Текст книги "Остатки страха"

3

Я и не думал до того, что опасность может быть так близка. Утром, когда я проснулся и вышел в кухню с желанием выпить холодного кофе (я всю свою короткую жизнь пил только холодный кофе, и никакого чертового чая!), я заметил, что нахожусь дома один. Я выглянул в сад и никого там не увидел, однако, как только перевел взгляд в сторону соседского дома, который разноцветным парком развлечений виднелся из-за живой изгороди, заметил, что на заднем крыльце стоят мои родители. Я крикнул им. Отец помахал мне и попросил оставаться дома.

Но сидеть дома мне уже не хотелось.

Я вышел на улицу и увидел, что рядом с соседским домом стоит катафалк. Черный, с серебристыми молниями по боковым дверцам, он бросил меня в панику. Из соседского дома четверо выносили завернутое в черный мешок тело.

Мама, шедшая за людьми, взглянула на меня и тут же подбежала.

– Иди домой, милый, – сказала она и развернула меня.

– Что произошло? – спросил я.

Но прежде чем мама ответила, она довела меня до входной двери нашего дома и распахнула ее.

– Мистер Браун мертв. – Она ввела меня в дом и, оставшись на улице и пряча глаза, закрыла дверь. Я опустил взгляд.

Мистер Браун был, пожалуй, лучшим человеком на свете. Любивший детей, он перестроил в 1971 году свой дом так, что тот с тех пор казался самым что ни на есть парком развлечений. Он приглашал детей к себе, угощал их конфетами и кусочками пирога (по субботам это был яблочный пирог, а по воскресеньям – вишневый; в остальные дни мистер Браун или работал, или пил в баре «У Стоуна»), после чего предлагал им поиграть в специально отведенном для того сарае (он называл то место «Островом сокровищ») в разного рода игрушки, на которые тратил немало личных средств. А в теплую погоду можно было покачаться на качелях, или покататься на уменьшенном в размерах чертовом колесе, или попрыгать на батуте…

На его участке каждый ребенок находил то, что ему было по душе.

Однажды мистер Браун, который, кстати, в будни работал в «Хот Бургерс» уборщиком, подарил мне пишущую машинку. Мою первую пишущую машинку, в которой, однако, не было ленты, но с которой, при всем том, я мог ощущать себя «профессиональным» писателем. На ней я напечатал свой первый роман – «Окровавленные берега». Это была история о детеныше кита, который плывет со стаей на север, в сторону Фарерских островов[6]6
  Фарерские острова, Фареры – автономный регион и группа островов в северной части Атлантического океана между Шотландией (Шетландскими островами) и Исландией.


[Закрыть]. На Фарерских островах есть традиция: каждый год устраивать охоту на гринд (такая разновидность китов). Люди окружают их на лодках в океане, забрасывают сети, после чего загоняют китов ближе к берегу. Там несчастных млекопитающих встречают другие люди – с гарпунами и дубинами – и убивают их.

Герой романа – детеныш кита – один из немногих выживших китов. Выжил он главным образом потому, что не попал в сети: чуть отстал от стаи. Его родители – если такое слово вообще можно употреблять в отношении животных – погибли. И он продолжает путь в одиночку, преодолевая много опасностей и чудом оставаясь в живых…

Так вот, мистер Браун поспособствовал тому, чтобы я написал что-нибудь крупнее рассказа, о чем я мечтал с десятилетнего возраста. И спасибо огромное ему за это. Вообще же мистер Браун много чего дарил мне: например, солдатскую фляжку, или красную фишку из казино на десять долларов, или плакат фильма «По дороге в Голливуд» 1933 года[7]7
  «По дороге в Голливуд» (1933) – мюзикл, мелодрама режиссера Рауля Уолша.


[Закрыть] (пожалуй, то было моей главной ценностью после пишущей машинки)…

Он называл меня другом, а я называл другом его. Одно мне лишь в нем не нравилось: пьяный угар, который можно было почуять даже за сто футов от его дома.

И еще кое-что. На каждый Хэллоуин, на каждое Рождество и на каждый День Благодарения он дарил мне бумажный пакет с конфетами и фруктами. Единственный на всем белом свете человек, от Аляски – через Атлантический океан – до Чукотки! Единственный, кто дарил мне бумажный пакет со сладостями.

