Текст книги "Режим Путина. Постдемократия"

ПУТИН И РАСПУТИН

В несомненных достоинствах Путина-претендента (с ним, в отличие от Ельцина, народ не связывал общую историю поражений и провалов) парадоксально содержался зародыш серьезнейшей угрозы. Удивительным образом «президенту для порки» Ельцину удавалось в течение почти десяти лет служить единственной скрепой для разваливающегося государственно-общественного организма России. Потому что «делегированная обида» на Ельцина постоянно оставалась (в замаскированной форме) обидой на самих себя. Постоянный гнет негатива в отношении Ельцина «рикошетил» по каждому, становился формой массового снижения самооценки. Но одновременно возникали естественные и совершенно непреодолимые рамки, выход за которые противоречил инстинкту самосохранения. Ельцина никто по большому счету не боялся: боялись самих себя, слишком тесно с ним связанных общей историей, общими надеждами, общими ошибками. Окончательно отвергнуть Ельцина, перейти к нему в безусловную, антагонистическую оппозицию – такой вариант был табуирован для очень значимой, наиболее сознательной, политически и экономически активной части общества.

С облегчением и функциональной надеждой воспринятый «дистиллированный президент» Путин с самого начала в принципе мог и (чем дальше, тем легче) может при неблагоприятном стечении обстоятельств оказаться сколь угодно чуждым, абсолютно посторонним практически для всех, кто только что был готов примириться с ним прежде всего из-за всеобщей усталости от самих себя.

И вот тут на переднем плане вновь оказывается важнейший фактор, который может быть назван фактором качества общественного мнения и качества политического класса современной России. Неизвестно, в какой мере удастся и удастся ли российской власти с этим совладать – известно, правда, что как минимум один раз в XX веке именно благодаря сочетанию специфики общественного мнения и политического класса Россия была до основания разрушена.

После Февральской революции 1917 года русскую интеллигенцию долго (примерно до января 1918 года) терзали смутные сомнения касательно судеб и будущности страны, но была и точка единения, сплотившая всю «думающую и читающую Россию» от большевиков до черносотенца Пуришкевича. В роли такой точки единения выступила «правда об императорской семье» и «позоре распутинщины». «Кровавый Николай», манипулируемый распутным Гришкой, любовником немецкой шпионки и по совместительству русской царицы, агония режима, погрязшего в спиритизме, оргиях и коррупции пополам с прямой государственной изменой, – все это вместе взятое долго занимало общественное мнение, побуждало Блока с Маяковским к добровольному участию в работе следственной комиссии Временного правительства, созданной для разоблачения преступлений царской семьи, становилось литературной основой для драматургии начала советских времен (популярнейшая пьеса Анатолия Луначарского «Заговор императрицы») и кинематографа времен начала заката советской власти (полузапрещенный фильм Элема Климова «Агония»). И можно было долго спорить о европейском и евразийском выборе, о сталинских преступлениях и ленинских нормах партийной жизни, но даже негры непреклонных годов ни минуты не сомневались, что «Ra-ra-raspoutin – lover of the Russian Queen!»[25]25
  Цитата из очень популярной в 70-80-е гг. песни поп-группы «Boney M» про «Russian Crazy Sex Mashine» Распутина.


[Закрыть]

И только когда события начала ставшего прошлым века окончательно подернулись патиной «давности лет», как-то негромко выяснилось вдруг многое: и болезненный русский патриотизм урожденной Алисы Гессенской, и своеобразие «кровавости» чуть ли не юродивого в своей призрачной богобоязненности последнего российского монарха, и смутная история русского хлыстовства – явления, оказавшего куда большее влияние на состояние духа российской творческой интеллигенции на рубеже веков (включая сюда и Блока, и всех его символистов), нежели на политику царского двора, впитавшего в себя одного из бесчисленного множества хлыстовствующих проповедников – злосчастного «старца Григория».

