Текст книги "Тихое вторжение"

Глава 4
Зачет по аномалиям

Открываю дверь, ловлю на себе характерные взгляды и в течение пары секунд испытываю позорное желание задать строго уставной армейский вопрос: «Разрешите?» Давлю в себе это предательское желание и с уверенным видом сажусь за стол. Я тут заместитель большой шишки, а не хрен собачий!

Михайлов негромко спрашивает:

– Всё нормально?

– В пределах погрешности.

– Без вас решен вопрос о рейде в Зону: выход состоится завтра утром. Начальник сопровождения назначен. Утверждается кандидатура сталкера-проводника.

То есть как это утверждается? Это ж ведь я должен быть?

– Я чего-то не понимаю?

– Нет. Просто с административной машиной вы редко сталкивались всерьез. Терпи́те и молчите.

Ну да, «улыбаемся и машем», русифицированный вариант…

– Яковлев – за. Милитарии – тоже не против. Молодой, не обстрелянный, – по их мнению – так пусть «службу узнает».

Как раз в этот момент полковник говорил о том, что пора привлекать к делу новые, молодые кадры. Отставить! Не новые, а неучтенные.

Прочие военизированные люди согласно кивали.

– А я против, – неожиданно подал голос Терех. – Я против Караваева принципиально.

Воцарилось молчание.

Предупреждала бабуля: «Хорошо смеется тот, кто смеется над последним». Если бы она еще научила, как находить этого самого, который будет самым последним! Можно было бы и загодя хорошо посмеяться…

Терех, похоже, не просто так отложил свой выпад на самый финиш. Все устали, кроме нас с Михайловым. Сбросят меня, как бесполезный балласт, и до свидания. Драться за меня – это усилие прилагать. А присутствующие уже едва глаза продирают.

Короче, зацените фишку, ребята: Терех пожелал быть тем самым последним, над которым уже никто ржать не будет. Ни у кого сил на ржач не останется.

Яковлев поинтересовался его аргументами.

– Я ему не верю, – без затей ответил Терех. – Михайлов за него поручился, и я осознаю цену столь серьезной рекомендации. Публикации Караваева я и сам знаю. Неплохо. Совсем неплохо! Но… Тимофей Дмитриевич побывал в рабах Зоны. Его сознание получило вечную, ничем не стираемую владельческую отметку. Мы не знаем, до какой степени две Зоны – московская и чернобыльская – могут сообщаться друг с другом. Даже сносной рабочей гипотезы нет… Но если все-таки сообщение имеется, так не дотянется ли до уважаемого сталкера Тима старая Зона через посредство новой? И что тогда делать группе? Он ведь сыграет роль троянского коня в маленьком сообществе ничего не понимающих людей. Допустим, это всё домыслы. Допустим, гипотеза о межзоновой связи не имеет под собой никакой почвы. Но если какой-нибудь пси– или волновой удар окажется сходным по профилю с тем, что испытал уважаемый сталкер Тим в старой Зоне, я даже предсказывать не берусь, как именно он себя поведет. А непредсказуемость – самая опасная вещь, когда совершается рейд в Зону.

И ведь, мать твою, не придерешься! На словах всё верно выходит. А по жизни, так Зона на каждом сталкере метки ставит. Никто из нашего пестрого народца надежным считаться не может. Всех, что ли, поувольнять?

Тут заговорил Лазарев:

– Простите меня, я коротко. Александр Евгеньевич… может быть, несколько преувеличивает, но определенный резон в его словах есть. Видите ли, опыт моих собственных рейдов на территорию Зоны показал: уровень активности пси-аномалий там чрезвычайно высок. Даже по самым приблизительным оценкам он заметно превышает уровень активности подобного рода феноменов в периметре чернобыльского анклава. Не напрасно же мы поставили башни пси-защиты по границам московского отчужденного участка… Если будем голосовать, я, пожалуй, воздержусь. Еще раз простите, пребываю в сомнениях…

В этот момент один из нештатских очень громко высморкался, покашлял и, прислушавшись к собственному кашлю, на финише издал контрольное перханье. В достаточной степени прочистив горло, он задал Яковлеву тот самый уставной армейский вопрос:

– Р-р-шите?

– Да, конечно. Прошу вас.

– А я пр-рошу обр-ратить внимание на состав вспомогательной гр-руппы.