Несомненно, тот день начался для меня ужаснейшим образом. Я знал, что мистер Браун был далеко не молод (ему было 74) и что выпивал он каждый день больше, чем производил местный пивной завод «Брэндонс Беар», но я никогда не думал о том, что он смертен.

Нет, мистер Браун не умер. История о нем жива – она напечатана на этих страницах. И пусть каждый знает, что жил на свете Оливер Бэджет Браун, храбрый солдат с 1922 по 1927 годы, лучший студент-физик с 1928 по 1936, преподаватель прикладной физики в Университете Алфакса с 1936 по 1966, после – инженер на электростанции Стэйтфула (до 1972), а на закате своей разнообразной жизни – уборщик в «Хот Бургерс».

Я разрыдался. Я даже закрыл все окна в доме, хотя было невыносимо жарко, для того, чтобы никто не слышал моих рыданий. Это было личное. Но теперь можно и написать об этом.

Когда вернулись родители, я, закрывшись от них журналом с рассказами о пришельцах и служителях Сатаны, ушел в свою комнату.

Они не закрыли дверь в кухню (никогда и не закрывали), потому я услышал их разговор, проходивший полушепотом.

Мама сквозь слезы задалась риторическим вопросом: «Кто мог убить мистера Брауна?» Отец что-то начал бубнить (я впервые слышал, чтобы он говорил нечетко и с большими паузами). Из всего того я расслышал лишь то, что мистер Браун заядлый алкоголик и не самый богатый человек в мире, из чего, как я понял, следовало, что у него могло быть много долгов. Мама подвергла мысли отца сомнению, но мягко, чтобы не разозлить его, ведь отец всегда желал быть правым. Тогда папа предположил, что убийство мистера Брауна могло быть чьим-то решением некой возникшей проблемы. Какой проблемы, он так и не сказал, однако дал понять маме (и мне, в свою очередь), что когда-то мистер Браун служил в некой военной части и стал свидетелем чего-то такого, о чем не принято было говорить. Эту мысль мама тоже подвергла сомнению, назвав ее «нелогичной». А аргументировала она свой вывод тем, что в таком случае мистера Брауна «убрали» бы гораздо раньше. Отец хотел что-то возразить, уже подбирал слова, но мама опередила его и предложила уехать всей семьей в Лунигер, к ее маме. В ответ на это он сказал, что у него много работы, но что он отвезет нас на следующий день в Лунигер. Мама пыталась уговорить его поехать с нами, но отец наотрез отказался, выдвинув нерушимый аргумент: если он лишится работы, нам не на что будет жить.

Я услышал всхлип матери. Далее – что-то произнесенное сквозь прикрытые чем-то губы. Наверное, отец прижал маму к себе.

4

– Никуда я не поеду! – кричал я, бегая из одной комнаты в другую. Мама следовала за мной. Я словно убегал от нее.

– Нет, поедешь! В этой чертовой дыре больше нельзя оставаться!

– Почему ты не сказала мне, что мистера Брауна убили?! – Я мог быть даже истеричнее матери и пользовался этим часто.

– Потому что… – Она запнулась, не зная, что ответить, и, постояв немного возле плаката «По дороге в Голливуд» 1933 года, смотря на него, опустилась в кресло. Прошло несколько секунд, прежде чем она опустила голову на дрожавшие руки и разрыдалась.

– Ну что у вас там опять происходит? – прокричал снизу отец.

– Заткнись, Джеймс! – крикнула мама.

– Сама заткнись, Марта!

Это было ужасно. И это происходило часто. Отец не жалел слов для матери. Он спокойно мог назвать ее «сукой» или «блядью», и от того мне становилось как-то не по себе. Я весь съеживался, после чего ко мне приходило ощущение жалости к ней.

Я сел рядом с мамой и опустил на ее спину руку. Мне было неловко, что я делаю это, но я погладил ее по спине. В голове моей неоновыми огнями мигала надпись: «Ты ведь не умеешь обращаться с женщинами, малыш. Так куда ты лезешь?»

Она была теплой и красивой. Мое сердце билось чуть чаще обычного. Она вздрагивала всем своим телом под моей мальчишечьей рукой, и каждый последующий всхлип раздавался из нее тоном ниже. Спустя какие-то жалкие несколько минут она вздохнула и подняла голову, поправила волосы.

Я ощутил тягу поцеловать ее в мокрую щеку, но не стал этого делать.

– Спасибо, – прошептала она, и я, словно обжегшись, отдернул руку.

