Текст книги "Лазутчик в цветнике"

2

Эти двое заявились примерно через час. Прежде я их никогда не видел. Высокие, поджарые, с волосами песочного цвета, с чисто выбритыми скулами, тусклыми голубыми глазами, в непременных серых костюмах и старомодных шляпах.

– Опаздываете, – сообщил я им. – Ваш кофе уже остыл.

(С ребятами из ФБР я стараюсь держаться любезно в надежде на то, что когда-нибудь они опять оставят меня в покое, хотя, боюсь, надежда эта, скорее всего, несбыточна. В середине пятидесятых за СБГН шпионили, потому что такая уж тогда была жизнь, но к концу этой десятилетки, ознаменованной охотой на ведьм, ФБР уже не так усердно выслеживало меня. Тогда-то я и допустил роковую ошибку.

Моя ошибка (заметьте, все это я говорю как бы в скобках) состояла вот в чем. Я решил, что организация под названием «Студенты – за запрет насилия и разоружение», должно быть, представляла собой объединение пацифистов. Когда их генеральный секретарь позвонила мне и спросила, будем ли мы участвовать в совместной демонстрации протеста у британского посольства, я, естественно, согласился. Молодежные группки часто собираются в стаи, дабы выглядеть более внушительно.

Короче говоря (это опять в скобках), СЗНР оказалась крайним левым флангом коммунистического фронта, как-то связанным с боевиками из одной североафриканской страны, которая тогда как раз освобождалась то ли из-под британского колониального ига, то ли из-под английского протектората, то ли еще из-под чего-то. (Вы понимаете? Сам-то я во всем этом так и не разобрался.) Когда шумиха улеглась, СЗНР попала в фэбээровский список опасных организаций, за которыми нужен глаз да глаз. А заодно под горячую руку угодил и бедный маленький СБГН. С тех пор я и ФБР на короткой ноге (скобки закрываются).

В общем, новые фэбээровцы, которых ко мне приставили, начали воспринимать меня как какого-нибудь Джеймса Кэгни. И эти двое не составляли исключения. Они вошли в квартиру, тихонечко прикрыли дверь, и один из них свирепо спросил:

– Вы – Юджин Рэксфорд?

– Юджин Рэксфорд, – подтвердил я. – Совершенно верно. Одну минуту.

Я отправился за кофе, но второй шпик проворно преградил мне путь.

– Ну-с, и куда это вы собрались? – осведомился он. (Люди из ФБР никогда не называют своих имен, так что мне придется окрестить первого просто А, второго – просто Б и так далее, если будет нужда. Тот, который А, спросил, как меня звать, а тот, что Б, стоял сейчас передо мной, не давая проходу.)

Я сказал Б:

– На кухню, за кофе, вот куда я собрался.

– За каким кофе?

– За тем, что сварил специально для вас.

Б посмотрел на А и качнул головой. А выскочил из комнаты. Видимо, хотел произвести обыск на кухне. Б снова повернулся ко мне и смерил меня проницательным взглядом.

– Откуда вам было известно, что мы придем?

– Да вы то и дело приходите.

– Кто вам позвонил?

Я изумленно воззрился на него. Или он не знает, что мой телефон прослушивается?

– Что? – сказал я. – Позвонил? Никто мне не звонил.

А вернулся с кухни и покачал головой. Б поморщился и опять обратился ко мне:

– Хватит заливать. Вы не могли об этом знать. Кто-то вам шепнул.

– Тогда почему бы вам не снять трубку и не попросить своего человека в подвале прокрутить запись звонка? – предложил я. – Может, вы опознаете голос.

А и Б переглянулись. Б сказал:

– Тут что-то не так с безопасностью.

– Нет, все так, – заверил я его. – Я под вашим неусыпным наблюдением. По правде говоря, я считаю, что вы работаете на высшем уровне.

– Перейдем, пожалуй, к делу, – сказал А Б.

— Тут какой-то прокол в системе, – ответил ему Б. — Надо узнать, что и как.

– Наша задача – доложить, а решает пусть начальство, – не уступал А. — Идентификация – вот наша работа, – он повернулся ко мне. – Где спальня?

– Вон в ту дверь, – ответил я.

