капитан?

– Прорыв… где Труба… затыкает… А тебе… Огородник… век не забуду… Считай… должен.

– Потом сочтемся. Почему Вольф…

Таракан Огороднику договорить не дал, Таракан сказал, чем Вольфа его, Вольфова, мать родила. Я Вольфову мать знал, это была хорошая женщина, совсем не грубая. Она так неприлично сделать не могла.

– Ладно… – Огородник ему отвечает, – что дозоры на Первой и Второй Точках?

И Таракан ему быстро все говорит, будто бы начальнику. Уже совсем в себя пришел Таракан.

Оказывается, на нашей, на Первой Точке, дозорной смене пришел конец. Там был Ахмед, и его сожгли из какой-то гадости. И еще там был Рябой Джон, он дополз до хибары, но в хибаре концы отдал. А на Второй что делается, никто не знает. Может, все живы. Хитрые, – говорит Таракан, – разбойники, не пошли по самому удобному месту, в обход пошли…

– Боунз, Филд и Дистроф! Останетесь здесь. Охранять караулку, дожидаться подкрепления. Старший – Боунз… Все, кто сюда еще доберется – твои.

Я только когда Огородник молодого парня Дистрофом назвал, вспомнил, кто это. Да.

– …Таракан, возьми с собой Капрала, Петера, Яну и Полину. Дуй Капитану на помощь. А ты, Гвоздь со мной. У нас особенная работенка будет.

Таракан добавлять ничего не стал. Ствол свой поднял и говорит:

– Слыхали? Двигаем отсюда. Живей мослами трепыхать!

И мы Капитана спасать побежали.

Ну, не побежали, потрюхали… Сил уже бегать никаких нет.

У самой Третьей Точки – дистрикт Труба. Маленький. Домов там старых, целых, для житья пригодных, много. Но селиться никто не хочет: уж больно близко к Равнине. Вот. Оказалось, правильно не хотят.

Там улица одна была, почти сплошь целая. Крэнстон-стрит называется. На ней целых четыре дома жилых, да. Она дальше к Поселку тянется, до Станции, а потом до Центра. Только от Станции она называется по-другому. Вот. И там как раз самая пальба. Мы до Крэнстон-стрит добежали, до ее угла со Сноу-роуд. Таракан за угол заглядывает, ругается. Я тоже выглянул…

– Ой-ой!

– Что там, Капрал? – у меня Яна спрашивает.

– Там их сто! Ну, или, может, пятьдесят. Но очень-очень много…

– Кого?

За меня Таракан ответил:

– Проклятых быкунов. Две твари трупами играются, две из огнеметов дом Тощей Сары поливают, остальные в других домах разбоем занимаются… Мама, если ты у них есть, роди каждого урода обратно!

А Яна ему:

– Ты дело говори, Таракан!

– Из Сариного дома кто-то из наших отстреливается. Мало того, напротив, где-то на крыше что ли, засели люди. Мразь, стрелки с Равнины, срань недоделанная… за нашим барахлишком пришли… Это точно люди. Садят из старого крупнокалиберного пулемета «Веллер-2100»… Каждый заряд при ударе срабатывает как осколочная граната… плюс разрыв дает очень высокую температуру, кто рядом стоят, те просто поджариваются. Для быкуна – слишком сложная техника…

– Что делать-то будем, Таракан?

– Надо отвлечь на себя внимание. Чтоб наши ушли оттуда… кто бы там ни засел. Может, тогда выживут: терранцы, по идее, с минуты на минуту будут здесь… Так. Выскакиваем и палим в упор, а потом обратно, за угол… во-он там спрячемся, там подвал со вторым выходом… На счет три… Ну, раз… два… три!

И мы выскакнули! Я только раз – бах! – потому что второй ствол не успел зарядить. Мы ж бегали. У Полины чего-то заклинило, она даже не выстрелила, сразу принялась заряд выковыривать…

Там не попасть никак нельзя. С огнеметом ходит очень большой быкун… этот… как Капитан говорил… быкун-конструктор. Три метра росту, наверное. Яна три раза бабахнула: у нее три ствола проволокой к деревяшке прикручены. Но вот она обратно из-за угла нейдет… Я уж опять один ствол зарядил, а она нейдет. И Таракан нейдет, он там ругается, и у него излучатель делает такой звук: шррх-шррх-шррх… И Петер нейдет.

И я тогда из-за угла выглянул.