Сразу видно, что человек долго и со вкусом отрабатывал громкий командный голос.

– Ш-шта мы тер-ряем? С бор-ру, таксать, по сосенке… А задачу р-шать надо? Пр-раильно я грю?

Не дождавшись ни от кого подтверждения, он сам себе ответил:

– Пр-раильно. Боевая з-дача ставится? Р-риск пр-ри ее выполнении пр-редполагается? Как и у всякой боевой з-дачи. Заодно и увидим, чего стоят новые р-ребята.

– Пр-раильно, – поддержал его полковник.

– Не очень хороший аргумент, простите, – опять вмещался Лазарев. – Да, группа полностью состоит из новичков, это, можно сказать, премьера третьего состава в нашем театре. Не самый ценный персонал. Но там же люди, надо их беречь…

Стало быть, не самый ценный персонал? «Терпите и молчите».

– Люди… – хмыкнул другой нештатский, тот, который до сих пор молчал. – Солдаты!

Тогда Михайлов сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда упаковку ампул и положил на стол.

– Вот решающий, на мой взгляд, аргумент.

Ух ты! Это на сколько же шагов вперед рассчитал мой босс нынешний разговор? И какие еще кролики припасены у него в шляпе?

– Морфинал? – прищурившись, спросил Яковлев.

– Он самый. В просторечии – «столбняк кровососа».

– Хороший ход, Дмитрий Дмитриевич…

Этот всё понял сразу. Остальные – нет.

– Э-э… простите? – осведомился Лазарев.

– Попр-росил бы р-зъяснений! – загрохотал первый нештатский.

Михайлов обратился ко мне:

– Пожалуйста, сообщите, как долго вы боролись с пси-полем старой Зоны, пока не оказались в подконтрольном положении? Я имею в виду тот момент, когда вы оказались под воздействием первый раз, не понимая, что с вами происходит, и безо всякой экранировки.

Хорошо бы этого вообще никогда не было… Но услужливая память быстро подсовывает ответ:

– Минуты три. Может быть, четыре.

– Вы сумеете ощутить признаки очередного аналогичного пси-удара, если он опять на вас обрушится?

– Да, конечно. Без сомнений.

– Вы успеете за это время вынуть ампулу и сделать себе укол?

– Несколько раз.

Михайлов поворачивается ко всем остальным:

– Через пять секунд после инъекции мой драгоценный заместитель превратится в плюшевого мишку. Для ведо́мых он станет абсолютно безопасен.

Лазарев пожал плечами:

– Жестокий метод… Но дополнительную защиту от… от… инцидентов он дает. Я – за.

Ребята, вы поймите меня правильно, я был готов даже на такую вот хрень. А знаете, почему? Потому что это Зона. А у нее такой запас подлянок… всё может быть! И лучше пусть здоровые громилы из военного сопровождения выволокут меня оттуда и откачают, чем я своими руками пристрелю кого-нибудь из них.

Терех, однако, не унимался:

– Неоптимально. После инъекции сопровождению придется тащить уважаемого Тимофея Дмитриевича на руках, а это снизит мобильность группы. Кроме того… мы, конечно, включили одну научную единицу в состав, но… сами знаете, какая эта единица. И какой у нее сталкерский опыт. Выведет ли группу после потери основного проводника?

Полковник возразил Тереху, подпустив металла в голос:

– Других людей у меня для вас нет! Ресурсы на минимуме. Мы не можем на каждом шагу перестраховываться.

Терех поморщился, но не отступил.

– Я изложил далеко не все аргументы против кандидатуры Тимофея Дмитриевича. Вот еще один, не менее серьезный. Перед нами – опытный, умелый и удачливый сталкер чернобыльской Зоны. Очень хорошо! Но что он знает о новой Зоне, московской? Святая молекула! Извините, Тим, пусть это будет напоминать экзамен, но… ответьте мне на вопрос, в чем состоит опасность, исходящая от аномалии под названием «иллюз»?

О, гляди-ка, присутствующие-то взбодрились! Смотрят на меня с жалостью – кроме Михайлова, понятное дело, – мол, попал удалой молодец как кур в ощип. Глянем же, братие, как его перышек лишать будут. А Михайлов криво ухмыляется, мол, отчего ж? Глядите. Будет вам зрелище…

– Иллюз, – отвечаю я Тереху, – аномалия волновой природы. Поле, оказывающее подавляющее воздействие на психику. Особенно если объект воздействия недавно подвергался стрессам, пребывал в депрессии. Обнаруживается детектором. Симптомы: галлюцинации, головная боль. Может сопровождаться потерей сознания. Если вовремя не вытащить пострадавшего из зоны аномальной активности, возможен летальный исход.

