Текст книги "1900. Русские штурмуют Пекин"

Среди шпионов

8 июня

Китайцам было прекрасно известно все расположение европейских концессий, и они стреляли по ним, как по плану.

Благодаря давнишней ненависти китайцев к католикам-французам и их миссионерам, выстрелы были главным образом направлены на французскую концессию, французское консульство, высокое здание французского муниципалитета, монастырские и госпитальные здания.

Кроме того, китайские шпионы давали самые подробные сведения о том, где и как расположились русские войска. Русский бивак, находившийся на французской концессии, специально обстреливался одной из тяньцзиньских импаней – фортов.

Так как канонада города началась неожиданно, то не было возможности предварительно выселить из концессий всех китайцев. Среди последних находилось очень много католиков, которым всегда покровительствовали католические миссионеры. Эти патеры постоянно ходатайствовали за них перед военными, если военные арестовывали подозрительных китайцев. Наши военные были очень недовольны вмешательством патеров в военные дела и не давали пощады заподозренным китайцам, но отличить шпиона от крещеного было очень трудно.

Не будет никаким преувеличением, если сказать, что 12-й полк был окружен предателями и при таких ужасных условиях должен был выдерживать осаду. Сигналы подавались либо с крыш европейских домов посредством флагов, либо по телефону. Насколько трудно было отличить друзей от врагов в толпе китайцев, живших вместе с европейцами на их концессиях, свидетельствует следующий случай. Бой – слуга французского консула был схвачен нашими стрелками на крыше французского консульства, откуда он делал какие-то знаки флажками.

Бравый и толковый стрелок 4-й роты Науменко, раненный в руку и назначенный в госпиталь санитаром за расторопность, рассказывал, как он открыл китайскую сигнализацию по телефону:

– Так что, стало быть, когда это мы, значит, раненых на бивак с вокзала всё носили и носили, все больше наших четвертой роты, я в ту пору тоже на биваке был. Меня в руку пулей навылет ранило – рана пустяшная. Так меня ротный на бивак послал. Спасибо сестрице милосердной, французской, что по-нашему не говорит, а мы ее все понимаем. Что прикажет, все понимаем. Спасибо сестрице – перевязала руку. Лежим это мы в палатке и дивимся. С чего бы это китайские снаряды все на бивак залетают? А мы уж слыхали, что китайцы флагами с крыш машут и сигналы подают своим. Смотрим кругом, а я слушаю. Слышу – упадет снаряд подле бивака, и кто-то звонит. Снаряд и звонок. Я обежал бивак. Гляжу – в китайской фанзе какой-то китайский чиновник с косой по телефону переговаривает. Увидит, куда снаряд падает, ручкой повертит, позвонит и трубку к уху. Упадет снаряд, а он сейчас ручкой повертит и в трубку переговаривает. Сообразил я, что это значит. Зло меня взяло, и кричу я ребятам: «Ребята, бери ружья, никак тут дьяволы китайские завелись, в той фанзе, по телефону со своими переговаривают!» Мигом разобрали ружья, кто мог, кинулись в фанзу и всех, кого нашли, до смерти забили. Человек пять их там было. Всех соглядатаев перекололи. Потом китайцы уж больше на бивак так метко не попадали[59]59
  Описанные Науменко события произошли 5 июня.


[Закрыть].

После этого случая наши саперы были командированы перерезать все провода телефонные и телеграфные, которые вели из концессий в китайский город. Телефон, по которому китайцы переговаривали, находился в китайской телеграфной конторе, бывшей подле бивака.

День 8 июня с утра был омрачен печальным известием. Несколько офицеров 12-го полка ночью спали не в палатке, а в китайском доме, покинутом жильцами, рядом с биваком. Ночью было душно, и поэтому дверь в доме была открыта. Одна из шальных пуль, которые днем и ночью носились над городом по всем направлениям и залетали во дворы, двери и окна, залетела и в эту открытую дверь. Пролетев над головою одного из офицеров, она ударилась в стену и, отскочив, тяжело ранила в живот капитана Васильева, командира 2-го батальона 12-го полка. Через несколько часов капитан скончался в мучениях, оставив жену и детей.