И онемел.

Оох…

Стреляли мы стреляли, а только маленькому быкуну огнемет попортили, он сюда бежит как раз… И все. А большому быкуну, который конструктор, хоть бы хны. Зато он к нам повернулся, да. У него струя огненная прямо в Яну хлещет, а Яна бьется-бьется на земле, прямо как сухой листик в огонь попамший… Пулемет лупит теперь по Петеру, а Петер рядом с Яной дрыгается, земля вокруг Петера дыбом стоит, все рвется. А он даже не кричит. И только Таракан долбит и долбит по большому быкуну, а тот не падает и не падает…

Тогда струя огня переходит на него. Быстро так. Таракан роняет излучатель свой и весь горит. А все тоже не падает и ругается очень громко. Горит и ругается. А потом упал лицом вниз…

Я никак с места двинуться не могу. Вот. Полина кричит чего-то, я не пойму чего… Вроде, «сейчас»… А маленький быкун уже рядом как раз. Прямо в двух метрах, да! И я сам не понял как, просто у меня руки дробовик подняли и на курок нажали. Вся дробь ему в образину полетела. Он аж встал, головой вертит, лапами по щекам себя хлопает… Я хотел его ружьем ударить, ничего другого-то нет у меня. А он ружье мое схватил и сам меня по плечу шваркнул. Ах, как больно. Я упал. А он ко мне. Только головой все вертит и надо мной лапами машет, никак не прицелится, чтоб убить меня враз. Мне бы бежать, а тут ноги перестали меня слушаться. Вот. Как же так? Расползлись по земле, бечь не хотят. И я закричал:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!

Тут эта зараза точно прицелилась и прямо по больному плечу меня саданула… Может, на звук? Я вою, вою, а убежать никак не могу. Быкун надо мной машет, кровь из головы его во все стороны льется, наверное, глаза ему застит.

Это он рядом с большим быкуном – маленький. А меня он выше на три головы, да еще шире. Он как два я вширь. Заденет по голове и прихлопнет моментом.

Что мне делать? У меня еще фонарь был. Я фонарь ухватил, на полную силу его поставил и в самое рыло быкуну сунул. Он теперь вроде меня завыл и упал в лужу. Глаза себе дерет, разодрать не может никак. Ослеподырился.

Полина к быкуну подбегает и палит ему в шею. В упор.

Быкун аж на метр из лужи выпрыгнул. И сразу завалился, лежит, не двинется…

«Я буду жить. Как хорошо, я буду жить…» – это я подумал так странно, как до Мятежа думал… Обычно я по-другому думаю.

О! Ноги опять заработали.

Я встаю, свой дробовик ищу, надо его зарядить. Нашел. Гну, заряжаю… Полина в подвал наладилась.

– Стой! – я ей кричу, – погоди.

– Капрал?

– Может, мы еще здесь понадобимся. Заряжай, Полина.

Она меня послушалась. Хорошо. Люди меня редко слушаются.

По новой я выглянул на Крэнстон-стрит.

Быкуны из домов к своему главному сбегаются. Как их много! А главный, самый большой, крутится посреди улицы. Прямо на шее у него кто-то сидит. Маленький такой, одежда на нем дымится… Капитан? Наверное, из дома Сары спрыгнул. Не убежал, а быкуну на шею спрыгнул. Быкун его схватил за ногу, давит ему ногу, калечит ему ногу. А Капитан кричит. Капитан кричит, но быкуна не отпускает никак. В ухо ему, быкуну сует чего-то… Зачем?

Вдруг прямо на том месте, где они боролись, огнем пыхнуло. А грохот какой! У меня уши заложило.

Полина дергает меня сзади:

– Что там, Капрал? Может, уйдем все-таки? Капрал?

– Погоди, погоди…

Дах!

Упал главный быкун. Даже не весь он, а нижний его кусок. По грудь. Да.

– Полина, Капитан погиб…

– Что?!

– Тихо! Тихо! Теперь нам отсюда уходить нельзя… Никак нельзя, да.

Вот, упал конструктор, а маленькие быкуны вокруг стоят кругом, не двинутся. Только ногами… лапами притоптывают. И пулемет сверху не жарит. Почему пулемет не жарит? Меня ж они видели, давно могли пульнуть по мне, да?