Яковлев одобрительно кивнул. Вот, мол, каково правильное отношение к делу. Небросовый, выходит, кадр достался ему от Михайлова…

– Аномалия «соловей»? – бесстрастно произносит Терех.

– «Соловей» – термоэксплозивная аномалия. Локализуется по следам гари, взрывов, по раскиданным комьям земли. Попадание участника рейда в зону аномальной активности индицируется по щелканью и свисту, которые издает сам аномальный феномен. Пока они продолжаются, человека еще можно вытащить наружу. Потом следует резкое возгорание пострадавшего и сразу после этого – взрыв. Летальный исход в подобном случае неизбежен.

Ухмылка Михайлова принимает чрезвычайно дерзкий вид.

– Какого цвета артефакт «хлопушка»?

– Никакого. Обычно он вообще невидимый. Но при слабом освещении, например, по утрам и в сумерках, она будет выглядеть как шарик из прозрачной стекловидной субстанции.

– Расскажите про аномалию «комариная плешь», – продолжает Терех с той же долей бесстрастия.

Михайлов хмыкает. Рядом раздается еще несколько осторожных смешков.

– Разве я сказал что-нибудь забавное? – осведомляется Терех.

Приходится его просветить.

– Александр Евгеньевич, извините, но «комариная плешь», она же гравиконцентрат, была еще в старой Зоне. Это вообще одна из древнейших аномалий, какие только известны сталке… э-э-э… науке.

Второй нештатский с вежливой прохладцей говорит:

– Ничего-ничего, Александр Евгеньевич, у вас в чернобыльскую Зону всего две ходки, а в московскую – только одна. Небольшие неточности… гхм… простительны… Определенно, определенно.

Надо отдать должное Тереху. Парни, я бы позеленел при таком раскладе. Я бы сказал кому-нибудь что-нибудь. Такое что-нибудь сказал бы, что слабонервных вынесли бы из комнаты замертво. А он – как обелиск на могиле неизвестного ученого: внешними шумовыми эффектами его не пошатнешь.

Отвечает, даже не изменив интонации:

– Да, кое-что претендент знает. Но я остаюсь при своем мнении. Я по-прежнему против.

Полковник смачно закряхтел. Видимо, это кряхтение заменило ему два-три матерных коленца.

– Будем голосовать? – спросил Лазарев.

– Извините, Игорь Андреевич, но демократии здесь у нас нет и никогда не будет. Не дай бог! У нас здесь единоначалие, – ответил ему полковник.

Все посмотрели на Яковлева.

– Караваев идет, – коротко объявил он.

– Тогда включите в группу и меня, – потребовал Терех.

– Вы сейчас жизненно необходимы на других направлениях. Я не могу исполнить вашу просьбу, – сообщил Яковлев.

– Я настаиваю.

– Кем же? Проводник всегда один, и его слово – решающее.

– Второй научной единицей. Кем угодно. В случае… вы понимаете… в этом самом случае у меня больше шансов вывести группу, чем у… – он покраснел и посмотрел в сторону.

Любопытно. Не меня ли он имеет в виду.

– Хорошо, – с некоторым раздражением бросил Яковлев. – Закрыли вопрос. Перекур пятнадцать минут. И я попрошу принести нам бутерброды с кофе.

Сразу после его слов все трое нештатских издали характерное кряхтение хором…

Мы вышли в коридор, и Яковлев знаком показал нам с Михайловым – отойдем-ка. Завел в свой кабинет, вынул коньяк и налил по рюмочке.

– Вы уж извините, – сказал он, обращаясь куда-то в стену, поверх наших голов, – так и живем. От инфаркта к инсульту. Все нервные стали, дерганые… Ничего. Поработаете с нами, притретесь, и со всеми будете запросто. Терех – человек желчный, но какой специалист! Вы, Тим, зайдете ко мне после рейда, хочу вас кое-чем удивить. Непременно. В тот же день. Что это вы все время смс-ки набираете?

– Простите.

– Здесь можно на «ты».