Короче, выяснилось: все, что творилось в российской политике столетней давности, было средоточием человеческой слабости, божественной несправедливости (или справедливости), трагической случайности и корыстного умысла, героизма и позора – в общем, чего угодно. Но не имело никакого отношения к тем совершенно железным, абсолютно общеизвестным и, главное, общепризнанным «фактам», которые были твердо усвоены массовым сознанием современников и потомков, но фактами не являлись…

Сегодняшние споры вокруг Путина, как и вековой давности споры вокруг Распутина, бывают разной природы. Есть споры, в которых нелегко победить – споры о демократии или диктатуре, рыночных преобразованиях или селективной господдержке всех без исключения отраслей, опоре на закон или на группы частных интересов и т. д. В спорах из этого ряда все зависит от убедительности и интенсивности доводов и контрдоводов. Но есть и другие темы. О том, как Собчак утеплил асфальт вокруг своего уворованного дома, а Путин вывез его (Собчака, а не асфальт) за пределы страны на специальном самолете. О том, как «семья» (Березовский, Абрамович, Дьяченко, Юмашев, Волошин) собралась на Лазурном Берегу и выбрала Путина защищать ее, «семьи», интересы. О том, как, та же самая «семья» подрядила братьев Басаевых взорвать дома в Москве с применением гексогена со складов ФСБ, чтобы заставить народ испугаться чеченцев и избрать «преемника» в президенты.[26]26
  Соответствующая «информационная спецоперация» велась осенью 1999 года в некоторых СМИ, «идейно близких» к политической группировке «Отечество – Вся Россия» (в публикациях делались намеки на причастность к московским взрывам так называемой ельцинской семьи, Бориса Березовского и др.). После 2001 года тему несколько раз пытались возобновить по инициативе выдавленного из России Бориса Березовского.


[Закрыть] Наконец (и это уже совсем банально, с этим даже никто не спорит всерьез), что все выборы в России за последние годы были фальсифицированы…

В отличие от политических споров по существу, в которых так трудно прийти к согласию, поскольку одни и те же факты можно по-разному оценивать, дискуссия на тему: съел такой-то свою бабушку или не съел? сжег сиротский приют или не сжег? такое-то событие – результат стечения обстоятельств или хорошо продуманного заговора? – такая дискуссия, по идее, может продолжаться ровно до момента установления истины, которая в данном случае может быть только конкретной. Да или нет? Голый король или не голый?

Вот тут-то и выясняется, что конспирология в России носит аксиоматический характер. Если про «голого короля» крикнуто, никого уже не интересует, во что на самом деле монарх одет: главное, погромче крикнуть.

Удивительна в ситуациях и начала, и конца XX века абсолютная беспомощность властей в сочетании с абсолютной же некритичностью массового сознания в отношении всякого рода жестоких наветов. Характерно, кстати, и для тогдашней, и для нынешней ситуации, что в случаях, когда то или иное обвинение носит достаточно объективный характер, защищаются от него вполне спокойно, а иногда и не без наглости. Зато как только дело касается сгоревшего приюта или съеденной бабушки, все словно цепенеют. Даже тогда, когда объяснить все довольно просто.