Они никогда не говорят «спасибо». А молча прошел в спальню, а Б вытащил из кармана пиджака глянцевую фотокарточку, сунул ее мне под нос и рявкнул:

– Кто этот человек?

Я прищурился. На снимке были запечатлены какие-то размытые серые пятна. Вероятно, снимали телескопическим объективом, забыв навести резкость. Похоже, какая-то уличная сценка, а вот эта продолговатая черная клякса посередине, должно быть, и есть человек. Хотя с таким же успехом ее можно было принять и за изображение телефонной будки.

– Ну? – прошипел Б. — Кто это?

– Не имею представления, – ответил я. – Даже самого смутного.

– Не лгите! Вы знаете, кто он. И если вы не дурак, то скажете нам это сейчас же. Тогда вам не придется ехать с нами в центр.

А вышел из спальни, качая головой. Тыльная сторона его ладони была заляпана чернилами (печатный станок у меня стоит в спальне, а сплю я на кушетке в гостиной).

– На окраину, – поправил я. – А может, и вовсе поперек.

А и Б вытаращились на меня. Б спросил:

– Что?

– Фоули-сквер, – пояснил я. – Чтобы попасть отсюда туда, надо ехать сперва вдоль Манхэттена, а потом вроде поперек, и не в центр, а к окраине.

Б прищурился, будто попугай на плече пирата, и медленно, с угрозой, произнес:

– Фоули-сквер? Что еще за Фоули-сквер?

– Там ваша контора. Вы сказали, что мне не придется ехать с вами в центр, но к югу отсюда нет ничего, кроме Манхэттенского моста. Наверное, вы хотели сказать, что мне не придется тащиться с вами через весь город к окраине. Но уж никак не в центр.

Ребята из ФБР – большие любители обмениваться взглядами. Эти двое опять совершили свой любимый обряд, после чего Б резко повернулся ко мне и зашипел:

– Ну, ладно, довольно паясничать. Значит, не скажете нам, кто на фотографии?

– Разумеется, – ответил я. – А кто это?

– Нет, это вы должны нам ответить, – подал голос А.

Б помахал снимком у меня под носом.

– Посмотрите хорошенько, – велел он. – Хорошенько посмотрите.

– Как это я могу посмотреть хорошенько? – возмутился я, начиная злиться. – Сперва научитесь снимать хорошенько!

Б подозрительно взглянул на фотографию и сказал:

– По-моему, неплохой кадр.

– Вы отрицаете, что этот человек сегодня был в вашей квартире? – вдруг спросил А.

— Юстэли? – воскликнул я. – Так это Юстэли? Дайте-ка я еще раз посмотрю.

Но они не дали. Оба вдруг принялись хлопать себя по карманам, разыскивая записные книжки. Б потребовал, чтобы я произнес имя Юстэли по буквам, что я и сделал. Потом А спросил:

– Почему вы нам сразу не сказали?

– Фотография, – пояснил я (Б уже успел снова спрятать ее в карман). – Она сбила меня с толку. Я знал, что вы придете расспрашивать о Юстэли, но этот снимок… – Я покачал головой, не зная, что еще сказать.

– Вы знали? – переспросил Б, подавшись ко мне.

– Давайте не будем мусолить эту тему, – сказал ему А – Доложим в контору, и дело с концом.

– Впервые вижу такой прокол в системе безопасности, – буркнул Б.

А резко вскинул руку и сделал вид, будто хочет схватить меня за нос. Я обиженно отступил на шаг.

– Ну?! – завопил А.

– Что ну? Не надо так делать!

Но он сделал. Еще дважды. Хвать! Хвать!

– Надо полагать, вам и невдомек, что это значит? – тоном знатока проговорил он.

Наверное, это означало, что он – буйно-помешанный, но лучше не говорить таких вещей сотруднику ФБР. Поэтому я сказал:

– Совершенно верно. Я не знаю, что это значит.

– Это язык жестов, – втолковал мне А – Можно подумать, вы не знали. Язык глухонемых.

– Правда? – Мне стало любопытно. После того как я посмотрел фильм «Джонни Белинда», мне все время хотелось выучить язык знаков, чтобы объясняться с помощью рук, да только руки не доходили. – А покажите еще.

