Текст книги "Ретт Батлер"

Глава 11
Влюбленные

В половодье река Эшли стала бурой и мутной. Засеянные рисовые поля оказались затоплены, и дома плантаторов островками высились над сверкающей водой. С обочин дороги вспархивали птицы, пугаясь быстро катящегося ярко-голубого фаэтона. Телеги и сельские фургончики съезжали в стороны, пропуская господ.

– Ой, смотри, Ретт! – воскликнула Розмари. – Там чинят старый дом Раванелей.

Ретт придержал Текумсе.

На крыше дома копошились рабочие, отдирая сломанную кедровую дранку и бросая ее в понаросший вокруг фундамента бурьян. Стоя на лесах, трое мужчин вынимали гнилую оконную раму со створками.

– Уильям Би купил его для сына, – сообщил Ретт. – Он сколотил такое состояние на блокаде, что смог позволить себе эту прихоть.

Текумсе принялся грызть удила.

– Хороший мальчик. Интересно, сколько понадобится краски, чтобы замазать грехи этого дома?

– Ты часто здесь бывал? – спросила Розмари.

Ретт пожал плечами.

– В молодости, когда переполняло отчаяние. В последний раз…

– Ретт?

Капли теплого сентябрьского дождя блестели на булыжниках, когда юный Ретт Батлер верхом на Текумсе ехал к особняку Фишеров. Дождь покрывал рябью серую гавань, а далекий форт Самтер то проступал, то вновь заволакивался туманом.

Ретт был мрачнее тучи. Вчера вечером Генри, Эдгар и старик Джек Раванель дочиста спустили его выигрыш в покер. Ретт перепил и вышел из заведения мисс Полли лишь на рассвете; яркий солнечный свет заставил его сильно прищуриться. «Ради тебя, малышка Розмари, – подумал он, – я должен изменить свою жизнь».

Накануне Генри Кершо был грубее обычного, подхалимство Эдгара Пурьера раздражало еще сильнее, а старый Раванель, как заметил Батлер, с заботливостью рыси не спускал с него глаз, будто с жирненького кролика.

Почему Ретт вернулся в Чарльстон? Чтобы выставить напоказ свой позор в Вест-Пойнте перед политическими соратниками отца? Есть масса мест, куда бы он поехал, будь у него выбор, такмного дел, которыми следовало бы заняться. Ретт Батлер устал от надоедливых глупцов, устал от по – разительного уныния на скучных, предсказуемых лицах. После скверной ночи он, выйдя на у лицу, вдохнул соленого воздуха. Нужно пойти к Розмари. Сестричка Розмари – вот кого он любит.

Когда бабушка Фишер сама открыла ему дверь, все надежды Ретта рухнули.

– Прости, Ретт. Ума не приложу, как твой отец узнал, что ты навещаешь сестру! Никогда не видела его таким взбешенным. Будь я мужчиной, он бы точно вызвал меня на дуэль. – Мадам Фишер поджала губы. – Розмари – дочь Лэнгстона, ничего не поделаешь.

– Где она? – хриплым голосом спросил Ретт.

– В Броутоне. Лэнгстон сказал, что не выпустит ее из своего дома до самой твоей смерти или пока ты не покинешь эти места. Черт бы его побрал! Входи, поговорим. Я не свободна от городских толков и…

Стук копыт Текумсе заглушил ее слова.

Ретт гнал коня галопом по скользким от дождя булыжникам через весь город. Извозчики бранились ему вслед, всадники с трудом успевали придержать лошадей, слуги отскакивали с пути. Громадный жеребец без устали несся вперед, как паровая машина.

Спустя час Ретт пустил Текумсе легким галопом, потом – шагом. Разгоряченный конь замотал головой, и брызги пены с его морды полетели на Ретта.

Молодой Батлер пребывал в уверенности, что предстоящие годы ничем не отличаются от тех, что он прожил. Он предан опале и всегда будет в немилости. Был одиноким и навсегда останется один. Ретт смог выдержать всеобщую нелюбовь. Но не смог бы жить не любя.

В сумерках он свернул на дорожку к дому полковника Раванеля. Джека не так давно втянули в весьма сомнительную финансовую махинацию, и он скрывался здесь от судебных приставов.

Дорожка была запущенная, заросшая. На заднем дворе Ретт расседлал Текумсе и досуха растер его. Ноги коня дрожали от усталости.

Старик Джек, сидя на веранде, не шевелился.

