Текст книги "Высокая вода"

Глава 10

Поскольку Брунетти добрался домой уже после двух, он спал дольше обычного и нехотя проснулся только тогда, когда Паола потрясла его за плечо и сказала, что кофе стоит рядом с ним. Он попытался побыть в полудреме еще несколько минут, но потом учуял кофе, сдался и вернулся к жизни. Паола, принеся кофе, смылась, – мудрое решение, к которому ее приучали годами.

Когда он покончил с кофе, то откинул одеяла и пошел выглянуть в окно. Дождь. Он вспомнил, что сегодня почти полнолуние, и это означало, что вода во время прилива будет еще выше. Он направился по коридору в ванную и долго стоял под душем, пытаясь набрать побольше тепла, чтобы хватило на весь день. Вернувшись в спальню, он начал одеваться и, пока завязывал галстук, решил, что стоит надеть свитер под пиджак, потому что из-за запланированных визитов к Бретт и к Леле он вынужден будет пройти город из конца в конец. Он открыл второй ящик в armadio[23]23
  Шкаф (ит.).


[Закрыть] и хотел достать свой серый шерстяной свитер. Не найдя его, он полез в другой ящик, потом в верхний. Проверил еще два ящика, как при обыске, а потом вспомнил, что на прошлой неделе сын брал у него этот свитер. Это значило, по убеждению Брунетти, что он найдется в виде мятого кома на дне платяного шкафа сына или в плотной куче глубоко в ящике. В последнее время он стал лучше успевать в школе, но, к сожалению, аккуратнее не сделался.

Брунетти прошел через холл и вошел в комнату сына, поскольку дверь была открыта. Раффи уже ушел в школу, но Брунетти надеялся, что он не надел свитер. Чем больше он об этом думал, тем больше ему самому хотелось надеть именно этот свитер, и тем больше он раздражался, чувствуя, что это желание невыполнимо.

Он открыл шкаф. Куртки, рубашки, лыжная парка, на полу перепутанные башмаки, теннисные туфли и пара летних сандалий. И никакого свитера. Он не висел ни на стуле, ни на спинке кровати. Брунетти открыл первый ящик и нашел там залежи белья. Во втором были носки, ни одного парного, и, как он заподозрил, далеко не все были чистыми. Третий ящик выглядел более обещающим: там лежали спортивная фуфайка и две футболки с логотипами, которые Брунетти не потрудился прочесть. Ему хотелось найти свой свитер, а не защищать от вырубки тропические леса. Он отодвинул вторую майку, и его рука застыла.

Под футболками, полускрытые, но этак лениво, лежали два шприца, аккуратно упакованные в стерильные пластиковые обертки. Брунетти почувствовал, как у него заколотилось сердце.

– MadrediDio,[24]24
  Матерь Божья (ит.).


[Закрыть] — сказал он вслух и быстро оглянулся, испугавшись, что Раффи войдет и застанет отца, обыскивающего его комнату. Он сунул футболки обратно и закрыл ящик.

Внезапно ему вспомнился воскресный день, лет десять назад, когда они с Паолой и детьми поехали на Лидо. Раффи, бегая по пляжу, наступил на осколок бутылки и рассек ступню. И Брунетти, пронизанный болью сына и своей острой любовью к нему, обмотал рану полотенцем, схватил мальчишку на руки и бежал целый километр до больницы, которая была в конце пляжа. Он прождал два часа в плавках, коченея от ужаса и работающего кондиционера, пока не вышел врач и не сказал ему, что мальчик в порядке. Шесть швов и костыли на неделю, но в порядке.

Что толкнуло Раффи на это? Может, он слишком строгий отец? Он никогда не поднимал руки на детей, редко повышал голос. Воспоминаний о том, как сурово его самого воспитывали, хватало, чтобы подавить любой позыв к насилию. Или он слишком был занят работой, проблемами общества, чтобы озаботиться собственными детьми? Когда в последний раз он помогал им с уроками? И где Раффи взял наркотики? И какие? Только бы не героин, пожалуйста, только не это.

Паола? Она обычно узнавала, что делают дети, раньше него. Она подозревала? Может ли быть, что она знала и не сказала ему? А если она не знает, должен ли он поступить так же и защитить ее от этого?

Брунетти оперся дрожащей рукой на край кровати Раффи и сел. Он сцепил руки и зажал их между колен, глядя в пол. Вьянелло должен знать, кто в этом районе продает наркотики. Сказал бы ему Вьянелло, если бы знал про Раффи? Рядом с ним на кровати валялась одна из рубашек Раффи. Он подтянул ее к себе, прижал к лицу и ощутил запах своего сына, тот же аромат, который впервые почувствовал, когда Паола вернулась домой из больницы с Раффи и он прижался лицом к круглому животику голенького малыша. У него перехватило дыхание, и он ощутил вкус соли на губах.

Брунетти долго сидел на краю кровати, вспоминая прошлое и отметая любые мысли о будущем, кроме той, что он должен рассказать все Паоле. Хотя он уже признал свою вину, ему хотелось надеяться, что она будет отрицать ее, уверяя его, что он был неплохим отцом их детям. А что насчет Кьяры? Она знает или догадывается? И что потом? При этой мысли он встал и вышел из комнаты, оставив дверь открытой, как было.

Паола сидела на диване в гостиной, закинув ноги на низкий мраморный столик, и читала утреннюю газету. Это означало, что она уже выходила под дождь, чтобы купить ее.

Он стоял у двери и смотрел, как она переворачивает страницу. Внутренний радар, отлаженный за долгие годы брака, заставил ее повернуться к нему.

– Гвидо, свари еще кофе, – попросила она и опять уткнулась в газету.

– Паола, – начал он. Она уловила его тон и опустила газету на колени. – Паола, – повторил он, не зная, что собирается сказать и как. – Я нашел у Раффи в комнате два шприца.

Она подождала, не прибавит ли он еще что-нибудь, потом подняла газету и продолжила чтение.

– Паола, ты слышала, что я сказал?

– Хм-м? – спросила она, откидывая голову, чтобы прочитать заголовок на верху страницы.

– Я сказал, что нашел у Раффи в комнате два шприца. В низу ящика. – Он двинулся к ней с внезапно возникшей бешеной потребностью вырвать газету у нее из рук и швырнуть на пол.

– Так вот где они были, – сказала она и перевернула страницу.

Он сел около нее на диван и, стараясь сохранять хладнокровие, положил ладонь на газетную страницу и медленно прижал ее к коленям жены.

– Что ты имеешь в виду под «вот где они были»? – спросил он напряженным голосом.

– Гвидо, – спросила она, переключая все внимание на него, поскольку газеты не было, – что с тобой? Тебе нехорошо?

Совершенно не соображая, что делает, он гневно сжал руку в кулак, скомкав газету.

– Я говорю, что нашел два шприца у Раффи в комнате, Паола. Шприца. Ты не понимаешь?

Она в замешательстве вытаращилась на мужа, но потом сообразила, что для него значат шприцы. Их глаза встретились, и он наблюдал, как до матери Раффи доходит его вера в то, что их сын сел на иглу. Ее рот сжался, глаза открылись еще шире, и тут она откинула голову и захохотала. Она хохотала так, что в изнеможении повалилась на бок. Из глаз у нее текли слезы, она утирала их, но не могла остановиться.

– Ох, Гвидо, – сказала она, прижимая ко рту руку в тщетном стремлении сдержаться. – Ох, Гвидо, не думай такого. Никаких наркотиков. – И она поять покатилась со смеху.

Брунетти сначала подумал, что это истерика, вызванная испугом; но он слишком хорошо знал Паолу. Это был просто смех, как при просмотре хорошей комедии. Яростным жестом он сгреб газету с ее колен и шмякнул на пол. Его гнев тут же успокоил ее, и она села на диване прямо.

– Гвидо. Itarli, – сказала она, как будто это все объясняло.

Она что, тоже под кайфом? Какое отношение имеют ко всему этому древоточцы?

– Гвидо, – повторила она нарочито спокойно, будто уговаривала опасного преступника или сумасшедшего, – я же тебе говорила на прошлой неделе. У нас древоточец в кухонном столе. В ножках его полно. И единственный способ от него избавиться – это вколоть яд в дырки. Помнишь, я спрашивала, поможешь ли ты вытащить стол на балкон в первый же солнечный день, чтобы испарения нас всех не убили?

Да, он это помнил, но смутно. Он не обращал внимания на ее болтовню, вот ему и аукнулось.

– Я попросила Раффи достать мне шприцы и какие-нибудь резиновые перчатки. Я думала, он про это забыл, но, значит, он просто сунул их в ящик. А потом про них забыл. – Она положила ладонь ему на запястье. – Все нормально, Гвидо. Это не то, что ты подумал.

Ему пришлось опереться на спинку дивана, когда на него нахлынула горячая волна облегчения. Он откинул голову назад и закрыл глаза. Он сам хотел бы посмеяться над этой глупостью, но пока у него не получалось.

Когда, наконец, он смог хоть что-то произнести, то повернулся к ней и сказал:

– Не говори об этом Раффи, пожалуйста, Паола.

Жена склонилась к нему и положила ладонь ему на щеку, изучая его лицо, и он подумал, что сейчас она пообещает, но тут она беспомощно рухнула ему на грудь, опять залившись смехом.

Тут он наконец расслабился и тоже начал смеяться. Сперва захихикал, мотая головой, потом от души захохотал, зароготал, загрохотал, облегченно, радостно, самозабвенно. Она обхватила его руками и подняла лицо, ища его губы своими. И потом, как пара подростков, они там же на диване занялись любовью, несмотря на одежду, которая в итоге оказалась сваленной на полу в не меньшем беспорядке, чем тот, что был в шкафу у Раффи.

Глава 11

У моста Риальто он проскользнул в крытый проход справа от статуи Гольдони, направляясь к Санти-Джованни-э-Паоло и квартире Бретт. Он знал, что она дома, потому что полицейский, которого посадили дежурить у дверей ее палаты, сообщил в квестуру, что она выписалась и вернулась к себе. Около ее дома не было никакой охраны. Если полицейский в форме будет торчать на узкой венецианской улице, его замучают вопросами, что он тут делает, и детектив в штатском, не живущий поблизости, не простоит там и получаса, как в управление начнут поступать звонки о подозрительной личности. Приезжие полагают, что Венеция – город; местные же знают, что это лишь маленький сонный поселок, склонный к сплетням, любопытству и ограниченности, ничем не отличающийся от самых маленьких деревень в Калабрии или Аспро-монте.

Хотя прошли годы с тех пор, как он навещал Бретт в ее квартире, он нашел дом почти без труда, на правой стороне Калле-делло-Скверо-Веккьо, такой маленькой улице, что власти даже не удосужились написать ее название на стене. Он позвонил в колокольчик, и через несколько секунд из домофона спросили, кто это. Он был рад, что они принимают хотя бы минимальные меры предосторожности; слишком часто люди в этом мирном городе просто отпирали, не интересуясь, кто там.

Хотя здание в недавние годы реставрировали, лестничные колодцы заново штукатурили и красили, соль и влажность уже начали свою работу, краска стала осыпаться, и множество отпавших кусочков рассеялись по полу, как крошки под столом. Когда он свернул на четвертую и последнюю лестничную площадку, то взглянул наверх и увидел, что тяжелая металлическая дверь в квартиру открыта и ее придерживает Флавия Петрелли. С улыбкой, какой бы ни была она напряженной и вымученной.

Они пожали друг другу руки в дверях, и она отошла, чтобы дать ему войти. Они заговорили одновременно, она сказала: «Рада, что вы пришли», а он: «Permesso»,[25]25
  Позвольте (ит.).


[Закрыть] когда вошел внутрь.

На ней была черная юбка и свитер канареечного цвета с глубоким вырезом, не многие женщины рискнули бы надеть такой. На оливковом лице Флавии светились почти черные глаза. Но, приглядевшись, он увидел, что глаза, хоть и прекрасные, были усталыми, а от ее рта расходились мелкие морщинки.

Она забрала его пальто и повесила в большой гардероб, стоявший в прихожей. Он читал отчет полицейских, вызванных после нападения, так что не удержался и посмотрел на пол и кирпичную стену. Следов крови не было, но он чувствовал сильный запах чистящих средств и, возможно, воска.

Флавия, перед тем как пойти обратно в гостиную, задержала его в прихожей и тихо спросила:

– Вы что-нибудь выяснили?

– О Dottore Семенцато?

Она кивнула.

Прежде чем он ответил, из гостиной раздался голос Бретт:

– Прекрати интриговать, Флавия, и веди его сюда.

Ей хватило такта улыбнуться и пожать плечами, потом она повернулась и провела его в гостиную. Там все было так, как осталось в его памяти, даже в этот сумрачный день гостиная была полна света, проникавшего сквозь шесть огромных окон в потолке. Бретт сидела на диване между двух высоких окон, одетая в винно-красные слаксы и черный свитер с широким и высоким воротом. Брунетти увидел, что полвина ее лица, хотя уже и не такая раздутая, все еще была болезненно синей. Она подвинулась влево, освобождая ему пространство около себя, и протянула руку.

Они обменялись рукопожатием, и он, сев рядом, пригляделся к ней.

– Уже не Франкенштейн, – сказала она, улыбаясь и показывая, что не только ее зубы свободны от скреп, но и рана на губе успешно залечена, настолько, что она может закрывать рот.

Брунетти, знакомый с репутацией итальянских врачей, славящихся своей универсальностью и бескомпромиссностью, спросил с неподдельным удивлением:

– Как вы добились, что они вас выпустили?

– Я устроила скандал, – очень просто ответила она.

Брунетти, которому больше ничего не объяснили, взглянул на Флавию, которая прикрыла рукой глаза и покачала головой.

– И что? – спросил он.

– Они сказали, что я могу уйти, если буду есть, так что теперь моя диета включает бананы и йогурт.

При упоминании о еде Брунетти попристальней вгляделся в нее и увидел, что ее покрытое синяками и царапинами лицо стало заметно худее и угловатее.

– Вам надо бы есть побольше, – сказал он. Сзади он услышал смех Флавии, но когда повернулся к ней, она напомнила ему о неотложных делах, спросив:

– Что там насчет Семенцато? Мы прочли сегодня утром.

– Все было почти так, как там написано. Убит в собственном кабинете.

– Кто его нашел? – спросила Бретт.

– Уборщица.

– Что произошло? Как его убили?

– Его ударили по голове.

– Чем? – спросила Флавия.

– Кирпичом.

С неожиданным любопытством Бретт спросила:

– А что за кирпич?

Брунетти вспомнил, что впервые увидел его рядом с телом.

– Темно-синий, размером примерно в две мои ладони, и на нем какой-то тонкий золотой узор.

– Что он там делал? – спросила Бретт.

– Уборщица сказала, что Семенцато придавливал им бумаги. А почему вы спрашиваете?

Она кивнула как бы в ответ на другой вопрос, оттолкнулась от дивана и прошла по комнате к книжным полкам. Брунетти поморщился, глядя, как осторожно она ступала, как медленно подняла руку, чтобы снять толстую книгу с высокой полки. Сунув ее под мышку, она вернулась к ним и положила книгу на низкий столик, стоявший перед диваном. Она открыла ее, пробежалась по нескольким страницам, потом полностью раскрыла и придержала обеими руками, обхватив обрезы.

Брунетти наклонился и поглядел на цветное фото на странице. Это оказались огромные ворота, но их точный размер определить было трудно, потому что они стояли изолированно, в помещении, возможно, в музейной галерее. Громадные крылатые быки замерли в угрожающих позах по обе стороны проема. Фон был такой же кобальтово-синий, что и кирпич, которым убили Семенцато, тела животных того же золотого цвета. При ближайшем рассмотрении Брунетти увидел, что ворота сложены из прямоугольных кирпичей, а фигуры быков – это барельефы.

– Что это? – спросил он, указывая на фото.

– Иштарские ворота из Вавилона, – сказала она. – Большая часть реконструирована, но кирпич отсюда. Отсюда или из того же места. – Прежде чем Брунетти успел спросить, она объяснила: – Я помню, что несколько таких кирпичей были в хранилищах музея, когда мы там работали.

– Но как он попал на его стол? – спросил Брунетти.

Бретт опять улыбнулась.

– Привилегия занимаемой должности, я полагаю. Он был директор, поэтому мог взять почти все что угодно из постоянной коллекции и принести в свой кабинет.

– Это нормально? – спросил Брунетти.

– Да, вполне. Конечно, они не могут взять к себе Леонардо или Беллини, но нет ничего необычного в том, что предметы из музейной коллекции используются для украшения кабинета, особенно директорского.

– А ведутся ли записи такого рода заимствований? – спросил он.

По другую сторону стола Флавия скрестила ноги, зашуршав шелком, и тихо сказала:

– Ах, вот оно как. – Потом добавила, как будто Брунетти спросил: – Я встречала его только раз, но он мне не понравился.

– Когда ты его встречала, Флавия? – спросила Бретт, не отвечая на вопрос Брунетти.

– За полчаса до того, как встретила тебя, cara. На твоей выставке во Дворце дожей.

Почти автоматически Бретт поправила ее:

– Это была не моя выставка.

У Брунетти появилось чувство, что эта же поправка делалась много раз и раньше.

– Ну, чья бы там она ни была, – сказала Флавия, – она только что открылась, а мне показывали достопримечательности, по полной программе – гастролирующая примадонна и все такое.

В ее тоне промелькнуло слегка ироничное отношение к своей славе. Поскольку Бретт должна была знать историю их знакомства, Брунетти заключил, что объяснение предназначено ему.

– Семенцато провел меня по залам, но у меня была репетиция после обеда, и полагаю, что я могла быть с ним резковата.

Резковата? Брунетти присутствовал при гневных вспышках Флавии, к которым едва ли подходило слово «резковата».

– Он все повторял, как он восхищается моим талантом. – Она замолчала и нагнулась к Брунетти, положив руку ему на плечо. – Это всегда значит, что человек и не слышал, как я пою, и, возможно, ему бы и не понравилось, зато он наслышан о том, что я знаменита, поэтому считает, что мне надо льстить. – Дав такое объяснение, она убрала руку и опять села на стул. – У меня было ощущение, что, рассказывая мне, какая чудесная выставка… – Тут она повернулась к Бретт и добавила: – Она и правда была чудесная. – Затем посмотрела на Брунетти и продолжила: – …Он хотел внушить мне, какой он замечательный, что организовал ее. А он не организовывал. Ну, я тогда не знала, что это выставка Бретт – но он был напористым, и мне это не понравилось.

Брунетти легко мог представить, что ей не нравится конкуренция напористых людей. Нет, это было несправедливо, потому что она сама никуда не перла. Ему пришлось признать, что он обманулся во время их последней встречи. Тут не было тщеславия, только спокойное признание собственной значимости и таланта, и он достаточно знал о ее прошлом, чтобы понимать, как трудно было этого достигнуть.

– Но тут ты пришла с бокалом шампанского и избавила меня от него, – сказала она, улыбаясь Бретт.

– Кстати, неплохая идея, шампанское, – сказала Бретт, обрывая воспоминания Флавии, и Брунетти был потрясен, насколько схожа ее реакция с реакцией Паолы на его попытки рассказать кому-нибудь о том, как они познакомились, врезавшись друг в друга в коридоре университетской библиотеки. Сколько раз за годы совместной жизни она прерывала его монолог просьбой сходить за бутылочкой или обращенным к кому-нибудь вопросом? И почему он с таким удовольствием рассказывает эту историю? Загадки. Загадки.

Поняв намек, Флавия встала и вышла из комнаты. Было лишь полдвенадцатого утра, но если им хотелось выпить шампанского, то вряд ли он мог возражать или пытаться остановить их.

Бретт перелистнула страницу в книге, потом села обратно на диван, и страницы медленно перевернулись обратно, явив Брунетти золотого быка, опора которого убила Семенцато.

– А вы как его встретили? – спросил Брунетти.

– Я работала с ним над китайской выставкой, пять лет назад. В основном мы переписывались, потому что во время основной подготовки я была в Китае. Я писала и предлагала некоторые экспонаты, посылала фотографии с указанием габаритов и веса, поскольку их все нужно было переправлять на самолете из Сианя и Пекина в Нью-Йорк и Лондон, а потом в Милан, а после этого по земле и по Морю сюда. – Она на миг замолчала, потом добавила: – Я не встречалась с ним, пока не приехала сюда готовить выставку.

– Кто решал, какие предметы поедут сюда из Китая?

Этот вопрос вызвал у нее гримасу явного недовольства.

– Кто его знает.

Когда Брунетти не понял, она попыталась объяснить.

– В этом участвовало китайское правительство, их министерства культуры и иностранных дел, а с нашей стороны (он отметил, что Венеция подсознательно «наша сторона») – музей, департамент искусства, финансовая полиция, министерство культуры и несколько других контор, про которые я заставила себя забыть. – Ей явно неприятно было вспоминать о бюрократической волоките. – Здесь было просто ужасно, куда хуже, чем в Нью-Йорке или в Лондоне. А мне приходилось все это делать из Сианя, когда письма задерживались на почте или их перехватывала цензура. Наконец, через три месяца такой жизни – это было примерно за год до выставки – я приехала сюда на две недели и сделала большую часть, хотя мне и пришлось дважды летать в Рим, чтобы все организовать.

– А Семенцато? – спросил Брунетти.

– Я думаю, во-первых, вы должны понять, что в его назначении большую роль сыграла политика. – Она заметила удивление Брунетти и улыбнулась. – Он имел опыт работы в музее, я только не помню где. Но его назначение являлось политической рокировкой. Однако существовали… – она немедленно поправилась, – существуют сотрудники музея, которые на самом деле заботятся о коллекции. Его работа была в первую очередь административной, и это он делал очень хорошо.

– А как насчет здешней выставки? Он помогал вам? – Он слышал, как в другой части квартиры двигается Флавия, как открываются и закрываются ящики и дверцы, звенят бокалы.

– До некоторой степени. Я вам рассказывала, как моталась из Сианя в Нью-Йорк и Лондон, но я приехала на открытие и сюда. – Он думал, что она договорила, но она еще добавила: – И пробыла месяц после этого.

– И как часто вы с ним соприкасались?

– Очень мало. Почти все то время, что мы размещали экспозицию, он находился в отпуске, а когда вернулся, уехал в Рим на переговоры с министром по поводу обмена выставками с галереей Брера в Милане.

– Но, очевидно, вы все-таки общались с ним в течение этого месяца?

– Да. Он был крайне любезен и, когда мог, чрезвычайно полезен. Он позволил мне все устроить так, как я хочу. А потом, при закрытии, то же самое сделал для моей ассистентки.

– Вашей ассистентки? – спросил Брунетти.

Бретт кинула взгляд в сторону кухни и ответила:

– Мацуко Сибата. Она приехала в Сиань как представитель Токийского музея, по обмену между японским и китайским правительствами. Она училась в Беркли, но вернулась в Токио, защитив диплом.

– Где она теперь? – спросил Брунетти.

Бретт нагнулась над книгой и перевернула страницы. Ее рука указала на фотографию изящной японской ширмы, расписанной цаплями, летящими над высокими зарослями бамбука.

– Она мертва. Она погибла во время одного происшествия на раскопках.

– Что там произошло? – Брунетти заговорил очень мягко, поняв, что после смерти Семенцато этот случай представился Бретт совсем в ином свете.

– Она упала. Раскоп в Сиане – это просто яма под огромным тентом. Все статуи были захоронены как солдаты войска, которое император пожелал взять с собой в вечность. Чтобы добраться до них, иной раз приходилось копать на три-четыре метра вглубь. Глубокие колодцы по периметру окружены низкими стенками, оберегающими туристов от падения, а нас от комков грязи, которые могут лететь у них из-под ног. На некоторых участках, куда туристы не допускаются, стенки нет. Мацуко упала…

Бретт начала фразу, но Брунетти видел, что она перебирает варианты и пытается подобрать соответствующие слова. Она переформулировала:

– Тело Мацуко нашли на дне одного из таких колодцев. Она упала примерно с трехметровой высоты и сломала шею.

Бретт глянула на Брунетти, но ее снова одолели сомнения, и она изменила последнее предложение.

– Ее нашли на дне со сломанной шеей.

– Когда она расшиблась?

В кухне прогремел выстрел. Не раздумывая, Брунетти вскочил с кресла и присел перед Бретт, расположившись между ней и открытой дверью в кухню. Когда они услышали, как Флавия кричит: «Чтоб ты!..» – он сунул руку под пиджак, потянувшись за револьвером, а потом оба они услышали, как шампанское льется из бутылки на пол.

Он выпустил рукоятку револьвера и вернулся в кресло, ничего не говоря Бретт. В иных обстоятельствах это могло быть смешно, но они не засмеялись. По молчаливому уговору они решили делать вид, будто ничего не случилось, и Брунетти повторил свой вопрос:

– Когда она расшиблась?

Решив сберечь время и ответить сразу на все его вопросы, она сказала:

– Это случилось примерно через три недели после того, как я послала первое письмо Семенцато.

– И когда это было?

– В середине декабря. Я отвезла ее тело в Токио. То есть я поехала с ним. С ней.

Она остановилась, ее голос пресекся от воспоминаний, ни единой частичкой которых она не собиралась делиться с Брунетти.

– Я собиралась в Сан-Франциско на Рождество, – продолжила она. – Так что я выехала пораньше и провела три дня в Токио. Встретилась с ее семьей. – Снова долгое молчание. – Потом улетела в Сан-Франциско.

Из кухни вернулась Флавия, держа серебряный поднос с тремя высокими бокалами для шампанского в одной руке, другой обхватив, как теннисную ракетку, горлышко бутылки «Дона Периньона». Они ни в чем себе не отказывали, даже в шампанском на второй завтрак.

Она услышала последние слова Бретт и спросила:

– Ты рассказываешь Гвидо о нашем счастливом Рождестве?

То, что она назвала его по имени, не укрылось от них, так же как и упор на «счастливое».

Брунетти взял у нее поднос и поставил его на стол, Флавия щедро налила шампанское в бокалы. Пузырьки перехлестнули через край одного из них, стекли по стенке и устремились через край подноса к книге, все еще лежавшей открытой на столе. Бретт дернула ее на себя, закрыла и положила на диван. Флавия вручила Брунетти бокал, поставила другой на стол перед собой и передала третий Бретт.

– Cin-cin, – сказала Флавия с напускной бодростью, и они чокнулись. – Если мы собираемся говорить о Сан-Франциско, то мне нужно как минимум шампанское. – Она села лицом к ним и так хватила из своего стакана, что это было трудно назвать глотком.

Брунетти вопросительно глянул на нее, и она принялась рассказывать.

– Я там пела. Тоску. Господи, что за несчастье. – Жестом настолько театральным, что он выглядел осознанной пародией, она прижала тыльную сторону ладони ко лбу, прикрыла глаза, потом продолжила: – У нас был режиссер-немец, с «идеей». К несчастью, эта идея состояла в том, чтобы модернизировать оперу, чтобы сделать ее актуальной, – последнее слово она произнесла с особенным презрением, – и ее действие разворачивалось во время румынской революции, и Скарпиа должен был быть Чеауческу – так этот ужасный человек произносил его фамилию. А я должна была быть все равно примадонной, только в Бухаресте, а не в Риме. – Она прикрыла рукой глаза, вспоминая, затем продолжила: – Помню, там были танки и автоматы, а в одном месте мне надо было прятать ручную гранату в декольте.

– Ты еще про телефон расскажи, – сказала Бретт, прикрыв рот рукой и зажав его, чтобы не рассмеяться.

– Ой, боже правый, телефон. Вот видите, как я старалась выкинуть все это из головы – даже не вспомнила. – Она повернулась к Брунетти, глотнула шампанское как минералку и продолжила, ее глаза оживились при воспоминании. – Режиссер захотел, чтобы в середине «Vissed'arte» я звала на помощь по телефону. И вот я валяюсь поперек кушетки, пытаясь убедить Бога, что не заслужила ничего подобного, и я правда не заслужила, когда Скарпиа – я думаю, он на самом деле был румын – я не могла разобрать ни слова из того, что он говорил. – Она сделала паузу и добавила: – Вернее, пел. Бретт вмешалась, чтобы поправить ее.

– Он был болгарин, Флавия.

Флавия отмахнулась рукой, в которой был бокал.

– Какая разница, сага. Они все похожи на картошку и воняют паприкой. И все так орут, особенно сопрано. – Она прикончила шампанское и прервалась, чтобы наполнить свой бокал. – Так на чем я остановилась?

– На кушетке, по-моему, где ты молила Бога, – предположила Бретт.

– А, да. И тут Скарпиа, огромный, неуклюжий дурень, спотыкается о телефонный провод и выдергивает его из стены. Так что я лежу на кушетке, линия к Богу отрезана, а за баритоном я вижу в кулисах режиссера, который мне машет как сумасшедший. Я думаю, он хотел, чтобы я подключила телефон обратно и воспользовалась им любым способом. – Она сделала глоток, улыбнулась Брунетти с такой теплотой, которая побудила его тоже отпить шампанского, и продолжила: – Но артист должен придерживаться каких-то стандартов, – она глянула на Бретт, – или, как говорите вы, американцы, должны быть какие-то границы.

Она остановилась, и Брунетти подал свою реплику. Он сказал:

– И что вы сделали?

– Я подняла трубку и стала петь в нее, как будто там кто-то был на другом конце, как будто никто не видел, что провод выдернулся. – Она поставила свой стакан на стол, поднялась и в отчаянии заломила скрещенные руки, потом, совершенно спонтанно, запела последние фразы из арии: «Nell'oradeldolorperche,Signor,ahperchemenerimunericost?»

Как она это делает? После обычного разговора, без подготовки, прямо к этим чистым плывущим звукам?

Брунетти рассмеялся, пролив шампанское себе на грудь. Бретт поставила бокал на стол и прижала ладони к уголкам рта.

Флавия, так же спокойно, как будто сходила на кухню проверить жаркое и нашла его готовым, села обратно на свой стул и продолжила рассказ:

– Скарпиа пришлось повернуться спиной к зрителям, так он хохотал. Впервые за месяц я почувствовала к нему симпатию. Мне было почти жалко, что придется убить его через несколько минут. У режиссера весь антракт была истерика, он орал, что я сгубила его детище, и клялся, что никогда больше не будет со мной работать. Ну, это очевидно, не так ли? Отзывы были ужасающие.

– Флавия, – пожурила ее Бретт, – это были рецензии на постановку, а тебя превозносили.

Как будто объясняя что-то ребенку, Флавия сказала:

– Меня всегда превозносят, cara.

Вот так просто. Она обратила свое внимание на Брунетти.

– К этому фиаско она и прибыла, – сказала она, показывая на Бретт, – чтобы провести Рождество со мной и моими детьми. – Она несколько раз покачала головой. – Прибыла после того, как отвезла в Токио тело той молодой женщины. Нет, это не было счастливое Рождество.

Брунетти решил, что несмотря ни на какое шампанское он все еще хочет побольше узнать о смерти ассистентки Бретт.

– А не поднимался ли тогда вопрос, что это могло быть не случайно?

Бретт покачала головой, забыв о бокале на столе.

– Нет. Время от времени мы все поскальзывались, когда ходили по краю раскопа. Один из китайских археологов упал и сломал лодыжку за месяц до этого. Так что тогда мы все были уверены, что это несчастный случай. Мог быть, – добавила она совершенно неубедительно.

– Она работала здесь на выставке? – спросил он.

– Но не на открытии. Я сначала приехала одна. А Мацуко наблюдала за упаковкой, когда предметы отправляли в Китай.