Мама смотрела куда-то прямо, на шкафы, заставленные книгами и заваленные журналами. Лишь кое-где на тех шкафах виднелись купленные мною когда-то японские фигурки из слоновьей кости – нэцкэ[8]8
  Нэцкэ – миниатюрная скульптура, произведение японского декоративно-прикладного искусства, представляющее собой небольшой резной брелок.


[Закрыть]. Там были рыбак, какой-то толстяк, горбун и гейша. Японская культура никогда не возбуждала во мне интереса, какой был свойственен моим сверстникам, однако нэцкэ я любил и мечтал собрать их по меньшей мере штук пятьдесят.

Я обвел взглядом комнату, и мной овладело какое-то тяжелое состояние. Мы оба вздохнули.

И тогда моей руки что-то коснулось. Рука матери. Я поднял взгляд, и ее заплаканные глаза встретились с моими.

– Пожалуйста… – прошептала она.

Я промычал что-то невнятное: хотел возразить, но не мог. Мне было жаль ее. И жалость выковыривала из меня волю.

Мама встала и, оправив полы летнего платья, светло-зелеными и залитыми слезами глазами снова посмотрела на меня.

– Поехали, дорогой, – сказала она, и я уже не мог сопротивляться.

5

С Беатрис я попрощался по телефону. Мы никогда не устраивали встреч перед отъездами, потому как нами в такие моменты овладевали эмоции, способные подтолкнуть к ссоре. А ссориться нам не хотелось.

Мама собрала два чемодана белья, куда также забросила фен и утюжок, и связала стопку любовных романов, какими зачитывалась перед сном. Я решил взять с собой только пакет с футболками, трусами и носками (в одних и тех же штанах я ходил тогда круглый год), а из книг – «Надвигается беда» Рэя Брэдбери[9]9
  «Надвигается беда» – опубликованный в 1962 году роман американского писателя-фантаста Рэя Брэдбери.


[Закрыть], «Жребий Салема» Стивена Кинга[10]10
  «Жребий Салема» – опубликованный в 1975 году роман американского писателя Стивена Кинга.


[Закрыть], «Время возврата бюллетеней» Ричарда Матесона[11]11
  «Время возврата бюллетеней» – опубликованный в 1975 году роман американского писателя и сценариста Ричарда Матесона.


[Закрыть] и «Пожиратели мертвых» Майкла Крайтона[12]12
  «Пожиратели мертвых» – опубликованный в 1976 году псевдодокументальный роман американского писателя-фантаста и сценариста Майкла Крайтона.


[Закрыть]. Журналов я брать не стал.

В моем подсознании десятками игольчатых червей, отчего становилось с каждой минутой все больнее и больнее в области висок, роилось ощущение (или даже предсказание), что мы не задержимся у бабушки. Отец оставался дома, и это не могло не тревожить маму как хранительницу очага. Так что я даже с самим собой заключил пари на то, что у бабушки мы с мамой не пробудем и более суток…

Уезжали мы из Брэндона со смутным ощущением того, что что-то мы все-таки забыли. Нет, не отца. Лично я не собирался видеть его чаще, чем раз в неделю. Мама, думаю, тоже не была рада даже слышать его голос после частых ссор по причине… чего? Причин не было. Возможно, мои родители ссорились потому, что они не могли без перчинки в сахаре прожить свои жизни. Как и мы с Беатрис. Как бы то ни было, что-то мы тогда забыли.

Отец мой никогда не отличался взрывным характером, но покричать он умел. Будучи военным, он не отличался храбростью, однако был способен ладить с начальством, из-за чего военная служба долгое время приходилась его карьерой. Но в 1967 году, когда умер его друг-генерал Альберт Боткинс и когда в военное подразделение прибыл другой командующий («чертов упырь Джастин Алмейд»), начались сокращения, под которые, среди прочих, попал и мой отец. В спешном порядке родители продали наш дом на окраине Брэндона, в котором я вырос и чуть было не умер от отравления ядом (на спор с друзьями сожрал щепоть крысиного яда; зато выиграл пять баков), и переехали в центр, куда не забыли увезти и меня. Оказалось, в центре дома были дешевле… Отец устроился автослесарем (благо, на военной службе он много работал с техникой) на «МеканикАртс». Заработок его на новом месте работы был значительно меньше, однако отец не жаловался: денег нашей семье никогда не нужно было много, а на других работах отец не продержался бы и более месяца.