Под вечер, когда канонада несколько стихла, было назначено погребение офицеров Зиолковского и Архипова и француза Сабуро, а также стрелков, умерших в госпитале от ран. Хотя над городом еще носились гранаты и лучше было бы не выходить из дому, однако на погребение явился французский консул и несколько членов французской колонии и баодинфуских беглецов. Прибыли свободные офицеры, полковник Анисимов и полковник Вогак.

Через окно палаты, в которой я лежал, я видел, как китайские мальчики – церковные прислужники в белых стихарях поставили перед вратами церкви, бывшей рядом с госпиталем, черные погребальные столы и церковные подсвечники. Вынесли три простых желтых гроба и тела стрелков, завернутые в одни саваны и положенные на носилки. Старший монах с красивым живым лицом и длинной черной бородой прочитал несколько молитв на латинском языке. Братья монахи, бледные худощавые, с опущенными головами, в длинных черных подрясниках, и сестрицы монахини в темно-синих одеждах, в белых капорах, с крестами на груди, спели грустный хорал.

Неожиданный треск в воздухе испугал всех собравшихся на отпевание. Зазвенели и закачались церковные подсвечники, и один из них упал. Китайская шрапнель разорвалась над госпиталем. По удивительному счастью, осколки шрапнели попали только в подсвечники и никого не ранили. Монахи и монахини набожно перекрестились.

Стрелки подняли на плечи своих убитых офицеров и товарищей и понесли на братское кладбище, около бивака. Хор стрелков запел печальную песнь «Со святыми упокой». Стрелки уходили, и песня затихала, и вдруг зазвучали медные звуки полкового оркестра, заигравшего «Коль славен».

И захватывающая грусть и какая-то странная неуместная бодрость выливались из этих медных звуков. Точно чувствовалось, что с этими неунывающими стрелками, с этой молитвой и с этой верой легче оплакать убитых неповинных товарищей и что та же молитва и та же вера дадут силы вынести наступившее тяжелое испытание до конца.

Еще одна потеря. В окопах убит штабс-капитан Францкевич, командир 1-й роты.

Пятый день лежу я во французском госпитале. Как и другие раненые, пользуюсь самым заботливым уходом со стороны докторов, сестер и монахов и быстро поправляюсь благодаря сухому воздуху Тяньцзиня, но ничего утешительного в совершающихся событиях не вижу.

Пятый день русские и иностранцы день и ночь, в окопах и за баррикадами, отстреливаются от китайцев, и с каждым днем слабеют силы, бодрость и выносливость наших защитников. Запасы патронов и снарядов как у нас, так и у иностранцев быстро уменьшаются. К счастью, китайцы, во время своего последнего бегства после неудачного нападения на вокзал, побросали на поле так много ружей Маузера и Манлихера и ящиков с патронами, что 12-й полк несколько пополнил свои огнестрельные запасы на китайский счет. Стрелкам были розданы китайские новенькие ружья и патроны.

Из русского гарнизона в Тяньцзине, состоявшего из 1500 человек, уже выбыло около 200 раненых и убитых, что составляет уже целую роту. Уже 4 офицера были убиты. 8 офицеров были ранены и не могли находиться в строю.

Приходилось драться с противником, который превосходил численностью не менее как в 15 раз русский отряд, так как, по слухам, которые передавались китайцами, вокруг Тяньцзиня собралось, кроме 5–7 тысяч войск генерала Не, и около 20 тысяч боксеров, вооруженных огнестрельным оружием. Китайские войска, а тем более боксеры, стреляли из ружей очень плохо, так как их солдаты еще недостаточно хорошо были обучены немцами-инструкторами. Китайцы совершенно не умели стрелять залпами и предпочитали стрелять вверх, вследствие чего их пули большею частью давали перелет. Но из той массы пуль, которые китайские стрелки выпускали беспорядочно, без счета и разбора, многие попадали и выбивали наших стрелков из строя. Каждый час с вокзала или с наших застав приносили в госпиталь то одного, то другого раненого или убитого русского или француза.

Линия обороны, которую должен был охранять тяньцзиньский международный отряд в 1800 человек, была растянута на шесть верст. Главная оборона концессий была сосредоточена на вокзале, который необходимо охранять во что бы то ни стало. Ибо если китайские войска перейдут поле, расположенное между вокзалом и китайским городом, и захватят вокзал в свои руки, то они будут владеть всем левым берегом реки Пэйхо и, поставив батареи, легко могут уничтожить все концессии.