В этой ситуации массовое сознание оказывается не просто восприимчивым к наветам. Оно склонно их, с одной стороны, генерировать и множить, с другой – не принимать всерьез, а с третьей – не отвергать с порога. Одновременно в опаснейшую карусель взаимообвинений втягивается и власть – она как бы не реагирует на наветы, и не находя для себя возможным полемизировать с потоками бездоказательных, но страшных обвинений, и не веря в их серьезность, и страшась их размаха. В результате общество, становясь все более зависимым от информационных потоков, все меньше зависит от их содержания, превращается из информационного в дезинформационное. А в таком обществе оказывается возможным и бесстыдное («как будто так и надо») участие в президентских выборах 2000 года деятеля, бесстыдно, но доказательно обвиненного перед всей страной в деяниях, похожих на предосудительные,[27]27
  Юрий Скуратов, занимавший в 1994–1999 годах должность Генерального прокурора России, в начале 1999 года сначала согласился, а потом отказался подать в отставку со своего поста и стал играть на стороне политических противников президента. В свою очередь, Совет Федерации (состоявший в 1999 г. из руководителей исполнительной и законодательной власти регионов), уполномоченный принимать решение о назначении и увольнении Генпрокурора, использовал «казус Скуратова» для своей политической игры против администрации Ельцина. И в результате вопрос об отстранении Скуратова стал вопросом политического выживания власти. В этой ситуации компромат против Скуратова был обнародован государственным телеканалом, что позволило в конечном счете «решить проблему», дискредитировав до последней степени и Генпрокурора, и власть.


[Закрыть] и бездоказательные, но куда более страшные обвинения в адрес безусловного победителя этих выборов. Оказывается возможным и допустимым одновременное сосуществование таких информационных сюжетов, как «Путин – надежда на лучшее будущее», «Путин – сильный и честный лидер» и «Путин – марионетка, организатор и инструмент антинародного заговора».

Легко понять, что с такой информационно-коммуникационной реальностью взаимодействовать бесконечно трудно – трудно для любой, сколь угодно искушенной и профессиональной правящей группировки. Раздробленность и дискредитированность всей системы коммуникаций, возможность сосуществования в общественном сознании множества взаимоисключающих непроверенных и неопровергнутых версий – все это вместе взятое лишает социально-политическую поддержку второго российского президента сколько-нибудь существенной инерционности (как, к его благу, оказалось абсолютно безынерционным считавшееся безусловным накануне назначения Путина премьером общественное отторжение в отношении «ельцинского окружения»). Но ситуация усугубляется тем, что ни о какой «искушенной и профессиональной» правящей группировке говорить не приходится.

Дело в том, что тотальная дискредитированность коммуникационных каналов в первую очередь объясняется самодискредитацией ключевых коммуникаторов. В нынешней политической России оказалось подорвано доверие к фактической стороне жизни. Подорвано потому, что деятельность и мотивация решений «политического класса» до такой степени оторвались от реальных проблем, до такой степени замкнулись на себя, что реальность стала как бы несуществующей. А произошло это, в свою очередь, потому, что слишком низким оказалось качество «политического класса» (понимаемого в самом широком смысле как объединение всех людей власти, значимого бизнеса, сферы интеллектуального обслуживания власти и бизнеса и т. д.). Среди множества реформ, начатых в 1991 году и пущенных на самотек, одна была пущена на самотек наиболее бессмысленным и беспощадным образом. И это была кадровая реформа, та единственная, которая невозможна иначе как под давлением мощной государственно-политической воли. В результате могучий, хотя и генетически уродливый, тоталитарный общественный организм был повержен и не заменен никаким другим. Слабо связанные единой самодержавной волей (прямо скажем, Ельцина не очень-то боялись), представители обновленной «элиты» в полной мере сохранили инстинктивный тоталитарный эгоцентризм, не признающий ничьего права на независимое существование и исходящий исключительно из себя. В такой «элите» все конфликты – политические, экономические, идейные – сразу же оказались предельно персонифицированными, содержательной основой политических партий стали инициалы лидеров партийного списка, единственной формой политической победы стало уничтожение противника, а единственной формой компромисса – сговор.

Такой характер политического класса привел к остановке общественного развития: невозможны системные преобразования в обществе, в котором засорены практически все коммуникационные каналы, в котором отдельные элементы не способны понять или хотя бы опознать друг друга, в котором нереальны ни массовый позитивный энтузиазм (поскольку любая попытка такой энтузиазм инициировать завершается очередным экзальтированным и изолированным сектантским радением), ни всеобщая координация для преодоления трудностей, зато вполне представима массовая паника, равно как и любая другая форма всеобщего впадения в хаос.

