Текст книги "Эмоциональная память"

Картина 3

(Три года спустя, в театре Парадиз в Москве. Станиславский и Московский художественный театр[1]1
  Тогда театр назывался Художественно-общедоступным.


[Закрыть] только что устроили специальный показ «Чайки», ставшей их триумфом, чтобы Чехов, который не был на премьере, смог увидеть, как они поставили пьесу. СТАНИСЛАВСКИЙ и ЧЕХОВ).

ЧЕХОВ. Извините меня. Простите великодушно. Я действительно не хочу грубить, но что вы, черт побери, сделали с пьесой?

СТАНИСЛАВСКИЙ. А что такое? Есть проблема?

ЧЕХОВ. Да. Проблема есть. Проблема в том, что это не моя пьеса. Я не имею ни малейшего понятия, кто написал пьесу, которую вы поставили, но точно знаю, что не я.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Я не понимаю, о чем вы говорите. Мы ни на слово не отклонялись от написанного вами текста, и сегодняшний наш спектакль точь-в-точь повторяет триумфальную московскую премьеру.

ЧЕХОВ. Возможно, я написал эти слова, но спектакль совсем не тот, каким я его себе представлял.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Поверьте мне, все драматурги ощущают то же самое. Писатели, увы, даже некоторые великие писатели, не очень-то хорошо понимают и разбираются в театре. К сожалению, если честно, это относится и к большинству тех, кто в театре работает. Но не стоит из-за этого волноваться. Я знаю, что делаю.

ЧЕХОВ. Вы говорите мне, что я не понимаю написанного мною?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Нет, нет. Хотя, если честно, да. Именно это я вам и говорю. Но пожалуйста, не обижайтесь.

ЧЕХОВ. И за какого простачка вы меня принимаете?

СТАНИСЛАВСКИЙ. За того, кто пишет пьесы. Послушайте, я хочу сказать, что написанное вами прекрасно. Невероятно, невероятно прекрасно. Всякий раз, когда дают «Чайку», я убеждаюсь, какая прекрасная эта пьеса. Но, видите ли, на сцене необходимо, чтобы текст расцветал еще сильнее, прекращаясь в нечто большее.

ЧЕХОВ. Но он не расцветает в нечто большее. Он превращается в дерьмо. Вы превратили мою пьесу в дерьмо. Извините. Я грублю. Я никогда раньше не грубил. Ясно, как божий день, что я не собирался писать пьесы. Мне вполне хватает рассказов, но когда я пытаюсь написать пьесу, у меня всегда такое ощущение, будто кто-то стоит сзади и тычет в шею. И знаете, это вы. Вы – тот человек, которые тычет и тычет мне в шею. Теперь я понимаю, почему вы показались мне знакомым.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Антон Павлович, клянусь вам, у меня ни при каких обстоятельствах не возникло бы желания тыкать вас в шею.

ЧЕХОВ. Нет, это определенно вы. Даже до того, как мы встретились, вы постоянно тыкали меня в шею.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Каким образом я мог тыкать вас в шею до нашей первой встречи?

ЧЕХОВ. Потому что время в искусстве ирреально. Оно наполнено телепатией, предвидением, диковинными совпадениями и иллюзией значимости.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Простите, но я понятия не имею, о чем вы говорите.

ЧЕХОВ. Вы не имеете понятия ни о чем.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Это неправда. Я много чего понимаю. Даже слишком много. Но речь не об этом. Я не уверен, о чем речь, но точно не об этом. Вы хоть знаете, о чем речь?

ЧЕХОВ. Речь о том, что я оказался в ситуации, из которой хочу выбраться.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Но ваша пьеса пользуется огромным успехом.

ЧЕХОВ. Тут я ничего не могу поделать. И это ужасно.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Если вы до такой степени ненавидите театр, почему вы вообще пишите пьесы?

ЧЕХОВ. К театру ненависти у меня нет. Я ненавижу лишь тех, кто ставит мои пьесы.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Идеальное на странице иной раз ужасно в трехмерном пространстве. Но есть великая красота в этом крайне несовершенной кутерьме плоти и крови.