– Извини, Гаврил. Жена что-то не откликается, а должна бы. Понять не могу…

У академика брови дернулись кверху. Он бросает острый взгляд на Михайлова.

– Не сообщил ему? – в голосе Яковлева прозвучало удивление.

– Нет.

– Отчего же? Мне кажется, молодой человек имеет право знать.

Тут, ребята, я начинаю загораться. Неспроста они были, все эти «не могу подобрать точную формулировку», «по работе» и «ночная смена»! Что за хрень тут творится?

Я просто смотрю на Михайлова. Внимательно смотрю. Он встает из-за стола и отворачивается. Стоя вполоборота ко мне, Дмитрий Дмитриевич говорит:

– Имеет. И сейчас я могу это сделать… Потому что сейчас он не сорвется, не наделает глупостей. Потому что сейчас у него уже есть нормальная работа, которая так нужна и ему, и нам…

– Дмитрий Дмитриевич! – набираю я басы.

Но он продолжает, не обращая внимания:

– И еще потому, что только десять минут назад по моему запросу сообщили: она выживет.

У меня язык отнялся. Как это – выживет? Да ведь она недавно прыгала на меня, с ней же всё в порядке!

Мне надо спросить: «Где она? Что с ней?» Но я не могу. У меня в голове не укладывается, что с Катькой могла произойти какая-то беда. Это ведь не она лазит в Зону, а я. Ей положено сидеть тихонечко и на километр не приближаться ни к каким неприятностям. Иначе, если она на неприятности нарвется, кого мне тогда любить?

Стою и смотрю на Михайлова как идиот.

– А теперь вы ему, Виктор Николаевич, объясните, какие ничтожества работают в вашей службе безопасности.

Ага, вот и на «вы» перескочили…

Яковлев потупился.

– Извините. Виновные будут наказаны, это я вам обещаю.

Если бы я мог говорить, я бы орал сейчас на обоих. Какая, мать вашу, разница, кого и когда накажут?! Что с Катькой моей? Но я остолбенел, ребята, даже голосовые связки отнялись.

И Михайлов наконец-то принимается просвещать меня:

– У нашего нынешнего заказчика, Виктора Николаевича, очень хорошая и славная организация. Во многих отношениях. Но здесь весьма скверно хранят информацию и весьма медленно принимают решения. А Зоной интересуются, как я уже говорил, многие. Здесь даже на уровне госорганов идет бешеная конкуренция, и каждая капля новых сведений – на вес обогащенного урана. Информацию о книгах Лодочника некие военно-специализированные орлы получили в тот же день, когда мы с вами беседовали. Отсюда получили. Решение о рейде в Зону они приняли за полчаса, если не раньше, я полагаю. Так у них принято дела делать. Здесь, как видите, сутки с лишним прошли до утверждения рейда… В бойцах-«волкодавах» у них недостатка нет. Требовался только проводник со сталкерским опытом. А они сейчас наперечет – те, кто согласился сотрудничать с госорганами. Екатерина Караваева стояла у них в реестре. Ей сделали предложение, от которого она не смогла отказаться. Эти кретины отправили группу в ночную ходку – лишь бы всех опередить. Группу фактически не готовили. А утром на точку эвакуации вышла одна ваша жена. Четырнадцать ран, из них три глубокие. Выбито два зуба, сломано ребро, гематома с осложнениями на глаза, трещина в левой стопе, еще трещина…

Он перечислял Катькины поломки, а я его уже не слушал. У меня наконец-то расклинило речевой аппарат. И сейчас мне требовалось узнать только одно:

– Как добраться до этого Бронницкого военного… специального…

– Отвезут на служебной машине, – ответил Яковлев. – Только ведь уже поздний вечер…

– Не смущает.

– Там, кстати, строгий режим, допуск к пациентам только с разрешения…

Он назвал, чьё требуется разрешение, и я понял: это, наверное, те самые уроды, которые требовали от нас с Михайловым надеть погоны – иначе никакого доверия. Хорошо, что мы туда не пошли. Там, конечно, очень резвые ребята. Только они, кажется, готовы Зону людьми забросать – авось захлебнется кровью и потухнет.

– На вас, Дмитрий Дмитриевич, у меня обиды нет. Вы хотели как лучше. В госпиталь этот я пройду, не сомневайтесь. И ничье разрешение мне не понадобится. У меня к вам всего один вопрос: когда сбор группы перед ходкой?