– Ты едва не загнал его, мальчик, – произнес он. – Восхищаюсь этим конем. Если желаешь его смерти, лучше продай его мне.

– Сено в сарае, Джек?

– Где ж ему быть. Возьми еще ведро у колодца.

Пока Ретт поил измученное животное, он прошептал:

– Господи, только не ты, Текумсе. Я не вынесу, если ты умрешь.

Конь ткнулся мордой в ведро.

За сельским домиком Раванелей (язык не поворачивался назвать его величественно «дом плантатора»), выстроенным дедом Джека, давно никто не ухаживал. Ретт поднялся по заросшим мхом ступенькам.

На крыльце пахло сыростью, как будто множество речных туманов сгустились в гнилую древесину и облезлую краску.

Джек, не вставая, вяло приветствовал Батлера.

– К нашим услугам вся плантация, Батлер. Развлечения остались в городе. Черт, как хочется обратно в город…

От перспективы очередной ночной попойки у Ретта подвело живот.

– Что-то вид у тебя не самый бодрый, сынок. Бьюсь об заклад, не все ладно наличном фронте. – Джек подвинул молодому собеседнику почти полную бутылку виски. – С этим забудешь о женщине. Залечит все любовные раны, неудачи и грехи. Поможет забыть все горести.

И хотя старый распутник редко угощал, Ретт был сейчас слишком не в духе, чтобы что-то подозревать. Он отпил большой глоток прямо из бутылки.

– Она, наверное, красотка, – разглагольствовал Джек. – Любовь, мой мальчик…

– Не говори мне о любви, Джек. Я Ретт, помнишь? И я тебя знаю.

– Правда? – После некоторой заминки Джек вернулся к знакомой шутливой манере. – Ну конечно, тебе ли не знать. Кто знает старину Джека лучше, чем его друзья. Эй, Ретт, лови момент!

Будь Ретт повеселее, он бы насторожился, но отчаяние заслонило от него все, кроме собственного мрачного будущего.

Джек, оставив бутылку, вошел в дом.

Всю ночь молодой Батлер пил и пил. Луна почти села, а он не останавливался, хотя уже едва дышал. Вечерняя звезда опустилась к горизонту, когда Джек, позевывая, вышел наружу.

– Человек рождается для страданий, верно, Ретт? Ретт уже не пьянел, хмель словно выветрился, осталось одно раздражение.

– Говори что хочешь, Джек.

– Я говорю, что смотреть больно, когда умный парень так духом падает. Похоже, если бы сам Иисус Христос пришел на эту веранду с ключами от рая, ты бы и от этого отказался.

Ретт посмотрел воспаленными глазами на старого прохвоста.

– Тебе, верно, что-то нужно, Джек. Говори начистоту.

И вот спустя много лет Ретт не может отвести глаз от ветхого дома.

– О чем задумался? – спросила Розмари.

– Прости, сестренка. Замечтался. Эдгар Пурьер любил приходить к Джеку. Эдгар обожает играть на слабостях стариков. А Эндрю это ненавидел. Он был порядочнее отца.

– А ты?

Ретт, поразмыслив, ответил:

– Я думал, мне больше всего подходит преисподняя. Кусок старой черепицы, соскользнув с поросшей мхом крыши, с треском упал на землю. Текумсе прижал уши.

– Тихо, малыш, тихо. – Ретт уверенно натянул поводья. Мэг с Клео разместились позади на сиденье для слуг. Ретт почувствовал жаркое детское дыхание в шею.

– Мамочка, нам еще далеко?

– Недалеко, милая, – ответила Розмари. – Смотри! Вон там, в реке, коряга. Правда, похожа на орла?

Ретт щелкнул поводьями, и Текумсе, потанцевав на месте, пустился проворной рысью.

К ним приближалась маленькая повозка, которая, как и низкорослая лошадка, тащившая ее, была мрачного черного цвета. Когда они поравнялись с Тунисом Бонно, тот коснулся шляпы, приветствуя Розмари.

Ретт так же поприветствовал миссис Бонно.

Руфи Прескотт Бонно, довольно светлокожая пухленькая молодая женщина, была затянута в корсет и едва дышала.

– Добрый день, капитан Батлер. Чудесный день, вы согласны?

– «Весны и лета чище и блаженней представший предо мною лик…»[20]20
  Из «Осенней элегии» Джона Донна (перевод А. Сергеева).