Начали быкуны разбредаться потихонечку. Всё, никто теперь ими не командует, это Капитан сказал. Еще когда жив был. Теперь они на Станцию пойдут всех драть. Но только по одному, по два, по три они пойдут. Не так страшно, как если всей толпищей. Может, их пугнуть? Теперь они совсем не то, без главного. Может, они испугаются?

– Полина, сейчас мы по ним пальнем…

– По кому?

– По быкунам, там их целая куча. Пальнем – и в подвал. Может, оттуда – еще разок. Да. Готова?

– Ну… да…

– Значит, выбежим, прицелимся, пальнем как следует, и в подвал. Вот так…

Но вовсе мне палить не пришлось. И Полине не пришлось. Я только слышу: тиннн… тиннн… тиннн…

– О, летят! Гляди, Капрал, летят!

– Чего?

– Да вверху…

Точно, прямо над Крэнстон-стрит летят два здоровых железных сапога.

– А? Чего это?

– Капрал! Какой же ты молодец, Капрал! Какие мы все молодцы! Это ихние патрульные антигравы!

Полина вокруг меня скачет, на шею мне примеривается.

– Да чьи?

– Ихние, терранские, дурья твоя башка!

Тут она точно на меня прыгнула, обняла за шею и в самое ухо поцеловала.

В ухе – звон.

Все-таки я еще спросил:

– А тинькает-то что?

– Бортовые волновики работают на поражение, – говорит мне Полина мужским голосом.

– Ой!

– И нам всем следовало бы отойти подальше. Под горячую руку запросто мозги вскипятят… Особенно в такую темень. Помоги-ка мне, Капрал!

Полина отцепилась от меня, вижу, стоит рядом Огородник, а на плечах у него – чужой человек. Руки связаны, ноги связаны, во рту тряпка. Ноги-то его Огородник мне и перебросил на левое плечо.

– Тащи.

– К-кто?

– Старшая погань.

– Главарь ихний?

– Да. Напоследок Петера подстрелил и положил Гвоздя. Ножом. Ловок, гнида…

С Крэнстон-стрит доносились визги и верещание. Дохли быкуны очень громко.

* * *

Как я в тот раз спал! Ой спа-ал! Долго-долго-долго. День и ночь.

И еще не доспал.

Меня тормошила-тормошила Бритая Кейт, и я проснулся. Сначала испугался: чего трясет меня? Бритая Кейт злая, может ударить. Потом не испугался уже. Потому что я вчера сражался, и я ее тоже ударю, если она меня ударит.

– Вставай, Дурак! Давай-давай!

– Я не дурак. Называй меня Капралом. Или Эрнстом. А дураком не называй.

– Да пошел ты! Шевелись. В мэрии суд, ты должен быть прямо сейчас!

– Кого суд… ой. Кого будут судить?

– Козла этого, душегуба, который банду сколотил. Давай, Псих, все хотят его линчевать, и нужна твоя дурацкая подпись!

– Не называй меня…

– Да хоть Мистером Совершенство! А сейчас, дорогой, если ты не поторопишься, я выну из тебя последние зубы!

И я представил себе, как она будет зубы у меня вынать. Ой-ой! Ужасно плохой вид. Или – что? Ужасно плохая картина? Ужасно плохая голограмма? Ужасно плохой кадр? Наверное, кадр.

И я подумал: она попробует зуб вынуть, а я ее кусну.

– Я тебя тогда кусну.

– Что? Что?

– Пальцы тебе кусну.

Она как принялась хохотать.

– Ой, не могу! Куснет он меня! Ослик серый! Да я вообще порву тебя тогда. На лоскутья. Понимает это голова твоя чугунная?

Я опять испугался, может она все-таки захочет на меня напасть. Но я не показал, что вот, я боюсь ее. Я даже брови сдвинул, что вот, я ее не боюсь. Да. И она не напала и не ударила.

Я собрался, я умылся, я пошел с ней.

А потом понял, какая тут непонятность.

– Зачем это я вам всем? Какая нужна моя подпись? Я не пойму.

– Такая. Считай: Петера вчера прибили?

– Прибили.

– Таракана вчера прибили?

– Прибили, да.

– Протез ночью загнулся, кровью изошел, огрызок.

– Ой…

– Вот тебе и ой. Короче, Малютка сказал: на Станции все остальные – простой народ, а придурок Эндрюс хотя бы капралом числится. Пусть пока побудет за олдермена.

– Какой Малютка? Ай. Мэр? Да?