Ответил за него Яковлев:

– Завтра утром, в десять ноль-ноль во внутреннем дворике. Удачи, Тим.

Глава 5
Маленькая девочка вернулась из Зоны

Я шел по больнице злой, как мать твою запросто.

Мы же договорились с Катькой: никогда, ни при каких обстоятельствах не пойдет она в Зону. Достаточно того, что я, тупой долбодятел, хожу туда на работу. Достаточно – в рассуждении того, что на каждую семью должен приходиться хотя бы один здоровый человек.

Мы с Михайловым когда-то договорились… Он не должен соблазнять Катьку сталкерской работой. Он даже говорить рядом с ней о Зоне не должен, а тем более – ходку предлагать. Так нашлись добрые люди, и Михайлова не понадобилось!

Мы же… да что за хреновина такая! Как увижу, что жива, тут же прибью.

Говорила бабуля: «Не было бабе печали, да купила баба артефакт…» Или… как-то не так… Точно помню: «Баба с возу – кобыле легче». Значит – тяготы и печали от бабы. Да? Может, это бабу кто-то приобрел, а вместе с нею приобрел и печаль? Наверное, так: «Не было печали, да купили бабу…»

Сплошные печали мне от моей непутевой бабы.

Дверь в палату я, кажется, открывал не столько рукой, сколько ногой.

А потом я увидел Катьку.

Всю в бинтах, аж глаз не видно. Левая нога – в гипсе. Губы серые. Щеки впалые. Капельница.

Какая же ты у меня непереносимая дура… Я так люблю тебя, я с ума от тебя сойду. Ты мой свет. Ты мой свет, Катька!

Я подхожу к постели, подтаскиваю стул, сажусь и беру ее за руку. Осторожно. Как бы не сдвинуть чего-нибудь, что сдвигать нельзя. Чувствую, как ее пальцы отвечают моим.

Стрекоза…

Знаете, ребята, так бывает иногда: знакомишься с кем-нибудь, ну, ходишь, разговариваешь, потом у тебя уже с ней до поцелуев дошло, потом еще дальше, и ты там, конечно, волнуешься, то сё, добиваешься ее, ссоришься-миришься, словом, как у людей… а потом – хоп! – и что-то в тебе переключилось. Какая-то странная вещь с тобой произошла. Ты к ней прирос. И чувствуешь, что она к тебе тоже приросла. Вот такая петрушка.

Ну, то есть, ее нет рядом один день, два дня, а ты уже на стенку лезешь, потому что света белого лишился. У тебя как будто ампутировали ногу или руку, и ты повсюду ходишь нецелый. Калека-калекой ходишь. Тебе нужно ее присутствие. Не рядом с собой под одеяло положить. И не умный разговор завести. Нет. Тебе до смерти нужно, чтобы она была рядом. Просто, чтобы была рядом. Ты как водолаз в тяжелом скафандре: какая-то балка упала, пережав дыхательные трубки, и твои легкие судорожно пытаются набрать воздух. А взять его неоткуда. Или ты как зимой голым на мороз вышел – нужно согреться, а тепла с собой нет. Оно где-то там, в доме осталось, там, где у тебя целый склад тепла.

Что хотите говорите, ребята, можете спорить, можете хоть в драку лезть, мне всё равно. Я так скажу: любовь – это жажда присутствия. Нет ее присутствия, той самой единственной женщины, и ты умираешь. Ты может умирать целые годы. Ты даже десятилетия можешь умирать. И всё это время ты формально жив, а внутри… внутри у тебя кончился завод. И тикалка опять пойдет, и механизм твой оживет, если ты опять найдешь ее, она улыбнется тебе, и ваши руки соприкоснутся.

Когда она рядом, вы… как там в школе учили? Вы – вроде сообщающихся сосудов. Делите всё, что внутри вас происходит, поровну, и уровень всего, чем ваши личности набиты, выравнивается. Допустим, у тебя печаль, а у нее радость – так ты повеселеешь с ней, а в ней чуть поубавится веселья. Или, скажем, у нее боль душевная, а ты в порядке… Тогда ты от ее боли заберешь себе часть, а ей полегчает. Не знаю, как это получается. Это чудо, ребята. Жизнь – озвереть до чего холодная штука! Не будь таких чудес, мы бы давно друг другу глотки перегрызли.

Ее губы растягиваются в улыбке.