[Закрыть]

Миссис Бонно продолжала улыбаться.

– Мой отец, преподобный Прескотт, учил меня писать. Я больше знакома с проповедями доктора Донна, чем с его поэзией.

Ретт потянулся.

– Но ведь такой день просто создан для поэзии, правда?

Тунис сказал:

– Здравствуй, Текумсе. Мисс Розмари, вижу, вы хорошо заботитесь о коне. – Он кивнул на сиденье для слуг. – Малышка мисс Мэг, как поживаете?

Мэг прижала пальчик к губам.

– Капитан Батлер, – сказала Руфи, – каждое воскресенье в Первой африканской церкви мы молимся за то, чтобы ваша с Тунисом поездка прошла удачно.

– Ну, – улыбнулся Ретт, – и я молюсь.

– Получили письмо от папаши Томаса, – сообщил Тунис.

– Родители Туниса, – объяснил Ретт Розмари, – эмигрировали в Канаду.

– У отца моего мужа, – вмешалась Руфи, – есть дом в Кингстоне, в Онтарио, миссис Хейнз. Томас Бонно говорит, что там лучше.

– Папа говорит, – подхватил Тунис, – в Канаде холодно до чертиков.

Ретт придержал Текумсе.

– Тунис, клянусь, этот конь не был таким пугливым, когда я оставлял его тебе.

– Выходит, у негров лошадям больше причин быть пугливыми, чем у белых, – с каменным выражением лица ответил Тунис.

– Может, поэтому, – согласился Ретт. – Приятно было увидеться, миссис Бонно. Передайте мои благодарности церкви за молитвы.

Тунис кивнул и причмокнул, погоняя лошадь.

Когда солидная черная повозка скрылась за поворотом, Клео пробормотала:

– Эти свободные черные слишком много воображают о себе.

Проехали плантацию Хоуптона и Дэриена. Группы рабов засеивали поля в Чемпни.

– Мы в Броутоне так поздно никогда не сажаем, – не одобрила Клео. – Надсмотрщик не позволяет.

– Ты сейчас не в Броутоне, – напомнила служанке Розмари.

– Уж я ли не благодарю Иисуса за это!

– Я слышал, – сказал Ретт, – Уэйд Хэмптон купил старый дом Пурьеров.

– Кэткарт Пурьер сейчас живет в Лондоне. Очевидно, война отпугнула его музу.

Ретт покачал головой.

– Бедный Кэткарт. Господи, как он завидовал людям, наделенным талантом! Эдгар сейчас начальник военной полиции в Атланте – понимаешь, такая у него работа. Всю свою жизнь Эдгар стремился не стать похожим на отца.

Розмари тронула брата за рукав.

– Вон наш поворот – за тем большим кипарисом.

Повозка катилась мимо дубов, обросших бородатым мхом, к просвету, где на сваях расположился рыбацкий домик Конгресса Хейнза, похожий на болотную птицу.

Розмари глубоко вздохнула.

– Как я люблю это место! Мы сюда больше не ездим. Если Джона в городе не держат дела, то всегда находятся гражданские обязанности. Что за чудный день! – Она с наслаждением подставила лицо солнцу. – Верно?

Пока Ретт с Розмари поднимались на террасу, Мэг побежала к реке. Юбочки ее взлетали вверх, шляпка подпрыгивала на голове, а Клео бежала следом, крича:

– Не лезь в грязь! Там змеи! Упадешь в воду!

Конгресс Хейнз соорудил этот незамысловатый домик в прохладном месте, где не водились москиты: открытая терраса с перилами, ведущая в единственную большую комнату с закопченным камином, грубо сколоченными скамьями и столом, изрезанным инициалами наезжавших сюда мужчин.

Мальчиком Ретт приплывал сюда на лодке – юркие стрекозы стремительно налетали на добычу, шурша, проносились летучие мыши – и видел, как Конгресс Хейнз с друзьями, далеко, лиц было не разглядеть, выпивали и смеялись, сидя при свете лампы. Проплыв вниз по течению черной реки, мальчик, невидимый в темноте, все думал, сможет ли он когда-нибудь оказаться среди них.

А теперь Ретт, поставив ногу на ограду, закурил сигару, пока Розмари распаковывала корзину с провизией и ставила серебряные рюмочки на перила.

– В детстве я все мечтала побывать в тех экзотических местах, где бывал ты. Скажи, братец, а пирамиды действительно такие огромные, как говорят?