Главные китайские силы расположены к северу от сеттльмента. Рекогносцировки казаков Ловцова, Григорьева и Семенова показали, что к югу от сеттльмента китайских войск не имеется. Поэтому все внимание полковника Анисимова было обращено на защиту вокзала и той части концессий, которая подходит к китайскому городу. Днем наши стрелки еще могли бдительно охранять свои посты. Но, изнуренные жарой, бессонными ночами и беспрестанной бомбардировкой китайцев, они выбивались из последних сил, день и ночь бодрствуя на своих заставах.

Помощи мы могли ждать только из Порт-Артура. Но добрались ли благополучно до Тонку казаки с донесениями и французский механик Монье и было ли известно в Порт-Артуре о нашем положении?.. Англичане, наблюдавшие с башни на Gordon-Hall, снова сообщили, что заметили стычку верстах в пяти на юго-восток от Тяньцзиня. Это обозначало, что мы окружены китайцами со всех сторон, и если к нам на выручку идет какой-нибудь отряд из Тонку, то ему приходится пробираться с боем.

Мы были осаждены китайцами в Тяньцзине. Посланники, о которых мы не имели никаких известий уже две недели, были заперты в Пекине. Отряд адмирала Сеймура, пропавший без вести, был окружен китайскими войсками, и если он еще не погиб весь, то блуждал где-то между Тяньцзинем и Пекином.

Последние усилия

8 июня, вечер

Весь день 8 июня китайцы бомбардировали город, а к вечеру канонада усилилась.

В палате, в которой я лежал, собралось несколько офицеров, раненых и здоровых, русских и французов. Разговор шел на двух языках.

Французские офицеры

На одном диване лежал штабс-капитан Котиков. Хотя он страдал от раны, но его больше беспокоила не рана, a его 4-я рота, оставшаяся без командира. Котиков несколько раз в день подзывал к себе фельдфебеля роты, который был ранен в ногу. Молодой белокурый фельдфебель с толковым, но очень бледным лицом подползал с обвязанной ногой к своему командиру, старался выпрямиться и докладывал, что в 4-й роте все благополучно, только около половины людей убитых, раненых и больных. Крайне опечаленный и озабоченный Котиков отдавал ему приказания, и фельдфебель уползал, чтобы через своих унтер-офицеров исполнить приказания ротного командира. Ha другом диване лежал подпоручик Пуц с обмотанной ногой. Сидел подпоручик Макаров с рукой на перевязи, были и другие офицеры.

Состояние каждого было мучительное. Все чувствовали, что попали в западню, спасение из которой было возможно только чудом.

– Помилуйте! – возмущался нервный доктор. – Что это за война! Китайцы совершенно не уважают международных законов. Они прекрасно знают, где находится госпиталь с ранеными. Какое право имеют китайцы уже который день обстреливать госпиталь? Это грубое нарушение неприкосновенности Красного Креста.

– Что это вы вздумали требовать от китайцев культурных обычаев? Вы хотите, чтобы боксеры признавали Женевскую конвенцию? Многого захотели, – заметил один из офицеров.

– Мы должны, – продолжал доктор, – послать какое-нибудь требование китайцам, чтобы они не смели обстреливать наш госпиталь и уважали Красный Крест. Мы, с своей стороны, обещаемся не обстреливать их госпиталя и покажем китайцам пример, как нужно уважать законы войны.

– Неужели вы думаете, доктор, – возразил раненый офицер, – что китайцы что-нибудь поймут из вашей галантности? Цивилизованные европейцы столько лет не признавали никаких основных и человеческих прав за китайцами, не уважали ни их национальных чувств, ни религиозных, ни политических, грубо издевались над их самыми священными обычаями и законами и отнимали и расхищали у них все, что только могли, – и вы хотите, чтобы в такое разнузданное и беззаконное время, которое называется войной, китайцы верили, что мы будем признавать какие-то законы и права, которые мы постоянно нарушали во время мира.

– Все это ужасно! Ужасно! – вздыхал доктор. – Все мы погибнем, как собаки, и китайцы всех нас вырежут.

– Успокойтесь, доктор! He так страшны китайцы, как их малюют.

– Доктор! Если уже вы приходите в отчаяние, вы, интеллигентный и понимающий дело человек, то что же тогда делать нижним чинам?

– Каждый не может быть таким храбрым и неустрашимым, как вы! Я нахожу, что наше положение здесь самое критическое и даже безнадежное, – ответил доктор.