ЧЕХОВ. Я это знаю. И понимаю.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Не думаю я, что понимаете.

ЧЕХОВ. В тринадцать лет я на свою беду забрел в театр. В паршивый театр нашего паршивого городишки, но это было что-то удивительное. Сиденья ужасные, актеры играли безобразно, зрители пьяные, но это не имело ровно никакого значения. Я попадал в совершенно другой мир, точнее, в череду миров, каждый из которых раскрывался передо мной, стоило мне переступить порог. И не имело значение, какую давали пьесу. Сегодня это мог быть «Гамлет», завтра – какой-нибудь глупый французский фарс, в котором усатые мужчины прятались под кроватью. Хорошая или плохая пьеса, хорошая или плохая постановка, мне это было совершенно не без разницы. Меня задела за живое природа того, что я видел перед собой. Возникало неимоверно сильное ощущение чуда и святости, которого я не испытывал никогда раньше. Это, естественно, случилось до того, как я увидел обнаженную женщину. В церкви я такого не чувствовал. А вот в театре каким-то образом почувствовал святость и таинство человеческого существования во всей его ничтожности. Мистический союз уж не знаю с кем. С богом масок и восхитительной несостоятельности, прикоснуться к которому может только воображение. Но здесь этого не было. С моей пьесой этого не произошло. Определено не произошло.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Все, о чем вы говорили, я чувствую, когда ставлю ваши пьесы. Неестественное ощущение святости.

ЧЕХОВ. Но вы чувствуете неправильно. Это гротескная пародия на написанное мною. Одно дело – смотреть отвратительную постановку пьесы, которую написал кто-то еще. И совсем другое – смотреть отвратительную постановку того, что ты буквально вырвал из собственной души. Театр – то место, куда собаки приходят, чтобы отлить на меня. Здесь лишь людоедство и темнота. Я никогда больше такого не повторю.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Именно это вы говорили после той жуткой постановки «Чайки» в Александринском театре, так? Но я убедил вас позволить нам поставить в Московском художественном театре, и посмотрите, какого мы добились успеха.

ЧЕХОВ. Во-первых, дать разрешение на постановку пьесы убедил меня Немирович-Данченко. Вам пьеса не нравилась, когда вы начали работу над ней. Во-вторых, мне все равно, что думают эти чертовы критики о вашей постановке. В ней полно кваканья лягушек. У меня в пьесе никакого кваканья нет. И я больше никогда не позволю вам ставить другие мои пьесы. Никогда.

СТАНИСЛАВСКИЙ. А как быть с «Дядей Ваней»?

ЧЕХОВ. А что с «Дядей Ваней»?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Вы обещали дать нам «Дядю Ваню». Мы уже репетируем «Дядю Ваню».

ЧЕХОВ. Я не отдаю вам «Дядю Ваню».

СТАНИСЛАВСКИЙ. Но вы должны.

ЧЕХОВ. Я не могу.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Но кто еще сможет достойно поставить эту пьесу?

ЧЕХОВ. Кто угодно, только не вы.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Но посмотрите, что сотворили с «Чайкой» в Александринском театре? Вы хотите повторения того провала?

ЧЕХОВ. Нет, но я не хочу и того, что случилось здесь. Это какое-то абсурдное извращение моей работы.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Но наша постановка – огромный успех.

ЧЕХОВ. Это только доказывает, как глупы критики. Они возненавидели мою пьесу, когда ее плохо поставили. Теперь ее поставили также плохо, но по-другому, и внезапно я стал для них гением. Я не собираюсь угождать своре самодовольных полуграмотных недоумков.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Но мы говорим не только о критиках. Пьеса понравилась и зрителям. Они аплодировали так, что стерли ладони в кровь. Вы думаете, и они – полуграмотные недоумки?