А самое опасное то, что такой характер политического класса ставит Россию перед зримой угрозой нового тоталитаризма в «постпутинскую эпоху», причем вне зависимости от внутренних установок самого Владимира Путина и его команды. Ельцин со всей его политической слабостью, номенклатурными пережитками в сознании и т. д. оставался для новой российской элиты внешним элементом, «демиургом», подлинным самодержцем. Он создал эту систему, лично породил все ее причудливые механизмы, однако сам принадлежал к иному миру и право свое приобрел помимо нынешней элиты, до нее (равно как и русский царь – плоть от плоти правящего класса империи, зачастую зависящий от произвола гвардии и т. д. – был формально выведен из-под юрисдикции этого класса как «помазанник»). Вот почему правление Ельцина могло быть и было авторитарным, но оставалось в некоторых вполне определенных внешних рамках, задаваемых Ельциным и зависящих только от него. И в этих рамках у участников политического процесса оставался обширный выбор вариантов – от радикальной оппозиции до свободной, по собственному предпочтению, лояльности.

Проблема второго российского президента состоит прежде всего в том, что он, несомненно, является типичным представителем нынешнего «политического класса», и, выстраивая отношения с Путиным, этот класс фактически выстраивает отношения внутри себя, лишившись «внешней» системы координат. И мы видим, как на глазах изменился характер политических взаимоотношений: борьба приобрела отчаянный и безнадежный характер, не знающий иных полутонов, кроме бело-черного «кто не с нами, тот с ними». Характерно, что во время обеих президентских кампаний с участием Путина мы практически не слышали содержательной критики в адрес Путина как субъекта политики – любой негатив в отношении «главного кандидата» (вне зависимости от того, до какой степени «громко» он звучал) был «уничтожающим», нацеленным не на «исправление недостатков», а на окончательную ликвидацию персонажа (сколь бы нереальной такая цель ни была).

Оставшись в 1917 году без ненавистного, бесталанного и слабого царя, яркая, талантливая и «пассионарная» политическая Россия, Россия не только Ленина и Троцкого, но и Милюкова, Родзянко, Гучкова, Керенского, Корнилова, Деникина, наконец, Блока и Маяковского, не продержалась и года. Лишенное внутреннего стержня, не умеющее уважать достоинство личности, не способное к внутренним коммуникациям «образованное общество» сколлапсировало и увлекло за собой весь народ в кровавый ад ленинско-сталинского тоталитаризма. Угроза коллапса политического класса, влекущего за собой трагедию всей страны, вполне реальна и сегодня. И перед вторым президентом России во весь рост стоит сложнейшая комплексная проблема: как до завершения своей миссии успеть «прочистить» в обществе коммуникационные каналы, реанимировать общественное доверие и радикально обновить политический класс.

БУДУЩЕЕ, КОТОРОЕ ЧЕРЕЗ НАС ПРОРАСТАЕТ

Но ответа на простой вопрос «удастся ли ему это сделать до конца второго срока?» мы сегодня не имеем и не можем иметь в принципе. Потому что речь идет о куда более масштабных явлениях и процессах, чем политическая судьба пусть даже и первого лица в огромной стране, не имеющей опыта жизни вне системы самовластия. И здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали, – к истокам извечной российской нестабильности, перманентной общественной борьбы против «первого лица в единственном числе», борьбы, то и дело приводящей к еще более бесконтрольным и тотальным формам единоличной власти.

Может быть, связано это с химерическим, разрывным характером самого российского общественного сознания, которое на историческом изломе между Европой и Азией так и не сумело до сих пор создать свою особую, русскую цельность, оставаясь обреченным на вечное и болезненное разделение в самом себе.