– He приходите в ужас и не говорите таких отчаянных слов, которые могут быть услышаны нижними чинами и произвести между ними панику, – сказал самый храбрый офицер.

– Тут нам уже не о панике нужно думать, a о том, чтобы спасаться как можно скорее из этого проклятого города, пока еще не поздно. Вы слышите? Вы слышите?

С воем и шипением над госпиталем пролетела новая граната и с треском разбилась где-то очень близко. Госпиталь задрожал. Все мы вздрогнули.

– А вот следующая граната попадет в самый госпиталь, и все мы погибнем под развалинами, – не успокаивался доктор.

– Да перестаньте, доктор! Что вы все волнуетесь? То ли еще бывает?

– Ну, я не знаю, что еще бывает хуже? – говорил доктор, в отчаянии размахивая и вертя руками, точно он хотел отогнать от себя докучливые гранаты.

– А вот когда вы, доктор, попадетесь в плен к китайцам и они начнут вас живьем ампутировать и вы лично убедитесь в пользе хирургии, тогда вам будет гораздо хуже, чем теперь, – заметил молоденький ядовитый офицер.

– Вы, благодетель и друг человечества, напротив, должны нам показывать пример мужества, твердости и выносливости, a вы только расстраиваете всех нас вашими ужасами! – сказал сердито другой.

– Вот вы увидите, что всех нас вырежут: что вы тогда скажете? – сказал с отчаянием доктор.

– Когда нас всех вырежут, тогда мы решительно ничего не увидим и не скажем! О чем же вы беспокоитесь? Примите каких-нибудь успокоительных капель, что ли!

Доктор Уйон

Французский доктор, добродушный и неунывающий Уйон, сообразил разговор и ободрял своего коллегу по-русски:

– Nichevo! Nichevo!

В палату быстро вошел молодой полковой адъютант Карпов, признанный полковыми дамами вне конкурса за красоту, элегантность и остроумие. Несмотря на осаду, он всегда был безукоризненно одет, носил китель и фуражку снежной белизны и даже на позиции, как говорили, выезжал щеголем. Его друзья говорили, что он был очень храбр, но его преследовали китайские гранаты и каждая лошадь, на которую он садился, была под ним убита. Поэтому его просили ходить пешком, чтобы не губить полковых лошадей.

Ha этот раз его безупречный китель, аксельбанты и лакированные сапоги были измяты и в пыли.

Он был очень бледен и взволнован.

– А! Карпов! Ну, скорее! Какие новости? Опять лошадь убита? Ну садись к нам и рассказывай! Хочешь красного монастырского вина? Что нового? Что ты так бледен? Что делает Анисимов?

Вопросы посыпались с разных сторон.

– Oh! Mr. Karpoff! Bonjour! Comment Зa va? Quelles nouvelles nous apportez-vous? (О! Г-н Карпов! Как дела? Какие у вас новости?) – заговорили французы и стали крепко пожимать руки Карпову.

– Trиs mal! Trиs mal! – ответил Карпов, сел среди товарищей, выпил стакан вина и стал рассказывать. Каждое его слово переводилось французам.

– Господа, поздравьте меня, – говорил Карпов, – едва не был убит и спасся самым непонятным образом!

– Опять чудесное спасение на лошади?

– Нет! Я сидел у вокзала, на каком-то деревянном ящике…

– Пули, гранаты и шрапнели носились вихрем… – перебил кто-то.

– Господа, не перебивайте! дайте ему говорить!

Карпов продолжал:

– Сижу я на ящике. Вдруг над моей головой раздается удар шрапнели, и я лечу с ящика на землю. Хороший заряд шрапнели попал в ящик, разбил его в нескольких местах и ранил стрелков, которые были вблизи. Я поднялся с земли ошеломленный, осмотрелся и увидел, что у меня все в порядке. Нигде не ранен.

– Ты неуязвим, как боксер. Ну а что Анисимов?