– Нет, мой неродившийся младенчик.

Не надо ей так шутить. Плохие шутки…

И зачем это они меня олдерменом? И я что ли сегодня еду выдавать буду? И на работу я всех водить буду? И в дозор я людей выталкивать буду? О-о-ох… Надо посоветоваться с Огородником.

– Не дрейфь, это не надолго.

Опять мне не понравилось, как она говорит. Раньше она меня называла: Дурак или Псих. Капралом она меня не зовет. Да? И Эрнстом она меня тоже нет зовет. Да? Ну вот. Значит, задираться она ко мне не хочет, все время задиралась, а сейчас вот не хочет. Почему это? Значит, ей чего-то очень от меня надо.

Зачем я свой дробовик не взял?

Надо было взять.

Мэрия это у нас раньше был великий магазин. При мне там магазина уже не было, все распотрошили. Только зал большой, и мусор там. Потом там стали собираться, если что. Зал-то бо-о-ольшо-о-ой. Правда, очень холодный. Зимой там не посидишь особенно, мне Лудаш говорил. Холодно. Сам-то я не сидел там ни разу. Вот. А потом терранцы велели оттуда мусор выгрести, и наши выгребли. А потом терранцы велели там лавки поставить и стол для мэра. Наши сказали: нету лавок, и нету стола. Терранцы дали апарратт для безогненной сварки. Наши вздохнули тяжело и сварили лавки из железяк, а потом стол из железяк. Апарратт хотели отдать, чтоб потом ничего им больше сваривать не пришлось. Но терранцы его у Огородника оставили. Вот, сказали, может, еще пригодится.

Вспомнил!

Я на апарратте умел когда-то работать на таком. Ну, почти.

А теперь не умею… И образование мое все растворилось тоже.

Вот, я гляжу вокруг. А вокруг стоит Огородник и другие люди. Огородник мне подмигивает, а я улыбаюсь Огороднику. Хороший человек! Еще там разбойник. Очень некрасивый он оказался. Губа отвислая, поллица красное, от старого ожога, наверное. А еще третьлица раскровянены и здоровительным пластырем залеплены. Или не здоровительным, а лечебным? Или каким? Каким-то пластырем, да. Разбойник сидит маленький, низенький, как рогулька от фитюльки. Такой маленький гад, неужели все от него случилось? Сидит-сидит, а потом зло так на всех посмотрит… У-у, гад. Хоть и маленький.

Еще там мэр Малютка. Здоровый, как быкун. Ест много? Откуда еды столько у него?

Еще вокруг ходят-ходят олдермены. Не все. Из дистрикта Центр есть олдермен, его зовут Тюря, я его давно знаю. Ну, не то что вот, – знаю. Просто видел. Тюря – негрище, тоже очень большой, вроде мэра Малютки. За Станцию я сам. Вот. За Гигамаркет – Брусье. Это второй Бритый, его на самом деле зовут Эд. А третьего Бритого вчера быкун поломал. Бритые – два брата и сестра. Теперь, значит, один брат и сестра. В этом самом гигамаркете мы и собрались, по которому дистрикт назвали. Длинное слово, неудобное слово. Это великий магазин так называется… За дистрикт Холм – Длинный Том, он совсем старый стал. Длинный Том тут жил, когда еще не было дистриктов никаких совсем. За Ручей – женщина, я не знаю ее. Где-то сорок лет ей. Лицо сердитое. Левым глазом все время подмигивает женщина, может, это болезнь такая у нее? От Трубы не пришел никто. Говорят, там и не осталось никого. Жило человек десять, а может, пятнадцать человек, всех их вчера поубивали насмерть. От Сноу-роуд передали, пусть за них старик Боунз говорит, он достойный человек, а у самих у них нет никакого олдермена, потому что их совсем стало мало, и никакого олдермена им не нужно. От Завода, от Франклина и от Болот пришли люди. Там, где завод, там много народу живет. Может, пятьдесят человек. Очень много. Олдермен от Завода последним пришел, сказал, его зовут Алекс. От Болот пришел Хромой, в первый раз его вижу. А имя у него – Хаким. Он не только хромой, у него еще и руки трясутся. Люди говорили, он своих обижал, воровал, его побили очень. Но вот, в олдерменах оставили Хромого. Да. Такие дела. От Франклина пришел новенький, его вообще никто не знал. Ему, как мне, Малютка сказал: вот, пока что будешь за олдермена, а там посмотрим. У новенького шляпа меховая. Холодно было, хоть и не зима. Новенький шляпу меховую совсем не снимал. Все время в шляпе сидел. Может, его зовут Шляпа? Вот. А от Выселок и от Парка никто не пришел. Просто не пришли, да и все тут. Ничего не сказали. Выселки и Парк – дальше всех. Они не всегда людей сюда посылают. Это мне так Длинный Том сказал.