ЧЕХОВ. Не знаю. Я этого не понимаю. Для меня это лишено всякого смысла.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Но в этом все и дело. Нет никакого смысла. Театр его лишен начисто. Этим вечером ты гений, а уже следующим – дурак. Ты думаешь, что сыграл прекрасно, а они готовы разорвать тебя на куски. Ты уверен, что сыграл плохо, а им безумно нравится. Ты ставишь великую пьесу, а они тебя освистывают. Ты ставишь ужасную пьесу, они ее обожают, устраивают овацию, кричат «Браво!» Ты блестяще отыгрываешь спектакль, при следующем показе вроде бы делаешь то же самое, но внезапно ты им совсем не мил. Ты можешь десять лет работать над ролью и по-прежнему не понимать ее. Или ты понимаешь роль разумом, но тело отказывается сотрудничать с тобой. Ты можешь знать, как двигаться, но не иметь понятия, как говорить. Ты открываешь рот, но с губ слетают не те слова. Ты думаешь, что зрители безнадежно глупы, но неожиданно они видят то, что упустил ты. Тебе представляется, что они умнее, чем ты думал, но тут же они упускают такое очевидное, что было бы ясно и ежу. Ты вкладываешь в роль всю душу, но вдруг загорается диван или кого-то из зрителей первого ряда рвет тебе на туфли. Людям платят за то, чтобы о тебе писали гадости в газетах, причем платят те, кто способен произвести только говно. Все это абсолютно сводит с ума. И совершенно невозможно докопаться до сути. Я могу всю оставшуюся жизнь ставить «Дядю Ваню» и все равно в пьесе останется так много неразгаданного. Я уверен, что и вы разгадали ее далеко не полностью. Это совершенно рутинная работа. И при этом самое важное дело моей жизни. Каким-то образом это ключ ко всей безумной вселенной. Ты словно исследуешь разум Бога. Это все и кроме этого ничего быть не может. И если каким-то чудом, хотя бы раз, тебе удается сделать хорошую работу, сделать, несмотря ни на что, это такой драгоценный подарок, и вы не можете лишать нас шанса его получить. Просто не можете. Хорошо. Это правда, поначалу я не оценил вашу пьесу. Может, я до сих пор не понимаю ее. Может, я просто сделал прекрасную постановку вашей пьесы, не понимая, о чем она. Но что-то на сцене произошло. Возможно, мы не докопались до всей истины, но часть точно нашли. И зрители это поняли, они это почувствовали. И с каждым новым показом мы будем находить все больше. Потому что такие они, ваши пьесы. Со стороны выглядят не очень. Но стоит углубиться в них, как они вцепляются тебе в разум и деваться некуда. Нет никакой возможности вырваться. В них полно комнат, которые открываются во все новые комнаты. И это самое невероятное. Я не знаю, как вы это делаете, возможно, вы сами не знаете. Но я точно знаю, что остаток жизни хочу провести в ваших пьесах. Никто и никогда не будет ставить ваши пьесы с такой любовью, вниманием и одержимостью, как это сделаю я. Если есть что-то такое, чего я не вижу сейчас, потом я найду и это. Мои ошибки будут более интересны, чем находки других. Если придется, я встану на колени и буду умолять вас. Не забирайте у меня ваши пьесы.

ЧЕХОВ. Вы сейчас играли, правда?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Разумеется, играл. Я всегда играю. И как вам?

ЧЕХОВ. На мой вкус, вы переборщили, но получилось не так и плохо.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Я буду над этим работать.

ЧЕХОВ. Я признателен вам. Действительно, признателен. Я лишь думаю, что вы и представить себе не можете, как для меня все это унизительно.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Я – актер. Доверьтесь мне. Об унижении я знаю все, что только можно знать. Но так ли это плохо? Мы должны соглашаться на толику унижения, если хотим любить, а без любви невозможно чему-либо научиться.

ЧЕХОВ. Не уверен, что смогу еще раз пройти через такое.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Да. Я тоже. Но всегда прохожу.

(Пауза).