– Господа, наши дела очень плохи! Китайцы открыли такую ожесточенную канонаду по вокзалу, что, вероятно, они хотят повторить свою атаку ночью. Командир полка предугадывает общее нападение китайцев и намерен увести с вокзала все роты. Я должен сказать вам по секрету, что наше положение очень тяжелое и мы должны быть готовы ко всему. Командир полка приказал, чтобы все офицеры были на своих местах и приготовились на случай отступления. Приказано нашему артиллерийскому обозу снять все лишние тяжести. Полковник Вогак уже предупредил иностранцев о возможности отступления. Если китайцы возьмут у нас вокзал, то седьмая рота Полторацкого должна будет отбиваться и прикрывать мост до тех пор, пока весь отряд не уйдет из Тяньцзиня. Затем приказано сломать мост, отступать и промышлять, как Бог укажет. Англичане пойдут в авангарде отряда. За ними русские, жители, раненые, иностранцы и обоз. Раненые, женщины и дети будут посажены на двуколки. В арьергарде останутся немцы, которые должны будут удерживаться в медицинской школе и на кладбище до последней возможности. Как видите, положение весьма неутешительное! Город пылает от пожаров, и русское консульство сгорело до тла.

Все молча переглянулись.

Каждому живо представилась печальная картина поспешного отступления. Отчаянное бегство с городскими жителями, женщинами, детьми и ранеными. Бесконечный растянутый обоз! Беспрерывное нападение китайцев.

Перестрелка, крики, слезы и общая паника!

– Вот видите! я вам говорил, но вы мне не верили. Все пропали! – заговорил расстроенный доктор и снова безнадежно замахал руками.

– Нет! – сказал более бодрый офицер. – Я убежден, что Анисимов никогда не отдаст вокзала китайцам и не уйдет из Тяньцзиня! На то он Анисимов! Конечно, он сделает все приготовления к отступлению, но он не уйдет. Да разве бывало когда-нибудь, чтобы русские отдавали свой город неприятелю и бежали?

– Но ты забываешь, что концессии наполнены мирными жителями, которых мы должны спасать. Мы поневоле должны будем отступить, чтобы вывести всех жителей из города. Иначе нас перебьют здесь всех до одного, если мы останемся без вокзала и будем укрываться в домах.

– Нас так же хорошо могут перебить в дороге, во время нашего отступления.

– Но в поле при отступлении мы можем по крайней мере отбиваться и отстреливаться. А что мы сделаем здесь, в этих узких и скрещенных улицах? Конечно, без жителей и женщин мы бы засели здесь и отбивались до последней капли крови.

– Никуда мы, господа, не уйдем и благополучно выдержим осаду. Анисимов никогда не отступит!

– Пропали! Все пропали! – вздыхал доктор и размахивал руками еще энергичнее.

Появился забайкальский казак с бурятским лицом, с круто загнутой шапкой, в белой рубахе, почерневшей от трудов, с кривой шашкой сбоку и с запиской в руках. Записка сообщала, что командир полка приказывает всем офицерам быть готовыми на случай отступления.

Здоровые и раненые офицеры крепко и молча пожали друг другу руки и разошлись. В нашей палате остались только Котиков, Пуц и Макаров.

Канонада китайцев усилилась. Завывая над городом, пролетали гранаты. Co звоном в стены и плитяные дорожки госпитального двора ударялись пули.

Было уже совсем темно, когда к нам в палату вошла красивая женщина в простой соломенной шляпке и с засученными рукавами. Она была очень взволнована, и слезы едва держались в ее больших черных глазах.

Я сейчас же узнал ту спортсменку, которая подала мне воды, когда стрелки несли меня с вокзала в госпиталь.

Она назвала свою фамилию:

– Люси Пюи-Мутрейль.

Офицеры и я поспешили выразить ей свои лучшие приветствия на русском и французском языках:

– Весь русский отряд прекрасно вас знает как свою замечательную героиню и гордится, что имеет такую неустрашимую сестру милосердия.

– Господа, я нахожусь без крова и обращаюсь к вашему покровительству, – сказала сестра Люси.

Мы были удивлены и не понимали, в чем дело. Она продолжала:

– Господа, вы знаете, как я работала несколько дней на вашем биваке, перевязывая ваших раненых. Сегодня весь день я работала в этом госпитале, помогая вашим врачам и ухаживая за вашими солдатами. Я не хочу и не могу больше вернуться в тот дом, в котором я жила раньше. Я желаю остаться сестрою милосердия при вашем отряде. Я просила у монастырских монахинь разрешения поселиться здесь, чтобы быть ближе к раненым. Но мне отказали. Тогда я просила позволить мне по крайней мере проводить здесь ночи. Но монахини не разрешили мне и этого, говоря, что по правилам святого монастыря это совершенно невозможно для такой легкомысленной женщины, как я. Теперь я без крова и приюта.