– Вот как вы общаетесь! – возликовал А, наставив на меня палец. Полагаю, это не был знак из языка жестов. Просто выставил палец, и все. – Вы не ведете тут никаких переговоров, ни вы сами, ни ваши приятели. Вы объясняетесь языком жестов! – А повернулся к Б и горделиво добавил: – Это я своим умом дошел.

«О, Боже, – подумал я, – они уверены, что микрофоны до сих пор в исправности. А коль скоро им не удалось ничего записать, стало быть, я общаюсь со своими гостями не посредством изустной речи, а каким-то иным способом. Так они считают. Должно быть, именно по этой причине они то и дело пробираются в дом и опустошают мои корзины для бумаг. Ищут записки».

Эта теория А насчет языка жестов мне совсем не понравилась. Если весь личный состав ФБР, от А до Я, уверует в нее, они перестанут выносить мои отбросы, а сам я уже три года как не выбрасываю мусор, и мне вовсе не хочется возобновлять эту хозяйственную деятельность.

Посему, зная кое-что об особенностях мышления фэбээровцев, я напустил на себя еще более умный вид, чем А, и сказал:

– Язык знаков, да? Хе-хе!

Это, как я и рассчитывал, обескуражило А. Его вера в собственную теорию пошатнулась, и, надеюсь, необратимо (начни я все отрицать, А, разумеется, только укрепился бы в своих убеждениях. Но лукавый намек на некое высшее знание, который, как известно, само ФБР считает своим основным рабочим инструментом, одновременно представляет собой именно то оружие, от которого у ФБР нет защиты. Поэтому простого «Хе-хе» оказалось достаточно, чтобы А раз и навсегда выкинул из головы язык знаков и предал его забвению).

Б пришел ему на выручку и сердито сказал:

– Давайте вернемся к Юстэли. Чего он хотел?

– Он пришел ко мне по ошибке, – ответил я. И своим ответом опять дал им фору. Они весьма многозначительно переглянулись, и Б сказал:

– Правда? Расскажите-ка нам об этом.

– Он и впрямь не туда попал. Он искал террористические организации.

Б так прищурился, что почти утратил свою прозорливость.

– Что он искал?

– Террористические организации. Он думал, что СБГН – тоже террористическая организация, и хотел сообщить мне о каком-то митинге, на который он созвал целое сонмище этих самых террористических организаций, и пригласить меня туда.

А сказал:

– Я-то думал, ваша ватага – пацифисты, убежденные отказники от военной службы.

– Это верно. Юстэли дал маху.

– По-вашему, ему был нужен Всемирный союз борьбы за гражданскую независимость?

– Что?

– Вы не рассчитываете, что мы в это поверим, не так ли? – подал голос Б.

– Скорее всего, не поверите, – признал я. – Хотя во что вы вообще верите?

– Вопросы задаем мы! – прошипел Б.

– О! – воскликнул я. – Зато я задаю риторические вопросы.

– Не умничайте, – посоветовал мне А. Стало быть, он не знал, что значит слово «риторические».

– Что вы сказали этому парню Юстэли? – спросил Б.

– Сказал, что он заблуждается. Он тоже мне не поверил, подумал, что я просто осторожничаю.

– А что он… – начал Б, но тут послышался звонок в дверь. Б мгновенно напрягся, и его правая рука нырнула под полу пиджака, к заднему карману.

– Расслабьтесь, – посоветовал я. – Вероятно, это какой-нибудь пацифист.

Я подошел к двери и открыл ее. А и Б следили за мной, как золотые рыбки в аквариуме за незнакомой кошкой.

Я оказался прав: пришел пацифист. Точнее, дорогая и близкая мне пацифистка, которая последнее время обстирывает меня, вечно теряя мои носки, моет посуду, приносит из забегаловки бутерброды, меняет простыни и помогает мне их пачкать. Моя Беатриче. Моя Изольда. Анджела Тен Эйк.

Как же прекрасна Анджела. И как великолепно одевается. И как благоухает. И как сияет! Вероятно, это единственная девушка к югу от Четырнадцатой улицы, от которой пахнет преимущественно мылом. Впрочем, она живет не южнее Четырнадцатой улицы, а южнее Центрального парка, на Южной Сентрал-Парк-авеню.