Мама, любимица учителей школы Брэндона № 4 и преподавателей филиала Университета Дж. Бинза в Алфаксе, так и не завершила обучения по специальности «Английский язык и литература»: она забеременела мной от отца за год до окончания курса. И нигде никогда не работала.

В новом для себя районе я пошел в новую школу. В школу № 1 Брэндона. Отношения мои с новыми одноклассниками и одноклассницами не заладились, более того – одноклассницы относились ко мне куда лучше, чем очередные придурки.

Я никогда не ходил на дополнительные занятия и не интересовался тем, чем интересовалась в те времена местная молодежь. У большинства молодых людей распорядок дня был таков: завтрак, школа, баскетбол, встреча с подружкой/другом, водное поло, кино, ужин, вечерняя прогулка с друзьями, сон. Мой день был таким: школа, встреча с Беатрис, уроки, ужин, иногда после ужина кино, чтение, сон. Я не любил спорт и считал его отстойным времяпрепровождением. Я не любил завтрак, потому что потом в течение дня ощущал рвотные позывы и тяжесть в животе. Я не гулял с друзьями, потому как у меня таковых не было.

И меня все устраивало.

Чтобы не показаться занудой, я добавлю, что одно увлечение у меня все-таки было. С одиннадцати до шестнадцати лет я любил коллекционировать постеры, плакаты и афиши (почему, собственно, мистер Браун и подарил мне на шестнадцатый День рождения постер «По дороге в Голливуд»). Не собирать, а именно коллекционировать! Я знал (и, наверное, знаю) о разноцветных бумажках все!

Однажды я настолько был увлечен коллекционированием, что решил за один день сорвать в городе все цирковые афиши – и старые, и новые. Когда я срывал шестую красочную картинку, с которой недостижимой мечтой, расставив ноги, на меня смотрела бледная, но при том очень красивая танцовщица цирка, меня схватил полицейский. Так я впервые попал в полицейский участок. И мне было стыдно. Но стыдно главным образом потому, что в тот день мама рыдала… рыдала так же, как в день отъезда из Брэндона.

6

Лунигер был неплохим городком. Он мне даже нравился. Мощеные улочки, по типу средневековых; красивые частные дома, крыши которых отличались друг от друга цветом (вот дом с зеленой крышей, за ним – с бордовой, а на углу Стикс-стрит и Роуз-стрит – с синей); привлекающие внимание вывески над парикмахерскими, магазинчиками и барами (чего только стоит горбун с бутылкой виски над названием бара: «У Боба Мурти»)… С раннего детства я мечтал, что, когда вырасту, поселюсь или в Лунигере, или в подобном ему городе. Мечтал.

Отец довез нас до подъездной дорожки, и мы с мамой выбрались из автомобиля.

– А ты не пойдешь с нами? – спросила у отца мама.

– Извини, зайка, у меня еще много дел, – ответил он. Но мы тогда оба поняли, что отец просто не желал видеть тещу. Такое бывает. И довольно часто. Только отношения Джеймса Хикока и Элизабет Бэрнсток не были выстроены на личной неприязни. Их нелюбовь – если можно так кратко описать подобное состояние отношений – строилась главным образом на том, что за год до описываемых событий оба друг друга не поняли. У отца был День рождения, а бабушка об этом позабыла в силу своего возраста и большой занятости – она работала директором местной ткацкой фабрики и выполняла свою работу более чем хорошо. Отец долго ждал поздравления, но не дождался и решил позвонить вечером сам. Мама пыталась отговорить его, но он лишь отмахнулся.

Разговор казался бабушке обычным: оба поинтересовались, у кого как идут дела, спросили друг друга о работе, но… перед тем, как положить трубку, отец выкрикнул: «Старая коза!» После чего последовали гудки.

Несомненно, такое не могло не вызвать бурю эмоций у пожилой женщины. Она перезвонила, и трубку взяла ее дочь. Они все друг другу объяснили, после чего мама сказала отцу, что тот не прав и что моя бабушка просто-напросто забыла о его Дне рождения.

Отец выслушал, посчитал все, сказанное мамой, способом вывести его на извинения перед «старой клячей» и, конечно же, извиняться не стал.

Я помог маме выгрузить чемоданы, после чего, помахав вслед поехавшему в обратную сторону на автомобиле отцу (я махал, прижав локоть руки к торсу), мы пошли по дорожке к дому.

Постучали.

Дверь отворилась. На пороге стояла бабушка.