Офицеры 10-го Восточно-Сибирского полка

Мы были поражены, недоумевали и решили позвать старшего полкового врача Зароастрова и старшую сестру монахиню – для переговоров.

– Успокойтесь, сударыня, – говорили мы, – будьте уверены, что все это недоразумение, которое сейчас же будет улажено. Русские слишком высоко ценят ваши услуги в такие тяжелые дни. Мы слишком дорожим вашим самопожертвованием и участием к нашим раненым.

Старший врач Зароастров

Когда пришли доктор Зароастров и старшая сестра-монахиня, мы рассказали им, в чем дело, и доктор Зароастров поручил мне передать монахине и Люси Пюи-Мутрейль следующее:

– Старший врач русского 12-го полка доктор Зароастров от имени русского отряда приносит глубокую благодарность г-же Пюи-Мутрейль за ее самоотверженную деятельность с первых же дней бомбардировки. To, что сделано ею за эти дни, выше всяких похвал. Старший врач весьма рад, что она желает и дальше помогать раненым, и официально назначает ее сестрой милосердия при русском отряде. Так как теперь в главном французском госпитале, по случаю военного времени, образован соединенный франко-русский госпиталь, то доктор Зароастров, как старший врач, просит старшую сестру оказывать всякое покровительство и содействие новой сестре милосердия, отвести ей комнату, где она могла бы жить, а прежде всего дать ей поужинать.

Старшая сестра-монахиня прослезилась, ответила, что она очень рада оказать приют такой самоотверженной женщине, и поспешила исполнить все требования доктора Зароастрова.

Сестра Люси была очень счастлива и до конца Печилийской экспедиции не расставалась с русским отрядом. Сотни раненых были ею перевязаны, ободрены и приласканы.

8 июня, ночь

Беззвездная и безлунная тревожная ночь быстро спустилась над измученными концессиями Тяньцзиня. Чем она кончится? Какое утро ждет нас? Или, быть может, «заутра казнь»?

В госпитале было тихо. Офицеры и солдаты чуть слышно переговаривались друг с другом либо спали. Но трудно было спать в эту ночь… С вокзала доносилась ожесточенная убийственная перестрелка. Видно, китайцы напрягали все усилия, чтобы выбить русских, которые засели в окопах, бились, бились и не умирали. Слышно было, как среди китайской ружейной беспорядочной и беспрестанной трескотни срывался резкий и гулкий залп наших, эхом отдававшийся в стенах концессий и ободрявший стрелков, лежавших в госпитале… Встрепенутся стрелки и начнут шептаться….. «Слышь? наш залп! Здорово закатили!»

Пули залетали в наш сад, но от них, слава Богу, еще можно было уберечься в стенах госпиталя. К нам в открытые окна они еще не попадали. Но жутко было, когда над городом, жужжа, реяли гранаты и с такой силой и треском вонзались в соседние каменные здания, что весь госпиталь грохотал.

Когда минутами затихало, слышно было, как страдали раненые… Вздохи!.. Стоны!.. «Ох, Господи!» – доносилось из темных палат, едва освещенных керосиновыми лампами и фонарями… Было замечено, что китайцы, жившие вместе с нами на концессиях, стреляли в освещенные окна европейцев. Поэтому в госпитале было воспрещено держать ночью большой свет в палатах.

Было слышно, как в соседней палате стонал Попов и тяжело вздыхал французский унтер-офицер, бравый и красивый, с большой черной бородой, безнадежно раненный в живот.

В нашей комнате было тихо… Офицеры дремали. Heохота было говорить друг с другом. И о чем говорить? О том, что наше положение безвыходно? Что нас могут вырезать? Все мы это сознавали, мучились и молчали.

В моей просторной постели я ворочался с боку на бок, хотел, но не мог заснуть… Меня мучили и гранаты, и не прекращающаяся трескотня ружей… Я внимательно прислушивался, как пули падали к нам в сад и срывали ветки и листья с розовых акаций, бывших в полном цвету и так нежно благоухавших…

«Боже мой! Когда же наконец все это кончится!.. Какое мучение! Ведь китайцы могут так перестрелять всех наших стрелков! А что, если они в самом деле прорвутся через наши заставы?.. Переколотят всех часовых и ворвутся на концессии, в улицы, в дома, в госпиталь?.. Что же тогда с нами будет?.. Вырежут? Поголовно? Одного за другим? Нет, будут резать десятками, кучами… Будут мучить, с остервенением, с наслаждением… Страшно подумать… Нет, этого быть не может!.. Но отчего же нет? Ведь другие же погибали такой страшной мучительной смертью! To же самое может и с нами случиться… Чем мы лучше других? Ужасно!..»