Анджела – дочь Марцеллуса Тен Эйка, промышленника, фабриканта оружия, который прославился своим вкладом в военные усилия Америки во времена второй мировой. Это он выпускал танк 10-10, который иногда называли «три десятки», или «три Т». Тот самый танк, из-за которого в 1948 году Конгресс по-тихому начал проводить специальное расследование. Оно ни к чему не привело, поскольку его быстренько прикрыли.

Любой психоаналитик мог бы сказать отцу, что оба его ребенка непременно станут враждовать с ним, когда вырастут. Так и случилось. Сын, Тайрон Тен Эйк, смылся за бамбуковый занавес в Северную Корею в 1954 году, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу, если не считать нескольких крикливых и непристойных радиопередач, в которых он выступал. Дочь, Анджела, четыре года назад, будучи еще совсем зеленой, плюнула на свою сиятельную и влиятельную семейку (во всяком случае, символически) и заделалась пацифисткой. (Бытовало широко распространенное и, возможно, небезосновательное мнение, что предательство дочери старик переживал гораздо тяжелее, чем предательство сына. Тайрон, по крайней мере, не стремился сделать своего папашу безработным. Наоборот, он, можно сказать, помогал отцу в делах.)

Анджела одевается так, что мне всегда хочется разорвать ее наряд в клочья, чтобы побыстрее оставить Анджелу в чем мать родила. Не подкачала она и сегодня: на ногах были сапожки – черные, с обтягивающими икры голенищами, на шпильках. Увидев их, я вспомнил Марлен Дитрих. Над сапогами – черные обтягивающие брючки, строгие и чуть лоснящиеся. Они навели меня на мысль о горнолыжных курортах. Еще выше – пушистый мешковатый шерстяной свитер ярко-желтого канареечного цвета, заставивший меня подумать о сенокосе. А под всей этой одеждой – я знал – скрывается тело, еще хранящее свежесть утреннего душа.

Голова Анджелы, во всех смыслах, менее всего заслуживает внимания. Не то чтобы она не была хорошенькой, нет, она очень даже ничего. Скажу больше, это просто прелестная головка. Волосы, золотистые от природы, обрамляют личико, черты которого безупречно правильны. Оно в меру скуласто, а линии подбородка до того изящны, что кажутся выведенными кистью живописца. Глаза у Анджелы синие, большущие и добрые, нос немножечко ирландский, а губы пухленькие и почти все время улыбаются. Но, увы, эта очаровательная головка совершенно пуста. В ней гуляет ветер, и лишь крошечный комочек серого вещества мешает воздушным потокам беспрепятственно перемещаться от одного уха к другому. Моя Анджела, прекрасная и богатая обладательница желтого «мерседеса» с откидным верхом и водительских прав, студентка престижного женского колледжа в Новой Англии, квартироплателыцица (она вносит часть моей арендной платы за жилье) и горячо любимая мною девушка, в придачу ко всему этому – непроходимая дура. И я не могу умолчать об этом.

Судите сами. Она вошла и поцеловала меня в заляпанную чернилами щеку, взглянула на фэбээровцев и сказала:

– Ой, у нас гости! Как здорово!

Анджела (и на это способна только она одна) даже не заметила, что они – федики.

Б неуклюже шагнул вперед, держа на изготовку свою записную книжку.

– Как вас зовут?

– Анджела, – с лучезарной улыбкой ответила она. – А вас?

– Дорогая, – сказал я, – эти двое…

– Придержите язык, – велел мне А.

Б спросил Анджелу:

– Что вам известно о… – он заглянул в свою записную книжку, – о некоем Мортимере Юстэли?

Анджела встрепенулась, будто птичка на ветке.

– О ком? – переспросила она.

– О Мортимере Юстэли, – медленно, по складам, повторил Б.

Анджела смотрела все так же настороженно. Потом повернулась ко мне и, сияя улыбкой, спросила:

– Дорогой, я знакома с кем-нибудь по имени Юстэли?

– Под дурочку работает, – заметил А.

— Посмотрим, – откликнулся Б, угрожающе поднимая записную книжку, и спросил Анджелу:

– Ваше полное имя?

– Анджела, – ответила она. – Анджела Евлалия Лидия Тен Эйк.

– Да ладно вам, давайте не бу… Постойте, вы сказали, Тен Эйк?

– Ну конечно, – любезно проговорила Анджела. – Это мое имя.