Мы вместе. Мы оживаем.

– Я так люблю тебя, Тим. Я с ума от тебя схожу.

Она говорит очень тихо. Я едва могу расслышать ее. И, кажется, что-то мешает слушать ее слова.

О! Смотри-ка… Всё это время у меня над ухом разорялся врач. Оказывается, он вошел вслед за мной в палату. Что-то ему не нравится, почему-то я не могу здесь быть в такой одежде… и в такое время…

Перестаю его слушать.

Я не асоциал, ребята, не думайте. Просто когда Катька рядом, все прочее становится несущественным. Вроде лая соседской собаки в подъезде или ковра на стене родительской квартиры… Слышишь и не слушаешь, видишь и не замечаешь.

Я хотел ответить ей, но она не дала. Нашарила мой подбородок, приставила палец к губам. Молчи, мол. Погоди.

– У меня сил нет, Тим… Совсем нет сил. А я должна сказать тебе две важных вещи и одну важную вещь от тебя услышать. Я первый раз сегодня в сознание пришла… первый раз. Могу отключиться в любой момент.

Кажется, врач кого-то привел в палату. Да, здоровый такой мужик, рожа красная, как пасхальное яйцо. Санитар? Назойливый какой. Я на пару секунд отпустил руку Стрекозы, отправил санитара в нокаут и опять жадно схватил ее пальцы.

– Вот так… хорошо. Ты слушаешь меня?

– Да, Стрекоза.

– Запоминай: сталкер-бар в московской Зоне, на станции метро «Университет»… там все мертвы. Семнадцать мужчин и две женщины. Есть матёрые… человек семь – таких по снаряге отличить можно. Они дрались… стреляли… За сутки до нас их что-то убило. Что-то… или кто-то. Быстрое как химера в старой Зоне. Но только это химера с крупнокалибе… калиберным пулеметом… – она едва справилась с длинным словом. Я сжал ее пальцы сильнее. Она продолжила:

– Калибр двенадцать и семь, я думаю… Пули… с вольфрамовыми сердечниками. И… что бы их там ни убило, они с этим не справились, оно ушло. Были раненые, два или три… их пытали и… запытали до смерти. Мы видели следы пыток. Шишак… весь исполосован, четыре пальца отрезаны… Девятнадцать бойцов… Книги «Союз сталкеров» не было… мы не нашли ее, Тим. Не у кого было спросить, где ее прятали.

Я говорю ей:

– Прости, я отойду на секундочку. Я сейчас.

И отправляю в нокаут одного из двух больничных охранников, приведенных айболитом в палату. Нет, правда, я не против законов общества, я не анархист, ребята. Но зачем же соваться под руку?

Второй охранник берется за шокер. Потом берется за яйца. За свои, разумеется. Белый свет у него сейчас клином сошелся на несчастных отбитых яйцах. Шокер я у него на время отбираю. В ближайшие несколько минут парень все равно не сможет им воспользоваться.

Я, ребята, до армии занимался боксом. Ну не так, чтобы профи, но кое-какие соревнования выигрывал. В армии меня определили в погранцы-огурцы и там тоже кое-чему научили. После армии тренировали в клане «Орден». Хреново они нас там на Зону натаскивали, но из первой ходки я вернулся живым. А потом, когда меня взял на работу Михайлов, пестрая пошла жизнь, обуеть, до чего пестрая… Среди прочего, работать в спарке с военсталкерами пришлось. Притом не раз и не два. А это очень резвые ребята и очень крутые. Так вот, чтобы от них не отставать, пришлось пройти «курс молодого бойца» в их учебке. С тех пор я не люблю драться, ребята. Что за кайф от драки, когда все время себя сдерживаешь? А если не станешь сдерживать, то обязательно кого-нибудь прибьешь.

Возвращаюсь к Катьке.

– Ты не скучала без меня?

– Очень скучала… Мы гробанулись на обратном пути. Шесть здоровенных лбов и я, маленькая девочка.

Притом шесть здоровенных лбов остались удобрять собой московский метрополитен, а маленькая девочка добрела до точки, где ее вытащила спасательная группа. Ну, или хотя бы доползла, а не добрела. У здоровенных лбов и этой возможности не было.

– Я в живых осталась только по одной причине… шла по Зоне, сняв Калашник с предохранителя. По старой памяти. Как нас учили еще в той, старой Зоне.