Раздался шорох… шаги… Я вздрогнул… это была сестра Габриэла, с прозрачными глазами. Она шла с фонариком по коридору. Я ее окликнул шепотом:

– Ma soeur! Ma soeur Gabrielle! venez ici!

– Сестра! Сестра Габриэла! придите сюда.

Сестра Габриэла неслышно вошла. Я едва мог разглядеть ее лицо под белым капором.

– Что вам угодно, monsieur?

– Скажите, пожалуйста, который час?

– Около 3 часов ночи.

– Как китайцы сильно стреляют? Не правда ли?

– Как всегда.

– А вы разве не боитесь быть убитой китайцами, сестра? Разве вам не страшно?

– Нет! я всегда готова к смерти и рада встретиться с Богом.

– Но я хочу жить. Я вовсе не хочу умирать!

– Vous pouvez aimer la vie, mais il faut être toujours préparé à la mort. (Вы можете любить жизнь, но вы должны быть всегда готовы к смерти.)

– А вы разве не хотите жить, сестра?

– Нет! умереть лучше. Я буду покоиться на небесах, на лоне у Бога. Там так хорошо, так сладко, так светло и безмятежно! Извините меня. Мне нужно идти. Вы слышите? – стучат – принесли раненых? Спокойной ночи! Спите спокойно! Bonne nuit, monsieur! Dormez bien, monsieur! Bonne nuit!

Сестра Габриэла с прозрачными глазами кивнула головой и так же неслышно вышла.

В госпитальные ворота стучались. Это принесли новых раненых. Вероятно, с вокзала.

Мне вспомнились слова сестры Габриэлы:

«Il faut être toujours préparé à la mort… Нужно быть всегда готовым к смерти. Какое спокойствие у такой молодой женщины! И какая вера! He от мира сего. Ho я от мира сего! Я вовсе не хочу умирать! Я хочу жизни, Боже! Я хочу жить и наслаждаться Твоею жизнью и Твоим миром! Я еще так молод и так полон потребности жизни! Счастливой кипучей жизни! Боже мой! Да к чему же я создан Тобой, как не для жизни и счастья? К чему же отнимать у меня жизнь на ее расцвете, не дав мне даже насладиться всеми ее радостями? Я столько готовился к жизни, учился, работал, чтобы пройти жизненный путь как можно осмысленнее и счастливее… Ведь это нелогично! А в жизни все должно быть разумно и последовательно. Какой смысл в моей жизни, если она оборвана преждевременно и таким диким образом в этой западне? На чужбине, вдали от всех близких… И какой смысл в смерти, если она врывается в самый разгар жизни?.. Я так верил в китайцев и в их традиционную вековую дружбу с Россией… Приехал, наконец, в Китай, за шестнадцать тысяч верст и встретился с этими умными китайцами, которых так уважал за их Конфуция… Но, Боже мой, что же они теперь делают? Где же эта дружба, их мудрость и испытанное миролюбие? Это какая-то насмешка над историей… над здравым смыслом…»

В узкий просвет окна я увидел близкое зарево, огонь и клубы дыма. Где-то рядом загорелся дом, зажженный китайским снарядом.

«Что же это? Скоро и наш госпиталь загорится? Тот дом, наверно, никто не тушит… Я здесь лежу, а ведь там в окопах наши офицеры и стрелки все бьются, бьются, из последних сил бьются и один за другим падают… Потом начнется несчастное отступление… Меня с другими ранеными взвалят на солдатскую двуколку… Потащат, в темноте, по оврагам… Нападут китайцы… Выстрелы… крики… стоны… Что же это? Варфоломеевская ночь начинается? Боже, да будет воля Твоя! Будь что будет! Постараюсь заснуть… Это самое лучшее… Надеюсь – я засну не в последний раз…»

Я закрыл глаза, завернулся в одеяло, как Цезарь в тогу, и, обессиленный и измученный, скоро заснул под трескотню китайских ружей.