Ретт откупорил вино.

– Никогда не был в Египте. Может, после войны съезжу.

Задумавшись, Розмари некоторое время глядела в воду.

– Меня беспокоит мама. В город не выезжает, друзья ее не навещают, а отец выдумывает всякие отговорки в объяснение, почему его любимая и преданная супруга не может сопровождать его на праздниках к губернатору Брауну. – Брат в это время разлил вино по рюмкам. – По словам мамы, Исайя Уотлинг убежден, что война была предсказана.

– Уотлинг?

– Они вместе с мамой молятся. Встречаются у него дома и молятся. Жена Исайи умерла в прошлом году. – Розмари подняла руку, предупреждая возражения. – Они только молятся – больше ничего. Лэнгстон в курсе. Между ними ничего нет. – На ее лице вспыхнула ироническая усмешка. – Разве что Книга Апокалипсиса.

– Молитвы – мощные узы. Сядь рядом со мной. Давай немного поедим.

Розмари облокотилась на перила. Вдали от супружеских трений сестра Ретта казалась намного моложе.

Темноволосая девочка и угловатая черная служанка рука об руку семенили возле реки. Порывы ветра доносили детский лепет. Вдоль берега сновали кулики, тыча в грязь острыми клювами. Облака, пухлые, словно хлопок из созревшей коробочки, лениво плыли над головой. Хлюпали насосы плотины, выше по течению шел пароход, таща на веревке пустые ящики для рассады. Рулевой махнул рукой, и маленькая Мэг с энтузиазмом замахала в ответ.

– Как ты думаешь, – спросила Розмари, – отец когда-нибудь любил маму?

– Лэнгстон Батлер любил свою жену по крайней мере по трем причинам. Мужчины не могут встать с ложа любви, безразличные к источнику собственного удовольствия. Жрицы любви – Красотки Уотлинг – вечно потешаются над предложениями руки и сердца, которые они получают.

– Красотка Уотлинг?

– Она переехала из Нового Орлеана в Атланту. – Ретт рассмеялся. – Утверждает, что патриотка Конфедерации. Федералы-завоеватели Нового Орлеана охотнее посещали негритянские дома развлечений, а она деловой человек, вот и решила перебазироваться.

Нерешительно потерев подбородок, Розмари вгляделась в лицо брата.

– Ретт, что значит для тебя Красотка Уотлинг?

Улыбка Батлера превратилась в издевательскую усмешку.

– Встречался ли повеса братец с потерявшей непорочность голубкой? Родятся ли в публичном доме внебрачные дети Батлера?

Розмари вспыхнула.

– Я не имела в виду…

– Милая сестрица, именно это ты и хотела сказать. Женщины всегда склонны осуждать ту, которая торгует любовью. Любовные утехи допустимы только после сложной церемонии и за полную оплату, причем авансом.

– Ретт, прошу тебя…

– Несколько лет назад мы с Красоткой вместе начинали бизнес в Новом Орлеане. У меня была конторка в ее заведении: забавно было наблюдать, как важные бизнесмены прокрадывались туда с заднего входа.

Мэг собирала на берегу реки мидий.

– А кто для тебя Скарлетт О’Хара? После разговора с тобой она ворвалась в гостиную Евлалии такая возбужденная, что Фредерик Уорд аж заикаться стал! Ретт, что же ты наговорил этой молодой женщине?

Лицо Батлера стало удрученным.

– Похоже, у меня особый талант ее раздражать. – Он усмехнулся. – Но, черт возьми, устоять было невозможно.

– Скарлетт была бы очень красивой, по-моему, если бы не была такой несчастной.

– Понимаешь, сестренка, маленькая мисс Скарлетт даже не представляет, кто она на самом деле. Ее женские уловки привлекают мужчин, которые ее не стоят. – Голос Ретта снизился до шепота. – Индусы верят в прошлую жизнь. Интересно, это правда? – Он насмешливо поднял бровь. – Возможно, нас со Скарлетт когда-то постигла любовь и мы умерли друг у друга в объятиях…

– О, Ретт, да ты, оказывается, романтик! – поддразнила его Розмари.

Ретт заговорил так тихо, что она придвинулась ближе, чтобы разобрать слова.

– Никого в жизни я так не хотел, как эту женщину.

Розмари сжала его руку.

– Узнаю брата!

