Текст книги "Счет по-венециански"

– Какая именно информация вас интересует?

– Нам нужно получить более четкое представление о жизни адвоката Тревизана, о его профессиональной и деловой деятельности, связях и партнерах. До тех пор, пока мы не будем располагать такой информацией, мы не сможем понять мотив преступления.

– Я думал, это было ограбление, – проговорил Лотто.

– У него ничего не забрали.

– Но это единственное, почему могли убить моего зятя! Вора, наверное, кто-то вспугнул.

– Вы правы, синьор Лотто, очень возможно, что так все и было. Но мы бы очень хотели поговорить с вашей сестрой, хотя бы для того, чтобы исключить все остальные варианты и полностью сконцентрироваться на гипотезе неудавшегося ограбления.

– Какие еще «другие варианты»? – гневно воскликнул синьор Лотто. – Уверяю вас, что в жизни моего зятя не было ровным счетом ничего необычного.

– Я в этом ни минуты не сомневаюсь, синьор Лотто, но тем не менее я обязан побеседовать с вашей сестрой.

Последовала долгая пауза, и наконец Лотто спросил:

– Когда?

– Сегодня днем, – ответил Брунетти и с трудом удержался, чтобы не добавить: «если можно». Еще одна долгая пауза.

– Подождите, пожалуйста, – сказал Лотто и отложил трубку. Его не было так долго, что Брунетти достал из ящика стола листочек бумаги и начал писать на нем слово «Чехословакия», пытаясь вспомнить правильное написание. Он как раз выводил на своем листке шестой вариант, когда в трубке вновь послышался голос Лотто:

– Приходите сегодня в четыре, с вами поговорят либо моя сестра, либо я.

– В четыре, – повторил Брунетти. – Тогда до встречи, – только и сказал он, прежде чем попрощаться и повесить трубку. Его богатый опыт подсказывал, что никогда нельзя показывать свидетелю, что благодарен ему за сотрудничество, даже если он сам предлагает помощь.

Брунетти посмотрел на часы: одиннадцатый. Он позвонил в муниципальный госпиталь, но, набрав три разных добавочных номера и поговорив с пятью разными людьми, так и не получил никакой информации о вскрытии. Ему часто приходила в голову мысль, что единственной безопасной для здоровья процедурой в этом госпитале было именно вскрытие: единственная операция, при которой ничем не рискуешь.

Вот с такими мыслями о достижениях медицины он и отправился на встречу с доктором Дзорци.

Глава 7

Покинув здание квестуры, Брунетти повернул направо и пошел в сторону канала Сан-Марко и базилики[11]11
  Имеется в виду собор Св. Марка


[Закрыть]. Он с удивлением обнаружил, что на улице сияет солнце; с утра он был так поглощен новостью об убийстве Тревизана, что даже не обратил внимания, какой чудесный день подарила городу природа: мягкий свет ранней зимы заполнил улицы, и сейчас, ближе к полудню, стало так тепло, что можно было вполне обойтись без плаща.

Народу на улицах было немного, но практически все находились в приподнятом настроении от нежданного солнечного света и тепла. Кто бы мог поверить, что еще вчера город тонул в тумане и катерам приходилось включать радары, чтобы проделать коротенький путь до острова Лидо? И вот, гляди-ка, сегодня он жалеет, что не прихватил солнцезащитные очки и не надел костюм полегче, а добравшись до воды, зажмуривается на мгновение, ослепленный яркими солнечными бликами. На той стороне канала красовались купол и башня Сан-Джорджо-Маджоре – еще вчера их совсем не было видно, – словно они пробрались в город под покровом ночи. Какой прямой и изящной выглядела эта башня в отличие от Сан-Марко, уже не первый год заточенной в леса и от этого напоминавшей пагоду, – у Брунетти порой возникало ощущение, что городские власти взяли и продали часть города за наличные японцам, а те стали приспосабливать под себя городскую архитектуру.