Правильно, девочка. А как еще? Зона, сука, требует уважения.

– А они… они же все военные… у них же, у долбоклюев, дисциплина…

– Не ругайся, маленькая девочка.

– Хорошо, не буду. Так вот, у них, Тим, порядок: перед выходом в Зону передернули затворчики, сделали на «заряжайке» по контрольному щелчку каждый, рожки с патронами вставили, а потом… что? А потом строго на предохранитель. Во избежание, мать твою…

– Не ругайся, чудо моё чудесное.

– Хорошо, не буду. Я их капитану объяснять пыталась… а он как каменный. «Устав еще никто не отменял…» Возвращаемся по метротоннелю, идем между «Вернадского» и «Юго-Западной», совсем ничего до выхода на точку встречи осталось…

Тут она замолчала. Вздохнула. Плохо ей. Я по себе чувствую, как ей плохо. Мне от нее передается.

– Что-то мне… дай попить, Тим. Голова кружится.

Даю ей воды.

– Доктора позвать?

Она колеблется. Отвечает не сразу.

– Нет. Потом. Я еще не все рассказала… Это люди, Тим. Те, которые на нас напали в метро. И… не совсем люди одновременно. Очень быстрые, очень ловкие, как зверьё. Не стреляли, у них даже оружия с собой не было. Били, грызли, ножами полосовали… длинные такие ножи, вроде мачете. Ждали нас. Трое. Мы… засветились, Тим. В сталкер-баре побывали и засветились. Кто-то очень не хотел, чтобы мы знали, какая там вышла катавасия. Вот нас и… Они нас, мы их. Последнего я на себе прибила, когда он меня грызть начал…

Она всхлипнула.

– А один, нормальный обычный человек, медленный, поодаль стоял. С автоматом. Он ими, кажется… руководил как-то… не пойму как. Не профессионал. Какой-то… рохля. Видел, что я кровью истекаю, но жива. И… что? Как дерьмо не поступил – не подошел, не добил. Испугался? Ствол против ствола – страшно ему… Он только издалека, со своими этими… обезьянами. И как человек тоже не поступил – не помог. Он… вроде своих уродцев. Человек, но дрянь, а потому вовсе не человек…

Найти бы этого человека-нечеловека поскорее, оторвать башку, оторвать всё остальное, а потом сделать анализ крови на предмет мутаций в душе. Нет. Не так. Сразу башку оторвать – слишком кайфово для него выйдет. Сначала руки-ноги, потом Иваныча, и только на десерт башку. Да, определенно.

– Ты слышишь меня, Тим? А кто там кричит всё время?

Мне опять приходится отвлечься. Упрямый доктор всё никак не смирится, что муж добрался до своей жены и решил немного с ней поговорить. Чего? Полицию он вызвал. Ну, давай-давай. Энергии – на бешеную зебру. Аж подскакивает, когда сердится.

– Как же ты пошла…

Она опять прикладывает палец к моим губам.

– Пошла, Тим. Я сейчас сама тебе всё скажу… А ты не укоряй меня. Не надо меня укорять, мне и без того плохо…

Женщины! Всегда найдут, почему их ругать не надо, почему они ни в чем не виноваты и почему ты сам виноват буквально во всем.

– Я… Тим, мне скучно. Ты сам во всем виноват. Ты меня даже на ма-аленькую, на вот таку-усенькую ходку в Зону не пускал. А я так не могу, Тим. Я… Как же тебе сказать. Мир… такой серый, такой неуютный. Вот только ты в нем цветной, много цветов, они яркие… а всё остальное серое. Да еще и грубое, глупое… Никуда не годится. Я училась и была никто в этом мире. Я работала и была никто в этом мире, Тим…

Она закашлялась. Ей стало труднее говорить.

– Я слушаю тебя. Я очень внимательно тебя слушаю, Стрекоза.

– Меня позвали в Зону, и там дали задание… серьезное задание… между жизнью и смертью. Тогда я стала кем-то. Я сделалась младшим офицером клана «Долг». Три ходки в старую Зону, Тим. Это кое-что. Мне нравится, что я была сталкером… – она сделала паузу и поправила себя, – нет, мне нравится, что я сталкер, Тим… Не отбирай у меня… Мне мало просто работать, мне даже мало просто быть твоей женой… хотя… это очень много… но мне все равно не хватает. Зона – ад, безо всяких оговорок. Но в этом аду я… я… кто-то. В смысле, кто-то значительный. У меня в старой Зоне всего-то было три ходки. Вот я и пошла на новую. Без Зоны… я таракашка в большом городе, где еще миллионы таких же таракашек. Прости. Не отбирай…

– Теперь четвертая ходка?

Она вновь заулыбалась:

– Шестая.

Когда Катьке моей что-нибудь надо, и не просто надо, а позарез, она найдет способ добиться своего. А ей позарез требовались две вещи: еще разок сходить в Зону и… чтобы я об этом не узнал. Стала бы она посвящать в свои планы Михайлова? Нет, ребята, знала хитрая моя жена, что Михайлов ее мигом сдаст. Наверное, по каким-то старым долговским связям подрядилась. Отыскали, чмошники, кого на смерть посылать. Молодцы! Четко сработали.

– Угу. Правильно думаешь. Старые знакомые помогли… Старое золото ярче блестит. И еще… мне обещали пятьсот тысяч за рейд. А нам надо на что-то жить.

Урою. Потом отрою, ритуально сожру, а что осталось, опять зарою. Все твои, Катька, старые связи до единого человека.

– Мне сказали, что у тебя четырнадцать ран, из них три глубокие. Выбито два зуба, сломано ребро, трещина в левой стопе, еще где-то там в ноге трещина и лютая гематома с осложнениями на глаза… Теперь скажи мне, оно того стоило?

Она тяжко вздохнула.

– Мне как-то нехорошо, Тим… Самое время сказать мне то важное, что я хотела от тебя услышать.

Хитрая какая. Ушла от ответа. А задавать вопрос по второму разу очень неудобно – обстоятельства не располагают. На этот раз доктор притащил четверых полицейских. У меня совсем не осталось времени на вопросы…

– Я люблю тебя. И еще: ты родишь мне девочку?

Он пытается кивнуть.

– Только я хочу мальчика…

Женщины! Вечно бы им спорить.

И я даже успеваю ее поцеловать. Первые несколько ударов полицейскими дубинками пришлись по мне скользь, неприцельно. Поэтому поцелуй вышел что надо. Отличный вышел поцелуй. Переломы, трещины и гематомы ничуть не помещали моей Стрекозе добраться до меня языком…

Кстати, потом я с ментами помирился и вернул им дубинки. Парни как парни, работа у них такая.

Выйдя из больницы, я посмотрел, сколько времени. Обана! Час ночи! Теперь ясно, почему они так удивились моему визиту…

Как-то я одичал. Отвык от людей. Зона, поганка, от хороших манер отучает. И потом… когда дело касается Катьки, я вообще плохо разбираю, где тут день, где ночь, где прилично, где неприлично и отчего нормальные люди на меня ненормально реагируют.

Спать не хочется совершенно.

Бабушка, святая женщина, наставляла меня: «Сон – это здоровье! Проспи всю жизнь – помрешь без хворей». Прости, бабуля, непослушный вырос у тебя внучок.

Меня довезли до ЦАЯ, и я четыре часа штудировал михайловские диски в тамошнем общежитии. Одно дело – сверкнуть перед Терехом и совсем другое – жизнь на кон поставить. Притом не только свою жизнь, но и жизни тех, кто пойдет со мной в Зону. Я вбивал в себя строчку за строчкой ТТХ новых аномалий, карту, маршруты прежних рейдов… Жрал кофе вёдрами. Но не вылезал из компьютера, пока не убедился, что впихнул себе в мозги всё действительно необходимое. Если кто-то не понял, я довольно добросовестный хмырь, парни.

А потом съездил к ближайшему храму и исповедался. Отдал всё, что натворил в Зоне. Нет, ребята, нечего тут уссываться надо мной, я не полный придурок и четко понимаю: это не я убивал, калечил, жрал человечину. Это мной убивали и далее по списку. Но… в таких случаях не надо включать мозги, тут надо другое слушать. Паршиво мне от того, что со мной творилось, пока я «истину любил» без презерватива? Паршиво до упора. Есть какая-то пакость в моей душе, не напрасно же именно на меня Зона спикировала? Есть, наверное. Никакое дерьмо с нами просто так, без причины, не стрясается. Как-то не так жил… Не тащить же в новую ходку всю ту дрянь, которая налипла на душе?