ЧЕХОВ. Я сижу здесь, в пустом театре, с безумным человеком, которого я на самом деле терпеть не могу, и он хочет провести остаток жизни, унижая меня своими абсурдно неправильными, вводящими в заблуждение постановками моих пьес, но могу думать только о девушке. Бедной, заблудшей девушке, которая была моей доброй знакомой и любила меня. Когда пьеса ставится неправильно, это ужасное предательство и по отношению к ней.

СТАНИСЛАВСКИЙ. А когда она ставится правильно…

ЧЕХОВ. Все равно предательство.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Что ж, жизнь соткана из предательства. В искусстве все отражается, как в зеркале. Любовь заставляет нас делать это. Это совершеннейшее безумие. Так давайте сделаем еще раз.

ЧЕХОВ. Вы ужасный, ужасный человек.

СТАНИСЛАВСКИЙ. И ужасный актер. Но на репетициях у меня получается лучше. Я только не могу решить, какой длины должны быть мои усы.

(ЧЕХОВ закрывает лицо руками. Свет гаснет).

Картина 4

(Дом ЧЕХОВА в Ялте. Пожалуй, 1904 г. Вечер. Он выходит на веранду. Летают светлячки, как и в начале пьесы. ЛИКА сидит, смотрит на светлячков. Пьет, и выглядит не так, как прежде. Такое могло быть, а может, ему все это снится. Будем считать, что нет).

ЧЕХОВ. Кто здесь?

ЛИКА. Никто.

ЧЕХОВ. Лика? Это вы?

ЛИКА. Я так не думаю.

ЧЕХОВ. Что вы здесь делаете?

ЛИКА. Наблюдаю за светлячками. Они спариваются, знаете ли.

ЧЕХОВ. Позвольте зажечь лампу.

ЛИКА. Нет. Вы не захотите увидеть меня такой.

ЧЕХОВ. Разумеется, захочу. Как вы?

ЛИКА. Я оставила попытки стать оперной певицей и теперь постоянно пребываю «под градусом». Перед тем, как умру, хочу побывать у всех великих писателей. После вас поеду к Толстому, потом к Достоевскому.

ЧЕХОВ. Достоевский умер.

ЛИКА. Это правильно. Я тоже умру, и довольно скоро. И вы умрете, если на то пошло. Хорошие люди умирают молодыми. Как и плохие, и глупые. И пьяницы. Не спорьте со мной. Я здесь для обязательной сцены безумия. Мы поднимем занавес, когда взойдет луна. Гуси пролетят над нами. В моей голове пауки. А человеческая голова на лужайке для крокета. Это очень декадентская пьеса, которую вы написали для меня, доктор. Или пьеса, или кошмар, из которого я не могу проснуться.

ЧЕХОВ. Лика, хотите что-нибудь поесть?

ЛИКА. Нет. Я поем, когда приеду к Толстому. Как я понимаю, он выпекает хлеб. Он – ваш добрый друг, правильно?

ЧЕХОВ. Он – мой друг, да.

ЛИКА. Толстой любит всех. По крайней мере, пытается заставить себя любить всех. Мне он представляется чрезвычайно опасным человеком.

ЧЕХОВ. Толстой не такой страшный, каким кажется. При нашей первой встрече с Толстым бы были голыми.

ЛИКА. Ох. Как это странно.

ЧЕХОВ. Так и было, поначалу. Я шел к его дому, по дороге, обсаженной березами, до смерти боясь предстоящей встречи, и увидел, что он, почти восьмидесятилетний, колосс, по этой же дороге шагает ко мне, направляясь к пруду. Он пригласил меня пойти с ним, а когда мы подошли к пруду, он, прежде чем я успел сообразить, что происходит, полностью разделся.

ЛИКА. И что сделали вы?

ЧЕХОВ. А что я мог сделать? Тоже разделся и следом за ним прыгнул в воду. Мы поговорили о Пушкине, а потом покатались на велосипедах.

ЛИКА. Надеюсь, сначала оделись.