А и Б опять переглянулись, и на этот раз я прекрасно знал, почему. ФБР получило особые указания касательно мисс Анджелы Тен Эйк, хотя его агенты никогда не согласились бы признаться в этом. Повышать свое мастерство контрразведчика, упражняясь на горстке не имеющих никакого веса пацифистов, – это одно дело. А вот притеснять дочь Марцеллуса Тен Эйка – совсем другое.

Поэтому весьма своевременное прибытие Анджелы положило конец разговору, обещавшему быть долгим и утомительным (я сразу выложил А и Б правду, поэтому, по мере того, как шло время, запас сведений, которыми можно было с ними поделиться, все быстрее истощался). В общем, А и Б переглянулись и, судя по всему, решили прежде доложиться в конторе, а уж потом предпринимать дальнейшие действия. Перед уходом федики проделали все обязательные процедуры. Б велел мне не отлучаться, на тот случай, если у него возникнут новые вопросы. А неведомо зачем сообщил, что за мной будет установлено наблюдение. Затем они предприняли весьма неуклюжую попытку учтиво раскланяться с Анджелой и чеканным шагом убрались восвояси.

Анджела повернулась ко мне и сказала с лучезарной улыбкой:

– Какие милые! Кто они, дорогой? Новые соратники?

3

За чашкой кофе я рассказал ей, что произошло. Анджела слушала, восклицая после каждой моей фразы: «у-у-у!», «огого!» или «вау!», но я мужественно и упорно продолжал свое повествование, пока не добрался до самого конца. (Я уже много лет делил ложе и стол с умными и богатыми девушками, но два эти качества ни разу не совместились в какой-то одной из них, так что, если Бог и впрямь существует, я бы очень хотел спросить его, почему он допускает такую чертовщину. Почему у меня не может быть умной и богатой девушки или, на худой конец, богатой и умной? Будь она и богата, и умна, я согласился бы даже на дурнушку, хоть у меня и душа эстета.)

В общем, когда я умолк, Анджела издала еще одно «го-го!» и добавила:

– Что же ты будешь делать, Джин?

– Делать? Почему я должен что-то делать?

– Видишь ли, этот мистер Юстэли собрался совершить какой-то ужасный поступок, не так ли? Может, взорвать здание ООН или что-нибудь в этом роде.

– Возможно, – ответил я.

– Но ведь это ужасно!

– Согласен.

– Значит, ты должен что-то предпринять!

– Что? – спросил я.

Она беспомощно оглядела кухню.

– Не знаю. Сказать кому-нибудь. Сделать что-нибудь, как-то остановить его.

– Я уже сообщил в ФБР, – ответил я.

– Сообщил?

– Я ведь тебе говорил, помнишь?

Она туповато посмотрела на меня.

– Говорил?

– Эти два парня. Эти милашки. Мы как раз об этом и беседовали.

– Ах, они?

– Они. Я им рассказал.

– И что они намерены предпринять? – спросила Анджела.

– Не знаю, – ответил я. – Вероятно, ничего.

– Ничего? Господи, почему?

– Потому что вряд ли они мне поверили.

Она разволновалась пуще прежнего.

– Ну… ну… ну… – выпалила Анджела, – ну… ну… тогда ты должен заставить их поверить тебе!

– Нет, не должен, – ответил я. – Мне и без того хватает неприятностей с ФБР. Я не собираюсь наводить их на мысль о том, что СБГН имеет тесные связи со всевозможными террористическими организациями. Если они опять придут ко мне с вопросами, я, как всегда, расскажу им чистую правду. А не поверят, так пусть пеняют на себя!

– Джин, ты понимаешь, что говоришь? – спросила она. – Ты понимаешь, что это такое? Это называется недонесение, Джин, понятно тебе?

(Надо сказать, что обвинение в недонесении в тех кругах, в которых я вращаюсь, чревато еще большими неприятностями, чем, к примеру, обвинение в атеизме в общинах, обитающих на севере Манхэттена, обвинение в симпатиях к дяде Тому в Гарлеме или обвинение в совращении малолетних в пригороде. Недонесение, в глазах пацифиста, – не единственное из всех возможных прегрешений, но зато единственный, с его точки зрения, смертный грех. И если кто-нибудь обвинит меня в недонесении, то лишь мои стойкие пацифистские убеждения помешают мне расквасить нос этому обвинителю.)