«Европейское» общественное сознание всегда строилось на основе многоцентрия, на принципиальном признании права на сосуществование независимых духовных сущностей. Это нашло свое выражение и во взаимоотношениях между церковью, институтом, наиболее полно представляющим архетипы коллективного бессознательного, и государством – церковь в рамках европейской цивилизации всегда была внегосударственным институтом. Католическая церковь, несмотря на вмененный ей православием «цезарепапизм» и определенные претензии на светскую власть во «вселенском» масштабе, всегда сосуществовала с государством, партнерствовала с ним (папа осуществлял «помазание» королей и императоров, монархи утверждали епископов и т. д.). Протестантизм (в его лютеранской и кальвинистской формах) вообще практически не имел внешних форм существования, действующих в одном пространстве с государством, – он переводил религиозную жизнь человека в совершенно перпендикулярную государству плоскость быта, долга, служения делу, межличностных отношений. И то и другое позволяло гармонизировать отношения между массовым сознанием и государственной системой: последняя могла достаточно гибко меняться, модифицироваться, развиваться, совершенствуя формы и механизмы гражданской жизни, но более глубокие социально-психологические пласты оставались нетронутыми и могли развиваться на своей собственной живой основе.

По-иному было устроено «азиатское» общественное сознание. Его религиозная составляющая всегда носила надгосударственный характер, что иногда вводило европейцев в смущение: они не понимали, можно ли назвать это религией, им казалось, что ислам, буддизм, синтоизм, конфуцианство больше похожи не на религию, а на кодекс повседневного бытового поведения. Но, так или иначе, отношения между глубинными, архетипическими основами коллективного существования и текущими, ситуативными политическими институтами оказывались гармонизированы: надгосударственная религия задавала, может быть, косные, узкие, но принципиально внешние рамки для социально-политических механизмов, и они вынуждены были развиваться в пределах этих рамок, опять же обеспечивая внутреннее согласие массового сознания с самим собой.

И в европейской, и в азиатской традиции оказывалось возможным гармоничное, устойчивое существование разных форм «первого лица», и нигде это «первое лицо» не оказывалось окончательным средоточием, началом и концом всего механизма власти. Европейские короли могли сколько угодно утверждать, что «государство – это они», но и в самый разгул абсолютизма они не уходили от ощущения определенной соразмерности масштабов личности монарха и последнего холопа: холоп был величиной мизерной, но не равной нулю, а монарх никогда не чувствовал себя одиноким и ни с кем не соизмеримым (всегда оставались папа, братья-короли и т. д.). Азиатские монархи, напротив, не знали себе равных, они стояли у вершины иерархии, но все они в той или иной степени были сынами неба (но не самим небом), то есть опять же ключевым, но не единственным базовым элементом системы власти.

Россию постигло в этом смысле два несчастья. Первым несчастьем стал церковный раскол. Отказавшись подчиняться римскому первосвященнику, православные патриархи вынуждены были пойти под покровительство византийских басилевсов, а потом всех прочих царей-государей, которые встречались им на их православном пути. А далее – бесправным ли митрополитом под властью мучителя Ивана Грозного, могущественным ли патриархом-государем Филаретом, правящим при сыне – царе Михаиле, и, в конце концов, Священным ли синодом во главе с обер-прокурором, но православие предстало религией, втиснутой внутрь государства, превращенной в один из механизмов государственной власти. Ситуацию усугубили столетия татарщины: они исключили возможность «полисного», раздробленного развития России, навязали ей мощную централизованную и деспотичную государственную традицию.

…Душа народа – куда более хрупкая и медленно меняющаяся субстанция, чем тело. Противоестественное взаимное расположение души и тела – государства и религии – породило в России многовековой внутренний раскол, неспособность к достижению гармонии, а главное, превратило светского единоличного властителя, точнее, функцию первого лица в альфу и омегу власти, в начало и конец общественного устройства, устройства неминуемо нестабильного, опасного, постоянно склонного к обвалу внутрь себя, то есть к коллапсу.