ЧЕХОВ. Он действительно очень близок к земле, очень хороший человек. Немного раздражительный, но невероятно честный. А теперь я, закрывая глаза, буквально вижу его голым.

ЛИКА. У Толстого большой пенис?

ЧЕХОВ. Массивный.

ЛИКА. Я это знала. (Пауза). Что вы так смотрите? Я нынче не красавица.

ЧЕХОВ. Это неправда. Но вы выглядите усталой. Вам нужно отдохнуть.

ЛИКА. Доктор Чехов, неужели вы приглашает меня в постель?

ЧЕХОВ. Не в свою постель. В гостевую спальню.

ЛИКА. Тогда – нет, благодарю.

ЧЕХОВ. Лика, я теперь женат.

ЛИКА. Да, я в курсе. На одной из актрис Станиславского. И однажды вы сказали мне, что он, по вашему разумению, безумен.

ЧЕХОВ. Он безумен. Но любит свою работу. По крайней мере, уделяет ей очень много внимания, больше, чем уделил бы человек здравомыслящий. Его маниакальную дотошность в мелочах, столь необходимая в искусстве, полагаю, голубая мечта драматурга. И вот этим славится работа Станиславского. И время от времени, когда тебе кажется, что все бесполезно и провал неминуем, получается что-то удивительное. Загадка века, знаете ли.

ЛИКА. Все хорошее загадочно. Или, по крайней мере, маловероятно.

ЧЕХОВ. И Ольга замечательная. Она меня осчастливила.

ЛИКА. О? Она вас осчастливила?

ЧЕХОВ. Да. Именно так.

ЛИКА. Что ж, тогда вам двоим очень повезло.

ЧЕХОВ. Вы на меня сердитесь.

ЛИКА. Я не сержусь. Я немного пьяна. Но недостаточно.

ЧЕХОВ. Лика, что с вами случилось?

ЛИКА. Что случилось со мной? Что случилось со мной? Вы случились. Вы и ваша глупая пьеса, вот что случилось со мной. Какая же я была дура. Скачала гордилась тем, что стала персонажем вашей пьесы. Буквально чувствовала, что этим вы говорили, что любите меня, так выражали свою любовь. Глупо, как глупо с моей стороны. Теперь я вижу, что вы просто использовали меня, как все писатели используют людей.

ЧЕХОВ. Я вас не использовал.

ЛИКА. Вы не понимаете, сколь много вреда вы причиняете людям, какое совершаете над ними насилие. Вы выслеживаете своих друзей, как вампир, в ваших произведениях они превращается в гротескные карикатуры, и вы унижаете их перед всем миром.

ЧЕХОВ. Я никого не унижаю. Это пьеса, выдумка, в ней нет ничего реального.

ЛИКА. Она более реальна, чем моя жизнь. Моя жизнь – вот что нереальное. Вы украли у меня мою жизнь. Посмотрите, что вы сделали. Это ужасно. Вы ужасный.

ЧЕХОВ. А что я мог сделать? Я – писатель. И должен писать.

ЛИКА. Вы – врач. Почему вы должны писать?

ЧЕХОВ. Будучи врачом, я спасаю жизни других людей. Во всяком случае, когда мое лечение их не убивает. А писательство спасает мою жизнь. Звучит глупо, но я все больше и больше убеждаюсь, что это правда.

ЛИКА. Раньше я верила в чудотворную целительную силу искусства. Было это в тот долгий период, когда я безумно любила вас. Но потом я решила, что нет правды вне материального. Есть плоть и кровь, и растения, и дождь, и земля, и камень. Если ты ищешь Бога, подумала я, ты должна найти этого ускользающего и, возможно, вымышленного персонажа в чем-то таком, что ты можешь пощупать. Господи, или это я цитирую вас? Вы это уже где-то написали?

ЧЕХОВ. Я не помню, что я уже написал. Я просто пишу.