Мэг на берегу напевала: «Люб, люб, ты мне люб…»[21]21
  В оригинале «Lou, Lou, Skip to My Lou». Популярный парный игровой танец времен Гражданской войны. «Lou», по-видимому, искаженное от loo (шотл.) – любовь.


[Закрыть]

Розмари, не отрываясь, смотрела в мутную воду.

– Навряд ли я смогу полюбить так Джона Хейнза.

Ретт подождал, пока не уляжется горечь ее слов.

– Джон хороший человек.

– Думаешь, я не знаю? Думаешь, это хоть что-то меняет?

– Может, придет время…

– Не волнуйся, братец, больше скандалов не будет. – Розмари помолчала и шепотом добавила: – Моя жизнь видится мне бесперебойной чередой дней, где каждый день – совсем как прежний и так же пуст.

Улыбка вышла такой горькой, что Батлеру стало не по себе.

– Я дочь своей матери и научусь не зариться на чужое. Но молиться, боже, я не стану. Не стану!

Раздался сдавленный вскрик Клео. Схватив Мэг в охапку, служанка бежала к домику.

– О, капитан Ретт, – кричала она, – капитан Ретт! Возьмите ружье!

– Давай мне Мэг, Клео. – Опустившись на колени, Розмари протянула вниз руки. – Я возьму ее.

Передав напуганного ребенка матери, Клео нетерпеливо замахала руками.

– Вам нужно ее пристрелить!

– Кого я должен пристрелить, Клео?

– Лису. Я видела ее!

– Ты видела лису?

– Средь бела дня!

Клео повторила распространенное сельское убеждение:

– Увидишь лису средь бела дня, значит, она бешеная. Лиса тебя укусит, и сам с ума сойдешь.

Она подняла руки, и Ретт помог ей взобраться на террасу.

Внизу молодая лисичка, оступаясь, шла по бревну на берегу реки.

Ретт сощурился от солнечного света.

– Она не бешеная, Клео. Шерсть блестит, двигается нормально. – Ретт присмотрелся внимательней. – Потеряла детенышей, а может, у нее их и не было. Да она бы так не лоснилась, будь у нее потомство.

– А чего она тут делает днем, людей пугает?

Пока Клео говорила, появился самец. Он перескочил бревно и пометил его. Лисичка притворилась, будто занята поисками еды, и вдруг наскочила на самца. Потом принялась кататься по пучкам болотной травы, исходя негой и удовольствием. Хвост у нее был такой пушистый, что казался больше самой лисы.

– Смотрите! Как она рисуется! – заметила Розмари.

– И впрямь, – ответил Ретт.

Морда у старого самца была вся в шрамах, он осторожно ступал на одну из передних лап, как будто ему отрезало пальцы капканом.

Маленькая Мэг закричала:

– Ой, какая хорошенькая!

– Да, дорогуша, – отозвался дядя. – И вон тот парень тоже так думает.

– Это ее муж, дядя Ретт?

– Он хочет на ней жениться, – ответила мать. – Смотри, Мэг, как ухаживает.

Девочка присела на коленки у ограды, чтобы лучше видеть.

– А он ей тоже нравится?

– Она притворяется, что не подозревает о его существовании, – сказал Ретт.

Лисичку теперь привлекло тонкое полузатонувшее бревно. Один конец лежал на берегу, другой омывала вода. Самка весело потрусила вниз по нему. Старый лис заколебался. А она на самом конце повернулась и уселась, посмеиваясь над ним.

Неохотно он ступил на плавучее бревно и на цыпочках пошел к ней.

От прибавившейся тяжести бревно не выдержало и, соскользнув с берега, поплыло, крутясь в быстром потоке. На морде у лиса проступила такая брезгливость, что Мэг рассмеялась.

Звенящий детский смех преследовал незадачливых влюбленных, которых течение увлекало к морю.

Глава 12
Незаконнорожденный

Тэйзвелл Уотлинг зажал указательным пальцем нос, чтобы не чихнуть. Клубящийся желто-коричневый дым стелился за паровозом над землей, приглушая яркие цвета, в которые заходящее солнце окрасило все вокруг. Свет, проникавший сквозь эту пелену, становился грязно-серым, а само солнце – бледным серебристым диском на горизонте. Воняло паровозной гарью: углем, серой, раскаленным железом, аммиаком и чем-то еще.