Вольф-младший еще тут. Нет у нас теперь Капитана, Вольф теперь капитан. Жалко. Вольф потому что – дырявый человек, злой. А Капитан замечательный был человек…

Огородник тут. Ему тут не надо быть. Он ведь у нас никто – он наблюдатель от терранцев, а у нас он простой человек. Вот. Я спросил: «Ты почему тут? Ты же простой человек?» А он и говорит: «Будет суд по всей форме. И я договорился выступить в роли адвоката…» – «Чего? Чего это?» – «Защитника» – «А! Непонятно опять. Я думал, его просто… убьют» – «Я тоже слышал такое мнение. Потому и договорился, что будет суд, и что я буду его защитником. Иначе бы его еще вчера пристрелили» – «Ты же его и поймал же!» – «Нельзя пленного просто так прикончить. Где тогда совесть? В заднице?» – И я тогда голову почесал, но мысль никакая не пришла, что ему ответить. Не знаю я, как лучше.

Оказалось, Бритая будет за прокуротора. Это который обвиняет.

И я сказал Огороднику: «Вот, все как до Мятежа устроилось». А он мне ответил: «До Мятежа у вас тут не особенно закон уважали. Вертели им как… – он русские слова вставил, я их не знаю, – …но хоть видимость была, дела шли как-то. Теперь вовсе нет никакого закона. Будем не по закону, будем по жизни разбираться. По-человечески». И вздыхает.

Что ему не нравится? Живем, как живем. А теперь настоящий суд будет. Это ж все по-настоящему! Как люди, как раньше! Чего ему еще надо? Я не пойму. Хороший он человек, но странный.

Погода с утра вроде бешеной собаки. Мечется. То дождь шел, то солнцем палило, очень жарко, я думал: может, выше пояса ничего одевать не надо. Потом решил, что вот, нет, я теперь олдермен, а олдермены голыми не ходят. Вдруг мороз сделался, снег пошел чуть-чуть, снег перестал, а мороз остался… Месяц вандемьер кончился, месяц брюмер уже совсем начался, снегу пора быть, это да, а солнышко – откуда взялось? Я не знаю. У нас погода еще до Мятежа совсем сбесилась, что-то мы с ней подпортили… Вот. Сейчас никак ее не угадаешь. Сидим мы, все руками ногами болтают, согреваются. Еще куревом согреваются, хотя куревом как следует ни за что не согреешься. Дым стоит ужасно густой.

Вот Фил Малютка к столу идет и говорит громко:

– Все! Короче, хватит галдеть, все сели на лавки.

Ну, все сели. Он тогда продолжает:

– Вот что. Огородник из дистрикта Станция поймал этого мерзавца, от которого столько наших людей к чертям раньше срока отправилось. Все в курсе?

По залу: «Бу-бу-бу-бу!» То есть, в курсе все. Вот.

– Надо было на месте задавить гаденыша, да вот руки ни у кого не дошли. Жалко. Но вздернуть его мы и сейчас можем запросто… Тюря, подонок, кончай жрать, ты что, жрать сюда пришел?!

Тюря унялся.

– Теперь такое дело. Огородник его взял, но просто так прибить не дает. Если б какой другой человек – уломали бы как-то. А Огородник – нет. Знаете откуда у нас харчи?

«Бу-бу-бу-бу!»

– Правильно, по большей части от терранцев. А это ихний человек. Поэтому надо уважить. Огородник сказал, хотя и дурь, но ладно… Он сказал: «Будем судить как люди, а не грызть, как зверье».

Малютка сделал пазузу. Глядит на всех. Понятно, чего хочет. Хочет словами своими и рожей своей показать, до чего же осел Огородник.

– В общем так. Сначала слово скажет прокурор, это будет Кейт Брусье. Потом скажет защитник, это будет сам Огородник. А потом послушаем этого говнюка.

– Чего его слушать, козла?