Россия рада бы в Европу, да Азия не пускает! Слишком коллективистское для европейца, слишком индивидуалистическое для азиата, а главное, не сумевшее до сих пор перестать оглядываться на чужие форматы (будь то европейской «личной свободы», будь то азиатской «соборности») и довериться собственной, русской гармонии, российское общество остается обществом эгоцентрическим, разобщенным, дисгармоничным, легко объединяющимся лишь в хаосе и взаимном уничтожении. И европейский, и азиатский опыт – это опыт толерантного поведения личности, опыт ее примирения (либо с другими индивидуумами, либо с коллективом). Российское общественное сознание традиционно стремится к подавлению индивидуума, к подавлению личного достоинства, а индивидуальное – к антиобщественному поведению.

И весь этот клубок вековых противоречий сосредоточился сегодня в институте российского президента – единоличного правителя огромной страны, не ограниченного ничем, кроме писаной Конституции (то есть в российской традиции вообще ничем не ограниченного), поставленного на этот пост коллективной волей всего населения страны.

Российское общество сегодня – это «первичный бульон» социальной эволюции, средоточие одновременно всех возможностей развития (или регресса). Но в принципе у него сегодня только три пути.

Путь первый: «европейский выбор», подчинение «русской души» рамочным требованиям западной цивилизации, трансформация российского общества в устойчивое общество европейского типа, в котором индивидуумы признают право друг друга на независимое существование и умеют общаться друг с другом по законам экономического и юридического соревнования, – этот путь до недавнего времени казался наиболее перспективным и единственно возможным, именно на него ориентировались и интеллигенты, и более широкие слои «новых средних», и идеологи режима, и – наверняка – сам Владимир Путин, которому так понравилось сначала жить в Германии, а потом формировать систему внешнеэкономических связей в питерской мэрии. Однако развитие событий после 2002 года показало, что взаимодействие с «западным миром» идет по другим правилам, чем те, на которые рассчитывали в России. Что «западные ценности», Россией одобренные и воспринятые в качестве удобных инструментов достижения жизненных целей, ей пытаются навязать – причем в недружественной, надменной манере – в качестве объекта идолопоклонничества. И что столь важные для русского самосознания принципы достоинства и солидарности западными партнерами во взаимоотношениях с Россией на всех уровнях отвергаются и уничижаются.

Второй путь – «азиатский выбор», «исламизация» России. Этот путь в чем-то фантастичен, радикален и сам по себе не плох и не хорош. Просто в нынешних «геополитических» обстоятельствах он губителен: пойдя по нему, Россия окажется «своей среди чужих и чужой среди своих». В лучшем случае «азиатские тигры» примут ее в коллективное совладение, в худшем – разорвут на части, что касается европейцев и американцев, то чучело «азиатской России» они пытаются слепить уже сегодня в качестве универсального образа врага.

Что касается третьего пути – осознания и освоения собственной русской самобытности через преодоление постоянно нарастающего внутреннего раздражения, – то этот путь был затруднен для России навязанным ей мнимым выбором между Европой и Азией. Но только он дает ей шанс войти в собственную историю.

Открытая всем цивилизационным ветрам Россия за последние годы успела впитать в себя очень много нового, а главное, в ней начали вырас тать люди, имеющие навыки совершенно иных взаимоотношений с действительностью и друг с другом. Лю ди, являющиеся зародышем кристаллизации нового общества, общества, основанного на иных архетипах коллективного поведения.

Вот тут и выясняется, что по большому счету главной исторической проблемой российского президентства на старте нового века является создание приемлемых, терпимых условий для «прорастания будущего». Перечисленные варианты политических катаклизмов, социальных взрывов, индивидуальных побед и поражений включают в себя, вне всякого сомнения, и тот бесконечно хрупкий, неустойчивый вариант, который позволит России достичь главного в ее исторической жизни «национального примирения» – примирения общественного сознания с самим собой. Но кто справится с такой неподъемной работой?