Короче, я побледнел, пролил кофе и рявкнул:

– Ну-ка, ну-ка, минуточку, черт возьми!

Но криком Анджелу не запугать.

– Именно недонесение, Джин, – сказала она. – И ничто иное. По-моему, ты и сам это знаешь, а?

– Я сообщил в ФБР, – угрюмо буркнул я.

– Но этого недостаточно, – ответила Анджела. – Джин, ты же лучше меня знаешь, что этого мало.

Черт побери, я и впрямь знал это лучше, чем она. Но вот ведь незадача: мне и без того забот хватает. Печатный станок, например. Или то обстоятельство, что мы с Анджелой были единственными членами СБГН, которые не задолжали членские взносы самое меньшее за два года. Или моя делопроизводительская оплошность: я обещал, что в следующее воскресенье моя группа будет участвовать в двух совершенно разных пикетах, один – возле здания ООН, а второй – перед авиационным заводом на Лонг-Айленде. Или еще…

А, черт с ним! Но вот то, что именно Анджела призывает меня исполнить мой гражданский долг, действительно обидно, и нет смысла делать вид, будто это не так.

И все же я предпринял последнюю попытку сохранить лицо. Я сказал:

– Любимая, что еще я могу сделать? Я не в силах убедить ФБР хоть в чем-нибудь. Это я-то! Чем больше я расскажу им про Юстэли, тем меньше они мне поверят.

– Ты сперва попробуй, – посоветовала Анджела.

Я вспылил, с грохотом поставил свою кофейную чашку, вскочил, замахал руками и выкрикнул:

– Хорошо! Что я, по-твоему, должен сделать, черт побери? Побежать на Фоули-сквер и устроить там пикет?

– Не надо лукавить, – с легкой обидой проговорила Анджела.

Я открыл было рот, чтобы сказать ей пару ласковых, но тут раздался звонок в дверь.

– Ну, кто там на этот раз? – прорычал я, радуясь возможности сорвать зло не на Анджеле, а на ком-нибудь другом, и бросился в прихожую.

За дверью стоял Мюррей Кессельберг в черном костюме и при галстуке, с атташе-кейсом под мышкой и трубкой в зубах. Глаза поблескивали за стеклами очков в роговой оправе, пухлые, мясистые, чисто выбритые щеки лоснились.

Ни один человек на свете не похож на молодого нью-йоркского еврея-адвоката так, как Мюррей Кессельберг. Поняли, кто он такой?

– Пвивиет, Вжин, – произнес он, не вынимая трубку изо рта. – Ты ванят?

Это он так шутит. С его точки зрения, я все время занят, но никогда не бываю занят по-настоящему. На Пятьдесят седьмой улице, возле парка, в роскошной конторе юридической фирмы, основанной на паях отцом и дядькой Мюррея (сам он подвизается там внештатником), – вот где люди и впрямь бывают заняты. А мы в нашем безумном угаре можем сколько угодно размахивать руками, но вряд ли кому-то придет в голову назвать это занятием.

– Честно говоря, я как раз собирался тебе звонить, – сказал я. – Я убил Анджелу и запрятал тело в печатный станок. Что мне теперь делать?

Он снисходительно улыбнулся, вошел и закрыл за собой дверь. – Ну, коль уж она в печатном станке, можешь ее размножить. Я бы не отказался от одной-двух Анджел.

– Я пытался ее прокатать, но она не лезет в прорезь.

Мюррей кивнул.

– Дело поправимое… – В этот миг вошла Анджела. Она казалась обезумевшей от горя, и Мюррей воскликнул: – А, вот и ты! Анджела, ты просто очаровательное создание, – он пожал ей руку и чмокнул в щеку.

Анджела млеет от ухаживаний Мюррея, как кошка, которой почесывают спину. Она едва ли не мурлычет (я никогда не говорил об этом Мюррею, боясь, что он не так меня поймет, но после общения с ним Анджела обычно бывает более чувственна, когда мы забираемся на диван-кровать). Но сейчас она не обратила никакого внимания на льстивые речи: ее мысли витали где-то далеко.

– О, Мюррей… – молвила она таким тоном, будто и впрямь решилась ума от горя, – нам нужна помощь.

– Разумеется, вам нужна помощь, дорогие мои, – ответил Мюррей, улыбаясь нам. – Поэтому я и пришел.