Свернув направо в направлении пьяццы Сан-Марко, Гвидо вдруг поймал себя на том, что глядит на туристов с нежностью. Те шли мимо него, широко разинув рты и замедляя шаг, чтобы лучше рассмотреть окружающее. А ведь она все еще может сразить их всех наповал, эта старая шлюха Венеция; и Брунетти, словно верный сын, привыкший оберегать престарелую мать от недобрых взглядов, с удивлением ощутил прилив гордости и восторга. В этот момент вдруг понадеялся, что идущие мимо люди взглянут на него и как-то сразу поймут, что он – венецианец, а значит, отчасти наследник и совладелец всего этого великолепия.

И эти бессмысленные голуби, копошащиеся у ног восхищенных туристов и всегда раздражавшие его, сегодня вызвали чуть ли не умиление. Вдруг, ни с того ни с сего, добрая сотня птиц поднялась над площадью, покружила немного и, сев точнехонько туда, откуда взлетела, снова принялась суетливо клевать. Полная женщина позировала мужу: трое голубей сидели у нее на плече, а она отворачивалась от них; лицо ее выражало не то восторг, не то ужас; муж снимал ее на видеокамеру размером с автомат. В паре метров кто-то открыл пакетик с семечками и размашисто швырнул их, и вновь голуби взвились вверх, покружили и приземлились именно там, куда попало больше корма.

Брунетти взошел по трем невысоким ступенькам и толкнул двойные двери с матовыми стеклами, что вели в кафе «Флориан». Он пришел на десять минут раньше, но все же заглянул в анфилады небольших комнат и по правую и по левую руку от себя – доктора Дзорци нигде не было видно.

К нему подошел официант в белом пиджаке. Брунетти попросил посадить его у окна. Одна часть его сознания твердила, что в такой день особенно приятно посидеть вдвоем с привлекательной женщиной у окна кафе «Флориан», другая подсказывала, что ничуть не менее приятно, если его увидят вдвоем с привлекательной женщиной у окна в кафе «Флориан». Он отодвинул изящный стул с изогнутой спинкой, уселся и развернулся так, чтобы лучше видеть площадь.

Сколько Брунетти себя помнил, какая-нибудь часть базилики обязательно стояла в лесах. Видел ли он когда-нибудь это строение целиком, ничем не загороженное, – хотя бы в детстве? Кажется, нет.

– Доброе утро, комиссар, – услышал он у себя за спиной голос доктора Барбары Дзорци.

Он встал и пожал ей руку. Брунетти узнал ее без труда. Стройная и подтянутая, она ответила ему теплым и неожиданно крепким рукопожатием. Волосы, как ему показалось, были короче, чем в прошлый раз: темные, сильно вьющиеся локоны были подстрижены в форме шапочки и плотно прилегали к голове. Глаза у нее были почти черные: и не разглядишь, где кончается зрачок и начинается радужка. Сходство с Элеттрой, безусловно, присутствовало: тот же прямой нос, пухлые губы и округлый подбородок; но если Элеттра напоминала спелый фрукт, то во внешности сестры была какая-то сдержанная грусть.

– Доктор, я очень рад, что вы смогли найти для меня немного времени, – проговорил он, помогая ей снять плащ.

Она улыбнулась и поставила низкую и широкую сумку из коричневой кожи на стул у окна. Он тем временем сложил ее плащ и повесил его на спинку того же стула.

– Надо же, – сказал он, взглянув на сумку, – у доктора, который приходил к нам в детстве, была точно такая же.

– Наверное, стоило бы сменить ее на кожаный кейс, чтобы выглядеть посовременнее, – отозвалась она, – но мне подарила ее моя мама в день, когда я получила степень, – с тех пор я ее и ношу.

К их столику подошел официант, и они оба заказали по чашечке кофе. Он удалился, и Барбара спросила:

– Так чем я могу быть тебе полезна?

Брунетти счел, что нет никакого резона скрывать, от кого он получил информацию, и начал:

– Твоя сестра сказала мне, что синьора Тревизан была твоей пациенткой.

– Да, и ее дочь тоже, – добавила она, потянувшись к коричневой сумке и доставая оттуда потрепанную пачку сигарет. Она принялась было рыться в недрах сумки в поисках зажигалки, но возникший слева от нее официант, склонившись, поднес ей огонь.