Когда-то поезд ходил через всю Алабаму и Западную Джорджию по единственной колее. Теперь добавили еще путей, и поезд обогнал товарняк, шедший по левому пути, а потом – цепь вагонов-платформ. Маневровый локомотив, самодовольно фукнув на пассажирский поезд, пронзительно заскрипел на повороте, пройдя так близко, что Тэз при желании, высунув руку из окна, мог бы до него дотронуться.

– Первый раз в Атланте, парень? – спросил его сосед, капрал-конфедерат, сплюнув на пол.

– Я из Нового Орлеана, – ответил Тэз с напускной мальчишеской вальяжностью.

– A-а, где сталепрокатный завод делает пластины для наших бронепоездов. У меня брат там работает. Везунчика освободили от службы. Там еще револьверный завод Данса с высокими трубами… Хотя нет, те на морском оружейном заводе. Четыре железные дороги ведут в этот город, сынок, – четыре разные дороги! – Он ткнул Тэза локтем. – Только представь себе!

Как мальчику отыскать свою маму в этом бурлящем котле?

К путям лицом стояли фабрики, дома же отворачивались от них. Кирпичных было мало, в основном обшитые темными от сажи досками. Коровы, свиньи и куры паслись на крошечных пастбищах размером в пол-акра. Поезд въезжал в город, дома жались все теснее. Широкие улицы будто распахивались и мгновенно захлопывались, как только поезд проезжал мимо. Взору Тэза открывались трех– и четырехэтажные здания контор и складов, кирпичные и каменные, бесчисленные повозки и фургоны.

Вон та женщина на углу – не Красотка ли Уотлинг? А лицо, мелькнувшее в ландо, – не матери ли?

Самым ранним воспоминанием Тэйзвелла Уотлинга была ночь в похожей на пещеру спальне в новоорлеанском приюте для мальчиков-сирот: дети кашляли и, хныча, звали маму. Тэз лежал на тростниковом тюфяке, зажатый между остальных, чувствуя, что у него влажное бедро оттого, что сосед обмочился.

Тэз хотел есть, ему было страшно, но он бы ни за что не стал плакать. Те, кто плакал, исчезали в изоляторе, где они и умирали; их хоронили на приютском тенистом и любовно ухоженном кладбище. Большинство сирот были ирландцами, а сиделками – французские сестры милосердия, которые несли свою клятву бедности так истово, что сами чуть не помирали с голоду. Воспринимая голод как добродетель, сестры не очень-то сочувствовали голодным детям.

И все же когда по Ройял-стрит проходило карнавальное шествие в праздник Марди-Гра[22]22
  Марди-Гра {фр. «жирный вторник»; другие названия – Масленица и Прощеный вторник) – последний день перед началом Великого поста.


[Закрыть], смиренные монахини весело размахивали руками с балкона, пытаясь поймать нитки ярких дешевых бус, которые бросали им пьяные фигляры.

Сестры милосердия говорили Тэзу, что его мать – падшая женщина, обреченная гореть в аду. Послушный набожный мальчик никогда не увидит ее на небесах.

Тэз верил и не верил им. Ночные страхи в детской душе расступались перед утренней зарей, когда случаются чудеса.

Четыре года назад таким чудом стал Ретт Батлер. Мальчика отмывали, пока его кожа не засияла, а потом пригласили в кабинет настоятельницы, где его встретил высокий улыбчивый незнакомец. Чашка некрепкого чая матушки стояла нетронутой подле его локтя. Сюда, где воняло карболкой и щелоком, незнакомец принес запахи хороших сигар, виски и бриллиантина.

– Я твой опекун, Тэйзвелл Уотлинг, – сказал ему Ретт Батлер. – Опекун – это не совсем отец, но я буду стараться.

На следующий день Тэйзвелл Уотлинг, в новом костюме, был направлен в иезуитскую школу Католического общества религиозного и литературного образования, маленькое здание, примыкавшее к огромному иезуитскому собору. Там его записали, показали кровать (на которой было запрещено лежать днем) и крючок, где вешать пальто.

Мать, изредка навещавшая приют, теперь приходила регулярно. Она стала одеваться опрятней и казалась гораздо счастливей. Тэйзвелл не сомневался, что мистер Батлер был чудом и для матери.

Когда Тэз начал учиться, он с трудом читал, писать не умел вовсе и в математике никаких познаний не имел. Иезуитам предстояло исправить эти недостатки.

Тэйзвелл любил мать, нуждался в ней, но об отце не имел ни малейшего представления. Однако в иезуитской школе он узнал, что отцы необходимы. Один из старших мальчиков, Жюль Нор, терпеливо объяснил ему:

– Мы получаем образование, чтобы стать джентльменами. А ты, Уотлинг, никогда джентльменом не будешь.