ЛИКА. Видите, что вы со мной сделали? Ваши слова заполнили мой разум, и теперь я не могу сказать, где заканчиваетесь вы и начинаюсь я. Но вы меня не хотели, и я отдалась Потапенко, а потом он бросил меня, я посвятила себя моей дочке, но она умерла, и я снова отдалась Потапенко, после чего он бросил меня навсегда, и я вернулась к искусству, решила петь в опере, или танцевать, или делать что-то еще. Но в итоге осознала, что все это глупость, поэтому отступилась. Отступилась от любви, отступилась от плоти, отступилась от искусства, и не осталось ничего другого, как пить до тех пор, пока я не смогу заснуть. Потом я, возможно, умру и наконец-то поговорю с Достоевским. Только я слышала, что и он был ужасным человеком. Вы все ужасные люди. Все. Никогда не доверяй писателю. Вы сами мне это сказали. Я вам не поверила. Но вы были правы.

ЧЕХОВ. Лика, мне так жаль…

ЛИКА. Не сожалейте. Вы уже сожалели. Пользы это не принесло, правда? Но грустить не надо. Вы написали прекрасную пьесу. Я пыталась ее возненавидеть, но не смогла, потому что она так прекрасна. И когда мы с вами умрем, она останется, и кто-то будет открывать ее, как рождественский подарок. Это был ваш дар мне. Бездушный дар. Но такой уж вы. Кто-то любит. Кто-то не любит. Кто-то еще тоже любит. И в пьесе должна быть любовь. Иначе… (Пауза). Я забыла свою реплику. Вы – драматург. Подскажите, как мне продолжить?

ЧЕХОВ. Вы действительно здесь или мне снитесь? А может, я не сплю? Может, я умираю? Я умираю?

ЛИКА. Все умирают. И мы ходим в театр, пока ожидаем смерть. (Пауза). Посмотрите на светлячков, увлеченных своими двусмысленными мерцающими ритуалами. Вы думаете, им ведома любовь?

ЧЕХОВ. Я не знаю. Я ничего не знаю о любви.

ЛИКА. Давайте посидим и еще немного понаблюдаем за ними?

(ЛИКА и ЧЕХОВ садятся и наблюдают за светлячками. Свет медленно гаснет).

Авторское послесловие

1

Лидии Мизиновой, которую все звали Лика, было восемнадцать лет, когда она познакомилась с Чеховым. Тот был на десять лет старше. Лика дружила с его сестрой Марией, которая учительствовала в той же школе, что и Лика. Лику сразу влюбилась в Чехова, и его тоже вроде бы тянуло к ней, но он, по большей части, сохранял дистанцию. Трагические повороты ее жизни отчасти вдохновили Чехова на написание «Чайки».

2

Эмоциональная память (также известная, как аффективная память, важный компонент системы актерского мастерства, предложенной Станиславским) просит от актера вызывать из памяти ситуации, в каком-то смысле аналогичные той, в которой оказывается его персонаж, и воспоминания об чувствах, которые актер тогда испытывал, помогают эмоционально связать его с персонажем. Некоторые актеры молятся на это, другие высмеивают, как полнейшую чушь. Причем очень хорошие актеры есть в обоих лагерях. Мне все равно, как актер доберется до образа, в каком я хочу его видеть, и в процессе не помешает другим. Все актеры разные. Работа режиссера – найти способ вытащить из каждого все, что он может дать, направить это лучшее в создаваемый образ и проследить за тем, чтобы на сцене возник органичный ансамбль. Добиться этого нелегко, но когда такое случается, это настоящее чудо. Что-то удивительное происходит в этот момент на сцене, ты словно заглядываешь в душу Бога. Ты делаешь только то, что можешь. Ты надеешься на лучшее. Не то, чтобы такое невозможно, но точно на грани возможного. В этом аспекте, как и других, театр сродни любви.

3

Вечером, находясь в загородном доме, мы иногда выключаем свет, сидит в темноте под звуки «Лунной сонаты» и наблюдаем за светлячками. Такие моменты наполняют меня радостью и отчаянием одновременно. Именно это делает с нами любовь. Оставляет нас совершенно несчастными. Но что еще у нас есть?