Это Вольф влез. Хочет он, наверное, показать, что вот мол, я тоже теперь большой человек. И Малютка ему отвечает:

– Положено.

Опять он сделал пазузу. Никто спорить с ним не стал, с ним вообще никто не спорит, он очень здоровый, и если врежет, то сразу в гроб… Вольф, понятно, молчит уже, ничего больше не спрашивает.

– Значит, это не все. У меня листок бумаги – вот он…

Точно! Листок старый, желтый, на обратной стороне чего-то написано. Наверное, от упаковки какой-то отодрали.

– …Там сказано попросту: виновен, надо повесить. И вот еще лайнрайтер зеленого цвета, ничего больше писучего я не нашел. Каждый, кто захочет по правде вздернуть вонючку, распишется. Каждый, кто не захочет, проволынит. Вот так. У нас тут двенадцать дистриктов. Слушайте правила игры: должно быть хоть шесть подписей на листке. Тогда – петля. Троих нет, это ладно, это мы потом разберемся. Значит, девять олдерменов всего… Я полагаю, там и будет девять подписей, вы же все – нормальные порядочные люди! Но на всякий случай говорю: шести хватит.

– А сам ты?

Это Хромой его спросил.

– Я не голосую.

– А может, вместо Трубы – ты?

– Нет, я сказал.

Хромой садится и бурчит себе под нос тихо-тихо, чтоб все слышали, но никто б его не прижучил: «Чистеньким хочет быть, терранцев за…»

– Рот закрой, Хаким. Все вам ясно?

«Бу-бу-бу-бу!» Ясно.

– Теперь пусть скажет Кейт…

– Подождите, мэр! У меня есть важное уточнение.

– Да, Огородник. Только живее, очередь не твоя.

– Простите, мэр. Я обращаюсь ко всем: поставки провизии с терранских складов не прекратятся, какое бы решение вы ни приняли. Терранцы помогают вам по божеским причинам, а не по политическим. И никто не угрожает отобрать пайки у Поселка, если Поселок проявит непослушание… У меня все.

– Это был действительно важно, Огородник. Но больше мы порядок нарушать не станем. Никто! Говорит один человек, и если заговорит второй, то я ему свинчу башку. И все говорят по очереди. Я сказал! А теперь, давай, Кейт! Давай, подруга.

– Сограждане! Да тут не о чем спорить, тут нечего обсуждать. Кто перед вами сидит? Скажите, кто сидит перед вами? Кровосос, дерьмо, убийца! Чего он хотел? Он хотел вас всех задавить, барахлишко забрать, поселиться тут и дальше разбойничать. Это гнилая душа. Может, он больной, может, он псих? Нет, никакой псих на такую военную кампанию не способен. И мы будем различать психа и злодея. Он, эта гадина, нормальный. Просто убийца. Или, может, кто считает, что он убогий и надо его пожалеть?

Она, наверное, и спрашивать ни у кого ничего не хотела, просто так сказала, а ей вот целых два человека ответили. Во-первых, Тюря:

– Да кого это волнует, псих он, или не псих!

И сам разбойник тоже ответил:

– Коротышка Бо психом себя не считает и дурковать не собирается…

Бритая Кейт сбилась, но ей помог Малютка:

– Заткнулись оба. И другим молчать!

– …Так вот, сограждане, он несет полную ответственность за все свои дела. Вспомните, сколько бед от него: двадцать пять человек сгинуло! И каких людей! Мой брат, Капитан, Петер со Станции, Мартышка-Ахмед, Яна из заводских, Протез, Гвоздь, Бобер, Сало, Мойша Кауфман из Центра, а от Трубы вообще никого не осталось… Помните об этом! Сколько исправных домов сгорело! Сколько народу побито-покалечено, и ни на работу, ни в дозор не выйдет. Где Рахиль? Лежит со сломанной ногой. Где Сэм с Холма? Два пальца у него оторвано, кровью исходит Сэм. Где Болгарин? Лежит Болгарин, харкает краснухой…

– А что, подох Протез? Правда? – новенький спросил, который Шляпа.

– Да, ваш товарищ умер. А ты не перебивай меня, Шапка. Умный выискался – перебивать.

Новенький замолк, тут даже мэрово слово не понадобилось. Интересно, как его лучше называть: Шапка или Шляпа? Я все равно буду его Шляпой называть. Шляпа – лучше, звончее. Если, конечно, не обидится и сам не скажет называть его Шапкой.