– Благодарю, – сказала она, уверенно и привычно поворачиваясь к нему и прикуривая. Официант бесшумно отошел от стола.

Она жадно затянулась, захлопнула сумку и подняла глаза на Брунетти.

– Насколько я понимаю, это как-то связано со смертью адвоката?

– На данном этапе нашего расследования, – произнес Брунетти, – мы не можем с уверенностью сказать, что связано, а что не связано с его смертью.

Она поджала губы, и Брунетти понял, как формально и фальшиво должны были прозвучать его слова.

– Это чистая правда, доктор. На сегодняшний день у нас нет решительно никакой информации, разве что вещественные доказательства с места происшествия.

– Его застрелили?

– Да. Два выстрела. Одна из пуль, вероятно, задела артерию, поскольку скончался он, судя по всему, очень быстро.

– Почему тебя интересует его семья? – спросила она, не уточняя, как заметил Брунетти, кто именно из семьи его интересует.

– Хочу узнать о его бизнесе, друзьях, родных – обо всем, что позволило бы мне хоть немного понять его как личность.

– Думаешь, это поможет тебе найти убийцу?

– Это единственный способ узнать, кому могло понадобиться его убивать. После этого уже относительно просто просчитать, кто именно это сделал.

– Ну ты оптимист!

– Вовсе нет, – сказал Брунетти и покачал головой. – Я отнюдь не оптимист и не стану им, пока не начну его понимать.

– И ты полагаешь, что информация о жене и дочери Тревизана тебе в этом поможет?

– Да.

Слева от них вновь появился официант, поставил на стол две чашечки эспрессо и серебряную сахарницу. Оба положили в крошечные чашки по два куска сахару и принялись размешивать его ложечками, используя эту церемонию как естественный повод сделать паузу в разговоре.

Барбара глотнула кофе, поставила чашечку обратно на блюдце и заговорила:

– Где-то год с небольшим тому назад синьора Тревизан привела ко мне на прием свою дочь, ей было тогда лет четырнадцать. Было очевидно, что девочка не хотела, чтобы мама узнала, что с ней. Синьора Тревизан настаивала на том, чтобы войти вместе с дочерью в смотровой кабинет, но я оставила ее ждать в коридоре. Она стряхнула пепел с сигареты и добавила с улыбкой: – Не без труда.

Она опять отпила кофе. Брунетти молчал, не желая ее торопить.

– У девочки было обострение генитального герпеса. Я задала ей вопросы, которые принято задавать в подобных случаях: пользовался ли ее партнер презервативами, были ли у нее другие партнеры, как давно появились симптомы. Это заболевание именно вначале проявляется особенно остро, поэтому мне важно было знать, первый ли это случай. Эта информация позволила бы мне оценить, насколько серьезная у нее инфекция. – Она замолчала, затушила сигарету в пепельнице и как ни в чем не бывало поставила пепельницу на соседний стол.

– И что оказалось, это было первое обострение?

– По ее словам, да, но мне показалось, что это неправда. Я долго объясняла ей, зачем мне надо это знать и что я не смогу назначить правильное лечение, если не узнаю, насколько серьезно она больна. Времени на уговоры ушло порядочно, но в конце концов она созналась, что это второе обострение и что первое было гораздо сильнее.

– Почему же она сразу не обратилась за помощью?

– Это случилось, когда они были на отдыхе, и она побоялась, что если пойдет к другому врачу, тот все расскажет родителям.

– И насколько тяжелым было первое обострение?

– Высокая температура, озноб, боль в гениталиях.

– И что она предприняла?

– Сказала матери, что у нее колики, и два дня лежала.

– А что мать?

– В каком смысле?

– Поверила?

– Очевидно, да.

– А во второй раз?

– Она сказала матери, что у нее опять колики, сильный приступ, и что она хочет сходить ко мне на прием. Я ведь стала ее лечащим врачом, когда ей было всего семь лет, знаю ее с детства.

– Почему мать решила пойти вместе с ней?

Не отрывая глаз от пустой чашки с кофе, она ответила:

– Синьора Тревизан всегда слишком усердно ее опекала. Когда Франческа была маленькой, она обращалась ко мне, даже если температура поднималась совсем чуть-чуть. Бывали зимы, когда она вызывала меня на дом, чтобы осмотреть дочь, как минимум дважды в месяц.