Нор нахмурился и придал красок этому бесстрастному высказыванию:

– Без отца ты никем не станешь. Ублюдкам вроде тебя, Тэйзвелл Уотлинг, предстоит служить джентльменам, открывать двери наших экипажей, счищать грязь с наших ботинок…

За это Тэз разбил Жюлю нос. Когда друзья Нора навалились на него, он сумел за себя постоять.

Надо же, что выдумали: ублюдок никем никогда не станет!

На подъезде к сортировочной станции в Атланте с ними поравнялся другой поезд, тоже переполненный солдатами Конфедерации. Они стояли и между вагонами и сидели на крышах. От одного поезда к другому градом посыпались приветственные возгласы. В вагоне, где ехал Тэз, один солдат принялся наяривать на банджо, а другой заиграл на губной гармошке, одновременно, но разные мелодии.

Бок о бок поезда катились к огромному кирпичному зданию вокзала, открытому с одного конца, и под звон паровозных колоколов и визг тормозов въехали внутрь. Солнечный свет исчез, и несгоревшие угольки дробно застучали по крышам вагонов.

– Вот и приехали, парень. – Капрал поднял свой рюкзак. – Самый шумный город Конфедерации. В Атланте ты найдешь все, что пожелаешь! – Он подмигнул. – Даже то, от чего тебе лучше держаться подальше.

По другую сторону грязной платформы из санитарного поезда выгружали солдат, раненных в битве при Фредериксберге[23]23
  Сражение, произошедшее 13 декабря 1862 г., в котором северянам было нанесено тяжелое поражение.


[Закрыть]. Одних поддерживали, помогая идти, другие ковыляли на костылях. Тяжелораненых несли на носилках негры-санитары.

За скоплением санитарных повозок в конце платформы виднелась Пичтри-стрит, запруженная экипажами. Злые извозчики и всадники заступали на тротуары, и вслед им неслись проклятия пешеходов.

Тэз преградил путь хорошо одетому горожанину.

– Сэр, не могли бы вы указать, в какой стороне находится заведение Красотки Уотлинг?

Джентльмен смерил Тэза взглядом с ног до головы:

– И не собираюсь. По виду ты скромный юноша, у которого никаких дел в «Красной Шапочке» быть не может.

– А вы часто там бываете? – бойко спросил Тэз.

– Дерзкий щенок!

Атланта оказалась еще неприветливее, чем Новый Орлеан. Тэз прямо чувствовал ее холодное дыхание.

Солдат, к которому обратился Тэз, помог чуть больше:

– Парень, просто иди по Декатур-стрит. Как она станет оживленней, значит, ты у цели.

Каменные тротуары вдоль разъезженных дорог уступили место дощатым настилам, а после них по обочинам потянулись просто тропинки. Газовые фонари кончились в деловом районе. Через затянутое тучами небо пробивался рассеянный свет, хотя не видно было ни луны, ни звезд.

Минут через двадцать Тэйзвелл подошел к скоплению салунов, дешевых публичных домов, где бренчали пианолы, раздавались пьяные крики и пронзительный смех.

– Простите, сэр. Где здесь «Красная Шапочка»?

Солдат был слишком пьян, чтобы отвечать. Поводя пальцем вверх и вниз по улице, он наконец ткнул в двухэтажное каркасное здание со спущенными шторами и скромным красным фонариком в окне гостиной. Этот дом знавал лучшие времена и маячил над захудалыми строениями, как недовольная тетушка. За оградой из колышков открывался аккуратный дворик с подрезанными на зиму розовыми кустами. Негр в плохо сшитом черном костюме курил на крыльце сигару. Бледный шрам пересекал все его лицо от подбородка до лба.

– Эй, мальчик, – проворчал он, – нечего тебе тут болтаться. Ступай прочь!

Тэз поставил сумку на землю и растер онемевшую руку.

– Авраам Линкольн освободил негров. Почему бы вам не уйти отсюда?

Вышибала Красотки Уотлинг, Макбет, сказал:

– Я из Атланты. Болиционистам меня не запугать.