Иногда я теряюсь при мысли о том, что Мюррей – мой ровесник. Но я так и не решил, то ли он кажется мне много моложе, то ли много старше. Мы познакомились на предпоследнем курсе колледжа, когда СБГН еще и на свете не было. Разумеется, Мюррей никогда не вступал в СБГН – для этого он был слишком умен, – но время от времени присутствовал на наших заседаниях, давал советы, помогал в закулисных делах, а раз или два заставлял своего отца отстаивать наши интересы, если нас арестовывали за нарушение запрета на пикетирование. Мы с Мюрреем поладили сразу же, в основном, наверное, потому, что противоположности притягиваются одна к другой, а между полными противоположностями и притяжение абсолютное. Ни один из нас никогда не понимал другого, и это непонимание стало надежной основой, на которой выросла наша близкая и верная дружба, продолжающаяся вот уже почти полтора десятка лет.

За эти годы Мюррей немало сделал для СБГН, не беря с нас никакой платы. В каком-то смысле слова наша организация – его увлечение, его лаборатория, его бесконечный научный опыт. Из-за связи с нами ФБР начало по-тихому прощупывать его, что вполне естественно, но Мюррей – слишком хороший адвокат и слишком смышленый и своенравный молодой человек, чтобы мириться с такого рода глупостями, поэтому он как-то изловчился и в корне пресек всякие попытки установить наблюдение. Отец и дядька считали связь Мюррея с СБГН эдаким юношеским закидоном, пустячным грешком. Бывают прегрешения куда более неприятные и дорогостоящие, поэтому старшие родичи весьма снисходительно и великодушно воспринимают этот остаточный (и последний) студенческий синдром в характере своего отпрыска, ум которого являет собой новенький остро отточенный клинок, призванный защищать законность и правопорядок.

– Я принес бумаги по делу о налогах, Джин, – сообщил мне Мюррей. – Ну, ты помнишь, твоя тяжба с городскими властями. Тебе надо подписать одно-два заявления. Но, как я понял, у вас новые затруднения?

– Вообще-то нет, – ответил я. – Во всяком случае, закон тут бессилен.

– Расскажи ему, Джин, – заканючила Анджела. – Мюррей знает, как быть.

– Не хочу отнимать у него время, – возразил я, думая про себя, что мне не хочется обсуждать этот вопрос с Мюрреем именно потому, что он, возможно, и впрямь знает, как быть (если что и поломает когда-нибудь нашу дружбу, то лишь эти дурацкие уколы зависти, которые я время от времени чувствую, но я стараюсь держать себя в узде).

Мюррей взглянул на часы.

– У меня есть десять минут, – сообщил он. – А потом надо будет тащиться через весь город. Десяти минут вам хватит?

– Забудь, Мюррей, – сказал я. – Тут совсем другая история. Что я должен подписать?

– Я сама тебе все расскажу, Мюррей, – подала голос Анджела. – Кто-то ведь должен это сделать.

– Нет! – встрял я. – Ты все перепутаешь. Ступай лучше завари Мюррею чашку чаю. А я тем временем все ему расскажу.

– Вот и прекрасно, – решил Мюррей. Он уселся в плетеное кресло, поставил на пол свой чемоданчик, убрал трубку в карман пиджака, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и велел:

– Рассказывай.

Я рассказал. Во всех подробностях, да еще с жестикуляцией. Когда я умолк и сложил руки, Мюррей отпил глоточек чаю, принесенного Анджелой, задумчиво уставился в пространство и, наконец, изрек:

– Тэк-с-с-с…

– Тэк-с-с-с? – переспросил я. – Что тэк-с-с-с?

– Мне кажется, – медленно и негромко ответил он, – что ты упустил из виду одно или два важных обстоятельства. Например, что тебе сказал Юстэли, когда ты заявил о своей возможной неявке на сегодняшнее сборище?

– Я спросил: «А если я не приду?», и он ответил: «Тогда я пойму, что вы приняли определенное решение». И что из этого?

– Больше он ничего не говорил?

– Я передал все слово в слово. Или почти дословно.

– Какое у него было лицо, когда он говорил тебе все это? Серьезное? Сердитое? Как он выглядел?