– И ты приходила?

– Поначалу да: ведь я была начинающим врачом. Но через какое-то время я научилась понимать, у кого из моих пациентов действительно что-то серьезное, а у кого, скажем так, не очень.

– Синьора Тревизан вызывала тебя когда-нибудь по поводу своих собственных заболеваний?

– Нет, никогда. Она всегда приходила ко мне сама.

– А какие у нее были заболевания?

– Мне не кажется, что это относится к делу, комиссар, – сказала она.

Удивившись этому официальному обращению, он решил сменить тему:

– Какие ответы дала девочка на другие вопросы?

– Сказала, что ее партнер не пользовался презервативами, уверяя, что это помешает им обоим получить полноценное удовольствие. Она скривилась, словно ей противно было даже повторять эту эгоистичную формулировку.

– Ты сказала: «партнер», он был один?

– Да, она говорила, что один.

– Назвала имя?

– Я не спрашивала. Это не мое дело.

– Ты ей поверила? Насчет единственного партнера?

– Не видела никаких причин не верить. Как я уже сказала, я знаю ее с детства, и, насколько я могу судить, это была правда.

– А что там за история с журналом, которым запустила в тебя ее мать? – спросил Брунетти.

Она покосилась на него, явно удивляясь его осведомленности.

– Ах да, сестра: если уж она берется о чем-то рассказывать, выкладывает все до конца.

Это было сказано без всякой злости, а только с восхищением и едва заметной завистью. Брунетти не сомневался, что именно такое смешанное чувство и должна вызывать Элеттра у тех, кто живет с ней бок о бок всю жизнь.

– До журнала дело дошло попозже, – начала она. – Когда мы вышли из смотровой, синьора Тревизан стала требовать, чтобы я сказала ей, что с Франческой. Я ответила, что у нее легкое инфекционное заболевание, которое скоро пройдет. Ее такой ответ вроде бы устроил, и они ушли.

– Как же она узнала правду?

– Из-за лекарства. Зовиракс – средство, которое чаще всего используют для лечения лишая и герпеса. То, что Франческа принимала его, указывало на характер болезни. У синьоры Тревизан есть друг-фармацевт. По-видимому, она как-то так, между прочим, и поинтересовалась у него, от чего это лекарство, а он, конечно, объяснил, ведь ни для чего другого этот препарат почти никогда не применяется. На следующий день она явилась ко мне, уже без Франчески, и стала высказывать оскорбительные для меня предположения. – Она замолчала.

– И что это были за предположения?

– Она обвиняла меня в том, что я якобы помогла Франческе сделать аборт. Я сказала, чтобы она убиралась из кабинета, вот тогда-то она и запустила в меня попавшимся под руку журналом. Два моих пациента, уже пожилые люди, схватили ее за руки и вывели из приемной. Больше я ее никогда не видела.

– А что девочка?

– Ее я встречала пару раз на улице, но пациенткой моей она больше не является. Ко мне поступил запрос от другого врача на подтверждение диагноза – я подтвердила. К тому времени я уже отослала синьоре Тревизан медицинские карты ее и дочери.

– У тебя есть какие-нибудь предположения, с чего ей в голову пришла эта мысль, будто ты организовала аборт?

– Нет, никаких. Я в любом случае не смогла бы этого сделать без согласия родителей.

Дочери Брунетти, Кьяре, было столько же лет, сколько год назад было Франческе, четырнадцать. Интересно, а как бы он или его жена повели себя, если б узнали, что у их девочки венерическое заболевание? Он тут же отмахнулся от этой мысли – уж слишком она была мучительной.

– Почему ты не хочешь обсуждать здоровье синьоры Тревизан?

– Я уже сказала: потому что не считаю это относящимся к делу.

– Ну я ведь тоже говорил, что к делу может относиться все, что угодно. – Он попытался смягчить свой тон. Возможно, она это почувствовала.

– Хорошо, допустим, у нее была больная спина, дальше что?