Во вторник, после битвы при Фредериксберге, в «Красной Шапочке» было тихо. В прошедшую субботу по телеграфу сообщили о славной победе конфедератов, и в воскресенье утром первая красавица заведения Уотлинг, Минетта, разыскала солдатских вдов, чтобы помочь обслужить нахлынувшую толпу. Обычно по воскресеньям «Красная Шапочка» была закрыта, но федеральные потери при Фредериксберге были столь велики, их могущественная армия – настолько посрамлена, что Красотка ровно в шесть вечера в воскресенье выбежала за шампанским, дважды посылала Макбета пополнить запасы бренди, а толпа жизнерадостных патриотов не иссякала на пороге до одиннадцати вечера.

В понедельник девицы уныло слонялись по заведению, раздраженные, усталые и с похмелья, однако к вечеру вторника дом ожил, и Минетта с почти искренней радостью приветствовала офицера военной полиции по прозвищу Капитан Длинный Нос.

«Красная Шапочка» была самым дорогим увеселительным заведением в Атланте, его посещали офицеры-конфедераты высоких рангов, аферисты и спекулянты. В Новом Орлеане оно было бы обычным для Французского квартала, но в более приземленной Атланте считалось претенциозным.

Стены в приемной, оклеенные обоями в красно-зеленую полоску, были густо увешаны раскрашенными вручную литографиями со сценами из парижской жизни. Позолоченные бронзовые часы на каминной полке обрамляли высокие статуэтки мраморных Венер в жеманных позах. Хранившиеся в шкафах плевательницы приносились по требованию. Мебель во французском стиле вынуждала грубых мужланов сидеть прямо, положив руки на колени. Для этих работяг девицы Красотки Уотлинг были экзотикой, как, скажем, белые цапли. От малейшей провокации распутницы прыскали смешками или тараторили что-то на непостижимом креольском диалекте.

Ретт Батлер на паях владел «Красной Шапочкой» и держал кабинет на втором этаже. Того, кто мог устроить дебош, тихо выпроваживали. Макбет говорил им:

– Сэр, по-моему, вам лучше сейчас уйти домой. Вы же не хотите, чтобы спустился капитан Батлер.

Минетта была куртизанкой, и довольно опытной. На старость Минетта купила участки с домами в Садовом районе Нового Орлеана и делала взносы в церковь. Когда мадам Уотлинг пригласила Минетту работать в «Красной Шапочке», та чуть не отказалась, потому что Красотка решительно не была куртизанкой.

Несмотря на то что мадам Уотлинг была старше Минетты, она оставалась в чем-то сущим ребенком, каким может быть только американская женщина, – несносным ребенком! Настоящая куртизанка понимает скрытый смысл слов; американка же готова спутать их с любовью – неразбериха, от которой Красотку Уотлинг, по убеждению Минетты, спас только совет опытной креолки.

В этот вечер Минетта с дежурной соблазнительной улыбкой восхищалась щегольством Капитана Длинный Нос.

– А, Минни? Перекрасила волосы? Теперь они вроде рыжее, чем были. Я слышал, Ретт вернулся в город?

Сколько вопросов задает этот человек! Сидит в приемной с обеда, на улице все моросит, а он задает вопрос за вопросом. Как-то Минетта слышала, как Элоиза описывала своего первого любовника – соседского мальчишку, – а Капитан Длинный Нос все посмеивался над подробным рассказом о неуклюжих попытках бедного мальчика. Когда у Элен был запор, он советовал ей то одно средство, то другое, хотя все знали, что виной всему настойка опия! А однажды Длинный Нос даже спросил Минетту, как ей удается не забеременеть!

Длинный Нос очень интересовался капитаном Батлером: где тот был, что делал, что думает по тому или иному поводу. Откуда Минетте знать, что думает капитан Батлер – и какое дело до этого Длинному Носу?

Когда Минетта жаловалась на надоедливого полицейского, Ретт только потешался:

– Эдгар все пытается разгадать тайну жизни, Минетта. Пусть побегает.

Эдгар Пурьер был неприметным парнем с костлявым вытянутым лицом, большими ушами и крупным выразительным ртом; длинные ресницы обрамляли яркие и блестящие, как у любопытного воробья, глаза.

Что-то в Капитане Длинный Нос вызывало у простых солдат желание его перепить, и в день выплаты содержания спиртное лилось рекой, а сержант Пурьера, Джек Джонсон, составлял ему компанию.

Сегодня вечером полицейский попросил у Минетты налить ему бренди.

– Один глоточек, Минни, – и пальцами показал, сколько налить, раздвинув их на пару дюймов.