Несмотря на свой возраст, она выглядела молодо. Она заранее знала о нашем приезде, так что стояла перед нами в роскошном синем платье с синей бумажной розой на груди и с накрашенными алого цвета помадой губами. Она улыбнулась, обняла каждого и пригласила в дом.

Дом был старым. Бабушка жила в нем с самого рождения. Пол в любой комнате дома скрипел, на чердаке из угла в угол перебегали крысы, и слышно это было хорошо, особенно когда мы сидели в кухне, но при всем том дом был светел: окон было много, и они были широкие, высокие, так что яркий полуденный свет широкими мазками проникал в комнаты и облекал даже самую жуткую вещь (темно-коричневого демона из красного дерева на стене в гостиной) в более яркие краски.

Бабушка всегда была весела. Она произносила слова громко и выговаривала их четко. Ни с того ни с сего она могла вскочить со стула и начать готовить панкейки[13]13
  Панкейк – мучное изделие плоской формы, выпекаемое на сковороде.


[Закрыть], или отворить люк подвала и спуститься вниз за варением, или включить музыку и начать танцевать. И мне нравилось это. Мне нравилось в ней сочетание любви к мрачному (деревянный демон на стене) и природная жизнерадостность, которую она источала каждой клеточкой своего тела. Она казалась живой. Наверное, это лучшая черта человека в нашем чудовищном обществе, не принимающем отклонений и пытающимся выстроить в конкретном порядке то, что выстроить невозможно, – казаться живым. Мало быть живым, надо еще уметь казаться таковым.

И в ней это было.

После шумного чаепития (только из любви и уважения к бабушке я не отказывал ей попить чаю) мама изменилась в лице и положила руку на ссохшуюся руку бабушки.

– Мам, – сказала она. «Мама мамы», – электрической нитью пронеслось в моей голове. – Я должна сказать тебе о том, что… что мистера Брауна прошедшей ночью…

– Что?

– …убили.

В воздухе повисла тишина, после чего решила повеситься и – повесилась. Бабушка начала что-то нашептывать, даже несколько раз всхлипнула, но не зарыдала. Она всегда сдерживала слезы. Она была стойкой женщиной. После смерти мужа она решила навсегда придерживаться одного странного, но жизнеутверждающего правила: улыбнись, и боль, напуганная твоей улыбкой, улетит за холмы, спрячется где-то там, поглощаемая страхом, а после умрет, тем же самым страхом изъеденная. И бабушка улыбнулась.

Мне от того даже стало как-то не по себе, жутко, но в те же секунды мной овладела гордость за бабушку. Я гордился ею.

Я знал, что мистер Браун и бабушка были лучшими друзьями детства и юности, после их, однако, разъединили интересы: он перешел на военную службу в секретную базу, а она пошла работать в типографию местной газеты «Брэндон Ньюс». Нет, они не были любовниками, они просто были очень близкими друзьями. Их семьи дружили, и они дружили друг с другом.

Вместе в школу. Вместе домой. Вместе на прогулку. Вместе в цирк. Вместе в кино. Вместе на речку. Вместе по магазинам.

– Все-таки убили, – прошептала она, мягко улыбаясь и сдерживая слезы. – Говорила я ему, уезжай из чертового Брэндона.

Мама сжала пальцы бабушки.

– И тебе говорю, уезжай, – продолжала бабушка.

– Но Джеймс…

– Джеймс неплохой мужчина, это правда. Только порой у него крыша едет.

– Он мой муж…

– И что? – Бабушка посмотрела на маму глазами, полными удивления и… превосходства. Да, именно превосходства над нею.

– И я люблю его, – закончила мама.

Я молча смотрел на них, не притрагиваясь к кусочку шоколадного торта, который еще утром того дня бабушка испекла, зная, что я люблю только шоколадные торты.

– Ты его любишь, но его любовь, как мне кажется, гаснет с каждым днем.

Мама в ответ на то промолчала.

– Вы срочно должны переехать в Нербанк. Ты же знаешь, моя сестра на первое время приютит вас.

– Дорогой, – обратилась ко мне мама. Я посмотрел на нее. – Возьми кусок торта и иди в гостиную. И дверь закрой. Нам с бабушкой надо поговорить.

Я с куском торта молча прошел в гостиную и закрыл за собой дверь.

Несомненно, желание услышать, о чем говорят взрослые, взяло надо мной верх, и я, внутренне дрожа от страха быть разоблаченным, приставил ухо к двери. Со стены на меня смотрел деревянный демон. Меня это напугало еще больше.

Бабушка: Почему мой внук не должен знать секретов своей семьи?

Мама: Потому что это разочарует его.

Бабушка: О чем ты?

Мама: Я знаю, что мы должны переехать в Нербанк, и знаю, что без Джеймса нам будет тяжело…

Бабушка: Но я помогу вам.

Мама: Нет, мам, я не собираюсь с ним расставаться, хотя в последнее время он и ведет себя странно…

Бабушка: О чем ты?

Мама: Не знаю. Мне трудно говорить об этом.

Бабушка: Ты уже начала, а главное начать – дальше само пойдет. Просто не останавливайся.

Мама: Он любит меня, но…

Бабушка: … (откашлялась)

Мама: Вчера мы пошли в спальню. Он был очень страстен, но… что-то пошло не так.

Бабушка: … (промычала что-то неразборчивое)

Мама: В общем, у него не получилось. Нет, я не хочу сказать, что это навело меня на мысли о том, что мы должны развестись, просто… он признался мне, что испытывает тягу к…

Бабушка: К кому, дорогая?

Мама: К мальчикам.

Бабушка: О Боже.

Мама: Подожди, подожди. Я сейчас все объясню. Ему кажется, что мужские попы, как бы это сказать, привлекательнее и все такое.

Бабушка: И теперь моя дочь из-за его заскоков останется без секса?

Мама: Нет, мам, не в этом дело. Я люблю его, но я испугалась.

Бабушка: Конечно, испугалась. Только я одного не поняла: ему нравятся попы мальчиков или уже взрослых мужчин?

Мама: …

Бабушка: …

Мама: Мам, ты издеваешься?!

Бабушка: Тихо, тихо, дорогая, нас ведь услышит Дэвид. Я только беспокоюсь о своем внуке.

Мама: О чем ты?

Бабушка: Ну, может, он подразумевал ввиду Дэвида.

Мама: О, мам, нет, не говори так.

Бабушка: Я просто предположила.

Мама: Просто ты не хочешь понять меня.

Бабушка: …

Мама: Я устала – пойду прилягу.

Бабушка: Ты всегда умела сбегать от решения проблем.

Мама: Не сейчас, мам.

Спешным шагом, но так, чтобы не было слышно – хотя пол и скрипел в любом месте, – я направился к дивану, стоявшему напротив деревянного демона. Тот все еще смотрел на меня и… он как будто обвинял меня в убийстве, хотя никакого убийства я не совершал. Его глаза – демон был изготовлен из красного дерева, как я уже писал, – словно пылали адским костром, на котором меня будут жарить после смерти. Во всяком случае, именно такой образ пришел в мое больное сознание в те длинные безумные секунды. Тело демона было темно-коричневым – краска и лак сделали свое дело, из-за чего он казался не столько демоном из ада, сколько демоном из леса. Из хвойного леса, но в то же время и не хвойного, потому как сам был изготовлен из красной древесины.

А еще от него до моего носа доносился запах… хвои. Меня передернуло.

Но не успел я задуматься над этим, как дверь в гостиную со скрипом распахнулась и в комнату, сияя в лучах полуденного солнца, вошла мама. Она натужно улыбалась.

Бабушки за столом уже не было. Ее вообще уже не было в кухне. Наверное, ушла в другое помещение или вовсе вышла в сад.

Мама, поправив платье, села на диван рядом со мной и, запрокинув ноги, положила голову на мои колени. Мое тело обдало холодом. Под голову она подложила чистые красивые руки. Левая была украшена кольцом с рубином, а правая – позолоченным браслетом.

Я сглотнул слюну.

– Разбудишь через полчаса, хорошо? – зевнув, спросила она и устроилась поудобнее. Я кивнул самому себе и поставил тарелку с кусочком торта на стоявшую рядом с диваном тумбочку.

Глазами я искал часы. И нашел. Мне почему-то казалось, что в доме бабушки в каждом помещении висят настенные часы, но как же я был удивлен, когда заметил, что память сыграла против меня злую шутку и что настенных часов, на самом деле, в доме вообще не было. В гостиной стояли часы с будильником, похожие – в спальне бабушки. Больше никаких часов в доме на Роуз-стрит не было.

Моя главная на тот момент беда состояла в том, что мое зрение было, мягко говоря, ужасным. С расстояния в два с половиной метра я не мог различить даже стрелки на часах, не говоря уже о цифрах. На свой страх и риск – хотя чего ужасного в том, что любимая мама поспит чуть подольше, чем решила, – я положился на внутренние часы, которые, кстати, почти всегда давали сбой. И уснул.

Уснул я вовсе не потому, что сам того захотел. В доме бабушки, в каждом помещении, даже в подвале и на чердаке, стоял приятный запах хвои, не ведомым мне образом перетекавший в запах мандаринов. Он опьянял и погружал в сладостные фантазии о приятном вечере за столом в кругу семьи. Все улыбаются и говорят тебе теплые слова, а ты отвечаешь им не менее теплой улыбкой. И всем хорошо. Каждый ест шоколадный торт и пьет (кофе!) чай, а после все вместе выходят на ночную прогулку вдоль оврага, поросшего ольшаником и еще какой-нибудь туфтой…

Туфтой…

Внезапно мне стало жарко. Настолько жарко, что мой лоб покрылся испариной, веки залило потом, обжигавшим кожу потом. Я открыл глаза и посмотрел на деревянного демона. Мне было нечем дышать.

Демон был мрачен – солнце зашло и по комнате прогуливались искривленные тяготами параллельных миров тени. Я посмотрел на часы и прищурился. Бесполезно. Просто темный предмет в темной комнате.

Ноги словно пылали огнем.

Я опустил взгляд на лежавшую головой на моих ногах маму. Она мило сопела, находясь все в том же положении, и каштанового цвета длинные волосы закрывали ее лицо. Нежным и аккуратным движением трех пальцев я сдвинул ее волосы, и перед глазами предстало блеклое пятно. Словно призрак, мерное дыхание которого скорее успокаивало, чем наводило страх, она лежала, обжигая мои ноги. Курносый нос, дугообразные темные ресницы, бледная кожа, синеватые губы…

Я положил руку на ее плечо. Она не шелохнулась. Она была прекрасна, и я бы не будил ее, если бы не вмиг овладевшее мною чувство вины за то, что я уснул и не разбудил ее раньше. В доме было тихо. И темно.

Посмотрев напоследок на красивое бледное лицо, я потряс маму за плечо, и она что-то промычала.

– Мам, просыпайся, – сказал я.

Она подняла на меня заспанные глаза и протерла их кулаками.

– Сколько времени? – спросила она.

– Не знаю. Поздно. Прости.

– Ничего страшного. – Она села на диван и, уложив волосы, встала на ноги. Все это время я смотрел на нее и, когда заметил, что ее юбка сзади чуть приподнялась, оголив тем самым бедра, я отвернулся в сторону кусочка торта.

– Мам, – сказал я голосом, сделавшимся внезапно хриплым, – у тебя юбка задралась.

– Что? – Она обернулась на мой голос. – А…

Она расправила юбку платья, прошла к лампе и включила свет.

Я выпрямил ноги. На штанах, там, где лежали руки мамы, виднелись пятна пота, повторявшие очертания ее пальцев.

Деревянный демон, несмотря на то что лампа источала свет, все еще был мрачен. Он смотрел на меня, а я всячески старался не смотреть на него.

В кухне загорелся свет. Туда прошла мама. Наверное, она искала бабушку.

Я поднялся с дивана с тарелкой в руках и приблизился к демону.

Кого-то он мне напоминал.

«Бред, – подумал я, – обычная игрушка за двадцать долларов».

И ушел в кухню.

Мама искала что-то в ящике для столовых приборов.

– Дорогой, – сказала она, – не знаешь, где бабушка?

Я отрицательно помотал головой. Конечно, мама этого не видела.

– А? – спросила она и повернулась.

– Не знаю. – Я снова помотал отрицательно головой.

Когда мама нашла в ящике для столовых приборов то, что ей было нужно, – штопор, мы вышли в сад на поиски бабушки.

– Куда она подевалась? – спрашивала сама себя мама. Это было похоже на детскую игру, в которой несколько человек говорят, что спрячутся в зарослях у реки, а сами уходят в какой-нибудь сарай обменяться картинками с изображенными на них голыми фотомоделями, и вечный изгой коллектива ищет их, думая, что поганцы действительно где-нибудь в зарослях. Такими изгоями коллектива под названием Семья были мы с мамой. И искали мы бабушку. Отца не искали – мы знали, где он.