– Если бы это действительно было так, ты, не раздумывая, рассказала бы мне об этом.

С минуту она сидела молча, потом мотнула головой.

– Нет, она была моей пациенткой, поэтому я не могу обсуждать ничего из того, что знаю.

– Не можешь или не хочешь? – спросил Брунетти, уже не скрывая, насколько важен весь этот разговор.

Она уставилась на него немигающим взглядом.

– Не могу, – повторила она и отвела глаза, чтобы посмотреть на часы. Ему явно давали понять, что он лезет не в свое дело. – У меня сегодня до обеда еще один вызов.

Брунетти уже осознал: против этого ее решения он бессилен.

– Спасибо за то, что уделила мне время, и за рассказ, – сказал он совершенно искренне. А после добавил уже более доверительным тоном: – Странно, но до меня только сегодня дошло, что вы с Элеттрой сестры.

– Ну, она все-таки на пять лет моложе.

– Не во внешности дело, – сказал он и, увидев вопросительное выражение на ее лице, пояснил: – Я о характере. Вы по характеру очень похожи.

Широкая улыбка мгновенно осветила ее лицо.

– Нам это часто говорят.

– Конечно. Могу себе представить насколько.

Минуту она стояла, не говоря ни слова, а потом весело рассмеялась. Продолжая смеяться, она отодвинула стул, встала и потянулась за плащом. Он помог ей одеться, взглянул на счет и бросил на стол деньги. Она подхватила свою коричневую сумку, они вместе вышли на площадь и обнаружили, что стало еще теплее.

– Большинство моих пациентов считают, что такая погода, – и она махнула рукой, как бы охватывая этим жестом и площадь, и наполнявший ее свет, – все это к ужасной зиме.

Они спустились вниз по трем низеньким ступенькам и пошли через площадь.

– А если бы сегодня было необычайно холодно, что бы они тогда сказали? – спросил Брунетти.

– Тогда бы они сказали то же самое: что это верный признак ужасной зимы, – ответила она как ни в чем не бывало, ничуть не смущаясь явным противоречием. Оба они были коренными венецианцами и прекрасно понимали друг друга.

– Какие мы все-таки пессимисты, а? – проговорил Брунетти.

– Когда-то наш город был центром империи. А теперь что? – И она вновь сделала свой широкий жест, захватив и собор, и колокольню с портиком Сансовино. – Теперь наш город превратился в эдакий Диснейленд. Я думаю, одного этого достаточно, чтобы быть пессимистом.

Брунетти кивнул, но промолчал. Она его не убедила. Не часто, но все же время от времени его наполняло такое чувство, что город все еще не утратил своего величия.

Они расстались у подножия колокольни; она направилась к своему пациенту, жившему на Кампо-делла-Герра, а его путь лежал мимо Риальто – он шел домой обедать.

Глава 8

Когда Брунетти добрался до своего квартала, магазины были еще открыты, так что он успел зайти в бакалейную лавку на углу и купить четыре стеклянные бутылки минеральной воды. Однажды, уступив в минуту слабости доводам об экологической безопасности, он присоединился к объявленному их семьей бойкоту пластиковых бутылок, и теперь, так же как и его домашние, он не мог не отдать им должного, обзавелся привычкой каждый раз, проходя мимо магазина, заглядывать в него и покупать несколько стеклянных бутылок. Порой он задавался вопросом, уж не купаются ли его домашние в этой воде? Как-то слишком быстро она заканчивалась. Поднявшись на пятый этаж, он поставил сумку с бутылками и выудил из кармана ключи. Из-за двери до него доносились передаваемые по радио новости – небось подбрасывают охочей до скандалов публике свежие детали смерти Тревизана. Он толчком открыл дверь, внес бутылки в прихожую и прикрыл за собой дверь. Из кухни слышался хорошо поставленный голос: «…отрицает, что ему что-либо известно по существу выдвинутых против него обвинений, и отмечает, что вот уже двадцать лет верой и правдой служит бывшей Христианско-демократической партии, и это само по себе следует считать доказательством того, как он предан принципам законности. В то же время Ренато Мустаччи, признавшийся ранее в сотрудничестве с мафией в качестве наемного убийцы и находящийся в данный момент в заключении в тюрьме „Регина Цели», продолжает утверждать, что именно по приказу сенатора он и двое его товарищей застрелили судью Филиппо Президе и его жену Эльвиру в Палермо в мае прошлого года».

Серьезный голос комментатора сменился легкомысленной песенкой о стиральном порошке, перекрываемой голосом Паолы, которая, по своей излюбленной привычке, разговаривала сама с собой:

– Грязная, лживая свинья! Грязная, лживая христианско-демократическая свинья, все они там такие! «Принципы законности, принципы законности!»

Далее последовал ряд эпитетов, которые, как ни странно, жена употребляла только наедине с собой. Она услышала его шаги и обернулась.

– Гвидо, ты слышал? Слышал этот бред? Все три киллера говорят, что это он велел им убить судью, а он рассуждает о принципах законности. Его давно уже пора схватить и повесить. Но он же у нас парламентарий, его трогать нельзя. Да по ним по всем тюрьма плачет! Пересажали бы всех этих членов парламента, и у нормальных людей хлопот бы поубавилось.

Брунетти пересек кухню и присел на корточки, чтобы поставить бутылки в низенький шкафчик рядом с холодильником. Сейчас там была только одна бутылка, хотя накануне он принес целых пять.

– Что у нас на обед? – спросил он.

Она отступила на полшага назад, ткнула его пальцем в грудную клетку, прямо в сердце, и разразилась обличительной тирадой:

– Республика на грани коллапса, а он только и может думать что о еде, – словно обращалась к невидимому собеседнику, который за двадцать лет брака не раз становился немым свидетелем их бесед. – Гвидо, эти злодеи уничтожат всех нас, если уже не уничтожили. А ты спрашиваешь меня, что на обед.

Брунетти чуть не сказал, что роль пламенной революционерки не слишком подходит даме, которая носит одежду из кашемира, приобретенную в пассаже «Берлингтон-Аркейд»[12]12
  Дорогой магазин в Лондоне


[Закрыть], но вместо этого произнес:

– Покорми меня, Паола, и я пойду блюсти принципы законности на собственном рабочем месте.

Это напомнило ей о Тревизане, и она, как и следовало ожидать, охотно прекратила свои философские излияния, чтобы немного посплетничать. Она выключила радио и спросила:

– Он поручил это дело тебе?

Брунетти кивнул и резко поднялся.

– Он обнаружил, что я практически ничем на данный момент не занят. Ему уже звонил мэр, так что можешь себе представить, в каком он сейчас состоянии.

Паоле не надо было расшифровывать, кто такой «он» и что это за состояние.

В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.

– Я прочитала только, что его застрелили. В поезде по дороге из Турина.

– Судя по билету, он сел в Падуе. Мы пытаемся выяснить, что он мог там делать.

– Может, женщина?

– Возможно. Пока слишком рано делать какие-то выводы. Так что на обед?

– Паста фагиоли, и на второе отбивная.

– А салат?

– Гвидо, – произнесла она, поджав губы и закатывая глаза, – когда это у нас были отбивные без салата?

Этот вопрос он оставил без внимания и спросил:

– У нас еще есть то славное «Дольчетто»?

– Не знаю. С прошлой недели вроде оставалась бутылочка.

Он пробормотал что-то себе под нос и опять полез в маленький шкафчик. Там, за минералкой, обнаружились целых три бутылки вина, но только белого. Он поднялся и спросил:

– А где Кьяра?

– В своей комнате, а что?

– Хочу попросить ее о небольшом одолжении.

Паола взглянула на часы:

– Уже без четверти час, Гвидо. Все магазины уже закрыты.

– Да, но можно же сходить в «До Мори». Они закроются только в час.

– И ты заставишь ее тащиться туда только за тем, чтобы купить бутылку какого-то там «Дольчетто»?

– Три.

С этими словами он вышел из кухни и направился в комнату к Кьяре. Он постучался, краем уха услышав, что в кухне опять заработало радио.

– Входи, папа, – послышалось из-за двери.

Он вошел в комнату. Кьяра лежала, развалившись поперек кровати, накрытой белым, уже сбившимся покрывалом. Ее ботинки валялись на полу, рядом со школьной сумкой и пиджаком. Жалюзи были открыты, и в комнату вливался солнечный свет, касаясь своими лучами плюшевых медвежат и других мягких игрушек, оккупировавших дочкину кровать. Она откинула прядь темно-русых волос, посмотрела на него снизу вверх и просияла – едва ли не ярче солнца.

– Привет, милочка, – сказал он.

– Ты сегодня рано, пап.

– Нет, как раз вовремя. Ты читала?

– Она кивнула и опять уткнулась в книгу.

– Кьяра, сделаешь мне одолжение?

Она опустила книгу и уставилась на него.

– Ну, так сделаешь?

– Куда идти?

– Всего лишь к «До Мори».

– Что у нас закончилось?

– »Дольчетто».

– Ну па-а-п, ну почему ты не можешь выпить за обедом чего-нибудь другого?

– Потому, что я хочу «Дольчетто», родная.

– Я схожу, но только вместе с тобой.

– Тогда я и сам могу сходить.

– Вот и сходи, если хочешь.

– Не хочу, поэтому и прошу тебя сделать это за меня.

– Ну почему я?

– Потому что я тяжело работаю и содержу всю семью.

– Мама тоже работает.

– Да, но за квартиру и за все, что мы покупаем в дом, мы расплачиваемся моими деньгами.

Она положила книжку на кровать корешком вверх.

– Мама говорит, что это типичный капиталистический шантаж и что в таких случаях я не должна тебя слушаться.

– Кьяра, – проговорил он очень мягко, – наша мама – бузотерка, вечная оппозиционерка и агитаторша.

– А что ж ты тогда всегда говоришь мне, чтобы я ее слушалась?

Он шумно вздохнул. Услышав это, Кьяра свесила ноги с кровати и стала нащупывать свои ботинки.

– И сколько же тебе нужно бутылок? – спросила она с вызовом.

– Три.

Она наклонилась, чтобы завязать шнурки. Брунетти протянул руку и хотел потрепать ее по макушке, но она увернулась. Покончив со шнурками, Кьяра выпрямилась, схватила с пола пиджак и, не говоря ни слова, проследовала мимо него в коридор.

– Возьми у мамы денег! – крикнул он ей вдогонку и отправился в ванную мыть руки. Он слышал, как хлопнула входная дверь.

На кухне Паола накрывала на стол, но только на троих.

– А где же Раффи? – спросил Брунетти.

– У него сегодня днем устный экзамен, так что он с утра в библиотеке.

– И что же он будет есть?

– Перехватит где-нибудь пару бутербродов.

– Если у него экзамен, ему надо нормально поесть.

Она взглянула на него и покачала головой.

– Что? – спросил он.

– Ничего.

– Нет, ты скажи! Ты чего так качаешь головой?

– Я, знаешь, иногда думаю, как меня угораздило выйти замуж за такого заурядного человека.

– Заурядного?

Из всех оскорблений, которые время от времени бросала ему Паола, это отчего-то показалось ему самым обидным.

– Заурядного? – повторил он.

Минуту она колебалась, а потом пустилась в объяснения:

– То ты шантажируешь собственную дочь, чтобы заставить ее сходить за вином, которое она не пьет, а то вдруг начинаешь беспокоиться, хорошо ли поел твой сын.

– О чем же мне еще беспокоиться?

– О том, что он плохо учится, – парировала Паола.

– Да он весь последний год только и делал, что учился, да еще бродил по квартире и мечтал о Саре.

– Сара-то тут при чем?

«А что при чем? « – это занимало Брунетти больше всего: к чему вообще весь этот разговор?

– Что тебе сказала Кьяра? – спросил он.

– Что она предложила тебе пойти вместе с ней, а ты отказался.

– Если бы мне хотелось прогуляться, я бы и сам сходил.

– Ты всегда твердишь, что у тебя мало времени на общение с детьми, и вот выпадает такая возможность, а ты отказываешься.

– Сходить с ребенком до ближайшего бара и купить бутылку вина? Я несколько иначе представлял себе общение с детьми.

– Ах да, ты предпочитаешь сидеть с ними за одним столом и объяснять, что у кого деньги, у того и власть.

– Па-о-ла, – произнес он медленно, по слогам, – я не знаю, с чего вдруг ты затеяла эту беседу, но уж точно не из-за того, что я отправил Кьяру за вином.

Она пожала плечами и вновь повернулась к большой кастрюле, кипевшей на плите.

– Что такое, Паола? – спросил он, не двигаясь с места, но стараясь, чтобы голос его звучал проникновенно.

Она снова пожала плечами.

– Скажи мне, Паола. Пожалуйста.

Продолжая стоять к нему спиной, она тихо заговорила:

– Я начинаю чувствовать себя старой, Гвидо. У Раффи уже есть девушка, Кьяра тоже почти совсем взрослая. Мне скоро стукнет пятьдесят.

Похоже, с арифметикой у нее плоховато, подумал Брунетти, но промолчал.

– Я знаю, это глупо, но меня это так угнетает, будто я исчерпала все жизненные ресурсы и все лучшее осталось позади.

Боже, и это его она назвала заурядным?

Он молча ждал продолжения, но она, по-видимому, уже закончила.

Она сняла с кастрюли крышку и на мгновение скрылась в облаке пара. Потом взяла длинную деревянную ложку и стала помешивать ею содержимое – кто-то, быть может, сказал бы, что она похожа на ведьму, колдующую над своим зельем, но только не Брунетти. Он попытался представить себе, правда с трудом, что не было ни любви, ни двадцати лет брака, после которых в облике спутницы уже не остается ни одной незнакомой черточки. Попробовав посмотреть на Паолу со стороны, он увидел высокую, стройную женщину немного за сорок с рыжевато-русыми волосами, доходящими до плеч. Она обернулась, взглянула на него, и он увидел длинный нос и темно-карие глаза, большой рот, который неизменно его восхищал.

– Что же мне с тобой такой делать? В комиссионку сдать, что ли? – рискнул пошутить он.

Секунду она пыталась сдержать улыбку, но не смогла.

– Я очень глупо себя веду, да?

Он собрался было ответить, что не глупее, чем обычно, но тут дверь распахнулась и в квартиру влетела Кьяра.

– Пап, что же ты мне не рассказал? – прокричала она из прихожей.

– О чем не рассказал, Кьяра?

– Об отце Франчески! Что его кто-то убил.

– Ты ее знаешь? – спросил Брунетти.

Она прошла по коридору. На плече у нее болталась тряпичная сумка. Похоже, любопытство заставило дочку забыть о том, что она злится на отца.

– Конечно, знаю. Мы вместе ходили в школу. А ты теперь будешь разыскивать того, кто это сделал?

– Буду участвовать в розыске, – уточнил он коротко, опасаясь нескончаемого потока вопросов. – Ты ее хорошо знала?

– Да нет, – сказала она, к немалому удивлению Брунетти. Он ожидал услышать, что она была Франческе лучшей подругой, а значит, посвящена в нечто такое, о чем ему еще только предстояло узнать.

– Она водилась с этой, как ее, Педроччи, – ну, девчонкой, у которой дома куча кошек. От нее этими кошками так воняло, что с ней и не дружил никто. Вот только Франческа.

– А другие друзья у Франчески были? – спросила Паола. Тема была настолько захватывающей, что она с удовольствием приняла участие в вытягивании информации из собственного ребенка. – Я что-то не помню, чтобы я с ней встречалась.

– Правильно: она никогда ко мне не заходила. Все, кто хотел с ней поиграть, должны были приходить к ней домой. Это ей так мама велела.

– А та девочка, с кошками? Она ходила к ней?

– Ага. У нее отец – судья, вот синьора Тревизан и не возражала, несмотря на запах.

Брунетти поразился, насколько четкие представления о жизни у его дочери. Он не мог знать, что ждет Кьяру в будущем, но в том, что далеко пойдет, пожалуй, не сомневался.

– А какая она, синьора Тревизан? – спросила Паола, бросив взгляд на Брунетти. Тот кивнул: очень мило с ее стороны. Он выдвинул стул и присел к столу.