– Он улыбался, – ответил я, вспомнив средиземноморскую улыбку Юстэли, и тут до меня начало доходить, что имеет в виду Мюррей.

– Он улыбался, – повторил мой адвокат. – Что это была за улыбка, Джин? Веселая? Приветливая?

– Больше похоже на улыбочку Сидни Гринстрита, – ответил я.

Мюррей одарил меня ухмылкой а-ля Питер Лорр, как бы говоря: «Ага, понятно», и спросил:

– И что же, эта его улыбочка не навела тебя ни на какие мысли?

– Тогда – нет, – признался я. – Но сейчас я начинаю задумываться.

– О чем, Джин? – спросила Анджела. – О чем?

– Мюррей считает, что Юстэли, возможно, попытается меня убить, – ответил я ей.

– Убить Джина? – повторила Анджела. – Зачем?

– Если Джин не пойдет на сегодняшнее собрание, – пустился в объяснения Мюррей, – значит, для них он так и останется человеком со стороны, но… Но он располагает сведениями, предназначенными для очень узкого круга лиц. Если Юстэли и его шайка – и впрямь те, за кого мы их принимаем, они решат, что Джин – их враг, опасный враг, который что-то знает и может проболтаться.

– Но ведь проболтаться он может и сейчас, – возразила Анджела. – Разве они могут знать наверняка, что убьют Джина до того, как он проболтается?

– Вряд ли сегодня кто-нибудь поверит ему, – сказал Мюррей. – Скорее всего, власти начнут прислушиваться к словам Джина, только когда Юстэли и его кодло примутся устраивать погромы и бесчинства. Вот почему, с их точки зрения, разумнее всего сперва убрать Джина, а уж потом приступать к действиям.

– Простите, что вмешиваюсь, – сказал я, – но Джин находится здесь, в этой комнате. Вот он я. Не надо говорить обо мне так, будто меня здесь нет.

Анджела и Мюррей одарили меня снисходительными улыбками. Потом Анджела спросила Мюррея:

– Ну и что ему делать?

– Еще раз попытаться убедить ФБР в своей правоте, – он взглянул на часы и добавил: – Заскочу на обратном пути. Примерно в половине шестого.

Мюррей подхватил свой чемоданчик, сунул в рот трубку (кстати сказать, я ни разу не видел, чтобы она дымилась) и встал.

– Позвони в ФБР, – посоветовал он мне. – Пусти в ход все свое красноречие, Джин, тебе его не занимать.

– Знаю, знаю.

– Не выходи из себя, когда будешь разговаривать с ними.

– Я никогда не выхожу из себя, – похвастался я.

Мюррей опять снисходительно улыбнулся. Вот ведь гаденыш!

– Совершенно верно, – сказал он. – Как называлась организация, о которой говорил этот парень из ФБР? Вроде почти как твоя.

– Всемирный союз борьбы за гражданскую независимость.

– Точно. Я попробую навести справки, если удастся. Увидимся в половине шестого.

– Хорошо, – ответил я.

Уже в прихожей Мюррей повторил:

– Только непременно позвони в ФБР.

– Позвоню, позвоню.

– Прекрасно. Пока, Анджела.

– Пока, Мюррей.

Я закрыл дверь и снова отправился в другой конец гостиной, к телефону. Анджела спросила, намерен ли я позвонить в ФБР, и я, изо всех сил сдерживая себя, ответил, что да, намерен. Сняв трубку, я набрал одну цифру, дабы прервать длинный гудок, и произнес:

– Эй, вы там, в подвале, слышите меня?

Никто не откликнулся, да я на это и не очень надеялся. Вопервых, даже зная, что человек в подвале (назовем его В) слышит каждое слово, произнесенное мною в трубку, я был вовсе не уверен в том, что оборудование позволяет ему самому вступать в разговор. Но даже если и позволяет (это уже во-вторых, в добавление к упомянутому мною «во-первых»), вряд ли он захочет подать голос, поскольку это приведет к проколу в столь горячо любимой ФБР системе безопасности.

Во всяком случае, я знал, что В там, и отсутствие отклика не обескуражило меня.

– Мне нужен сотрудник ФБР, – заявил я. – Хочу сообщить о террористическом заговоре. Пришлите ко мне вашего человека.

В по-прежнему не отвечал. Я подождал несколько секунд и повторил: