Текст книги "Счет по-венециански"

Глава 10

Пока Брунетти был у Тревизана, небо затянуло тучами, не осталось и следа от теплого сияния дня. Он взглянул на часы – около шести, еще можно при желании вернуться в квестуру. Но вместо этого он свернул, перешел мост Академии и направился к дому. По дороге он зашел в бар и заказал небольшой бокал белого вина. На стойке стояла тарелка с посыпанными солью крендельками: он взял один, откусил кусочек и тут же выкинул то, что осталось, в пепельницу – гадость, впрочем, так же как и вино. Он оставил недопитый бокал и ушел.

Брунетти вспоминал выражение лица Франчески Тревизан в тот момент, когда она внезапно появилась в дверях, и перед его мысленным взором возникали только округлившиеся при виде него глаза девочки. В этих глазах не было слез, в них нельзя было углядеть ничего, кроме удивления; она напоминала мать не только внешне, но и своим равнодушием к несчастью. Может, она ждала увидеть кого-то совсем другого?

Как бы реагировала Кьяра, если бы он погиб? И что Паола, смогла бы она так же невозмутимо и спокойно отвечать на вопросы какого-нибудь полицейского об их совместной жизни? Одно можно сказать наверняка: Паола уж точно не смогла бы, в отличие от синьоры Тревизан, утверждать, что ей не известно ничего о профессиональной деятельности мужа, покойного мужа. Это заявление синьоры Тревизан о ее полной неосведомленности засело в мозгу Брунетти как заноза, он не мог об этом не думать и не мог в это поверить.

Зайдя в квартиру, он на основании многолетнего опыта сразу сделал вывод, что дома никого нет. Он прошел на кухню и обнаружил, что стол завален газетами, листочками, исписанными цифрами и математическими символами, не имевшими для Гвидо ровным счетом никакого смысла, – по-видимому, черновиками домашней работы Кьяры. Он взял одну из бумажек, узнал аккуратный, с наклоном вправо почерк своего младшего ребенка, эти длинные стройные ряды цифр и значков представляли собой, если память ему не изменяла, квадратное уравнение. Что это? Вычисления? Задача по тригонометрии? Все это было так давно, а способностей к математике так мало, что в голове у Брунетти не осталось почти ничего, хотя курс – и это он помнил точно – длился четыре года.

Он отложил бумаги в сторону и переключился на газеты. Конкуренцию репортажу об убийстве Тревизана составляла статья об очередной взятке очередного сенатора. Прошло уже несколько лет с тех пор, как судья Ди Пьетро вынес первое обвинительное заключение по подобному делу, а страной по-прежнему правят всякие мерзавцы. Против всех или почти всех крупных политических деятелей, стоявших у руля страны, сколько Брунетти себя помнил, выдвигались обвинения, порой по нескольким пунктам. Некоторые принимались даже изобличать друг друга. Вот только ни одно из этих дел не дошло до суда и приговора, и это несмотря на то, что в казне давно зияли огромные дыры. Эти свиньи десятилетиями объедают народ, забравшись по самые уши в общую кормушку, и при этом никакая сила – ни всеобщее негодование, ни нарастающее отвращение граждан к их персонам – не в состоянии отнять у них власть. Гвидо перевернул страницу и увидел фотографии двоих самых отпетых негодяев из всей шайки – горбуна и этого лысого борова, и тут же, с уже привычным чувством отвращения, сложил хрусткую газету. Ничего в этой стране не изменится. Брунетти знал обо всех громких скандалах не понаслышке, знал, куда утекали деньги и чье имя, скорее всего, попадет на страницы газет следующим, и еще одно Гвидо Брунетти знал наверняка: ничего никогда не изменится. Прав был Лампедуза[16]16
  Герой по-своему интерпретирует знаменитый афоризм итальянского писателя Джузеппе Томази ди Лампедузы: «Все должно измениться, чтобы все осталось по-старому»


[Закрыть]: видимость изменений – лучшее средство, чтобы оставить все как есть. Наступят новые выборы, появятся новые лица, зазвучат обещания, а на деле просто очередная скотина прорвется к кормушке, просто в каком-нибудь из частных швейцарских банков под руководством чрезвычайно осторожного управляющего будет открыт новый счет.

Брунетти всегда чувствовал заранее, когда на него накатит подобное настроение, и почти боялся его. Боялся этой нет-нет да и возникавшей уверенности, что все, чем он занимается на работе, лишь бесполезная трата времени. Зачем гоняться и сажать за решетку забравшегося в квартиру мальчишку, когда человека, укравшего миллиарды из системы здравоохранения, направляют послом в ту самую страну, куда он годами переводил наворованные деньги? Разве справедливо налагать штраф на водителя, не заплатившего налог на автомобильную магнитолу, в то время как директор предприятия, производящего эти самые автомобили, признает, что давал взятки – миллиарды лир – лидерам профсоюзов, чтобы те подавляли попытки рядовых членов требовать повышения заработной платы? И, сделав подобное признание, он остается на свободе – неужели это нормально? Какой смысл арестовывать убийц, зачем искать того, кто застрелил Тревизана, когда человек из высших эшелонов власти дает показания в суде по обвинению в организации убийств тех немногочисленных честных судей, у которых хватило смелости рассматривать дела о мафии?

Безрадостный ход его мыслей прервало появление Кьяры. Она хлопнула входной дверью и с охапкой книг протопала в свою комнату. Брунетти проследил за ней взглядом. Через пару минут она вышла из комнаты уже без книжек.

– Здравствуй, солнышко, – крикнул ей Гвидо из кухни, – хочешь чего-нибудь поесть? – «Конечно, хочет, разве когда-то бывает иначе?» – добавил он про себя.

– Ciao, papa, – прокричала она в ответ, и направилась в сторону кухни, пытаясь вылезти на ходу из рукавов плаща, Единственное, что ей удалось в результате, это вывернуть один из рукавов наизнанку так, что рука окончательно застряла. Он молча наблюдал. Дочка высвободила вторую руку и стала яростно тянуть за рукав. Он отвернулся, а повернувшись обратно, обнаружил, что плащ уже валяется на полу и Кьяра наклоняется, чтобы поднять его.

Наконец она зашла на кухню и подставила ему щечку, которую он с нежностью поцеловал.

Она подошла к холодильнику, открыла его и, нагнувшись, стала внимательно изучать содержимое и достала лежавший у дальней стенки бумажный сверток с сыром. Она выпрямилась, взяла из ящика нож и отрезала себе огромный кусок.

– Хлеба хочешь? – спросил он, доставая с верхней полки пакет с булочками. Она кивнула, и они заключили сделку; он получает толстый кусок сыру и за это дает ей две булочки.

– Па, а сколько платят полицейским в час?

– Точно не знаю, детка. Они получают жалованье, но иногда в их рабочей неделе оказывается больше часов, чем у обычных офисных служащих.

– Это когда преступлений много или когда надо за кем-то следить?

– Да.

Он кивнул в сторону сыра, и она отрезала и молча протянула ему еще один кусок.

– А еще когда они разговаривают со свидетелями или подозреваемых допрашивают и всякое такое, правильно? – продолжила она, явно не собираясь оставлять эту тему.

– Да, – подтвердил Гвидо, недоумевая, к чему она клонит.

Кьяра тем временем прикончила вторую булочку и запустила руку в пакет за третьей.

– Если ты съешь весь хлеб, мама тебя убьет. – Эта угроза повторялась в их доме так часто, что звучала уже почти ласково.

– И все-таки, сколько, как ты думаешь, будет получаться в час? – спросила она, не обращая на него никакого внимания и разрезая булочку пополам.

Он решил назвать хоть какую-то сумму, учитывая, что сколько ни скажи, столько дочка и попросит.

– Думаю, не больше двадцати тысяч лир в час, – проговорил он и тут же спросил: – А что?

Он знал, что именно этого вопроса ожидала Кьяра.

– Ну, просто я поняла, что тебе будет интересно узнать побольше об отце Франчески, – вот и расспросила кое-кого. А еще я подумала: раз уж я выполняю работу полицейских, значит, мне должны оплатить мое время.

Изредка наблюдая в собственных детях подобные замашки, он жалел, что Венеция имеет тысячелетнюю коммерческую историю.

Он ничего ей не ответил, так что Кьяре пришлось перестать жевать и взглянуть на него:

– Так что ты думаешь по этому поводу?

Он помолчал немного и ответил:

– Я думаю, все будет зависеть от того, какую информацию тебе удалось добыть. Не станем же мы платить тебе зарплату независимо от того, что ты выяснила, как настоящему полицейскому. Ты у нас нечто вроде внештатного сотрудника, и, значит, тебе положено платить исходя из ценности данных.

Минуту-другую она обдумывала его слова и, уяснив ход его рассуждений, кивнула:

– Идет. Значит, я рассказываю тебе все, что выяснила, а ты говоришь мне, сколько это будет стоить.

Брунетти не мог не восхититься ловкостью, с которой она обошла основной вопрос – собирается ли он вообще платить ей за информацию, и повела разговор так, словно сделка вроде как уже заключена и осталось только оговорить детали. Что ж, ладно.

– Ну, рассказывай.

Кьяра приняла самый что ни на есть деловой вид, отправила в рот последний кусочек третьей булки, вытерла руки о кухонное полотенце и уселась за стол, сцепив пальцы.

– Мне пришлось поговорить с четырьмя разными людьми, прежде чем я узнала что-то стоящее, – начала она таким серьезным тоном, будто давала показание в суде или выступала по телевизору.

– И что же это за люди?

– Во-первых, девочка из школы, где Франческа учится сейчас; во-вторых, учительница из моей школы; потом одна девочка тоже из моей школы и еще одна, с которой мы вместе учились с пятого по восьмой.

– И ты все это успела за один день?

– Ну конечно же! Мне, естественно, пришлось отпроситься после обеда, чтобы сходить встретиться с Лучаной, а потом еще успеть в школу к Франческе. А с учительницей и девочкой из нашей школы я поговорила до того, как ушла.

– Так ты отпросилась? – спросил Брунетти из чистого любопытства.

– Конечно! Все дети так делают. Для этого надо всего лишь принести записку от родителей о том, что ты болеешь, или что тебе нужно куда-то сходить, и никаких вопросов.

– И часто ты так делаешь, Кьяра?

– Ну что ты, папа, только когда очень нужно.

– Кто же написал тебе записку?

– Сегодня была мамина очередь. И потом, ее подпись подделать куда легче, чем твою. – За разговором она собрала со стола все листочки с домашней работой, сложила их аккуратной стопочкой, положила на краешек стола и глянула на него. Ей явно не терпелось перейти к делу.

Он выдвинул стул и уселся напротив нее.

– И что же тебе рассказали все эти люди, Кьяра?

– Первое, что я выяснила: оказывается, Франческа рассказывала байку про похищение и той, другой девочке, из новой школы. Плюс я, кажется, помню, как она рассказывала это в нашей компании, но это было лет пять назад.

– Сколько же всего лет ты ходила с ней в одну школу?

– Мы вместе учились в начальных классах. Но потом ее семья переехала, и она стала ходить в среднюю школу «Вивальди». Я иногда ее встречаю, но мы же с ней никогда не были подружками.

– А та, другая девочка, которой Франческа рассказывала свою историю, была ее подружкой?

Он увидел, что Кьяра сжала губы, услышав этот вопрос, и предложил:

– Ладно, лучше расскажи-ка мне все в том порядке, в каком сама хочешь.

Она улыбнулась.

– В общем, эта девочка, которая из моей школы, ходила с ней в другую школу, и она говорит, что, по словам Франчески, ей родители велят с незнакомыми на улице не разговаривать и никуда с ними не ходить. Нам она примерно то же самое говорила, когда мы с ней учились.

Она взглянула на него в ожидании одобрения, и он улыбнулся, хотя примерно то же самое слышал за обедом.

– Я это и так знала, поэтому решила, что лучше поговорить с кем-нибудь из школы, в которой она сейчас учится. Вот поэтому мне и пришлось отпрашиваться: иначе как бы я ее одноклассниц застала? – Он кивнул. – И вот та одноклассница мне сказала, что у Франчески был парень. Нет, пап, правда. Они были любовниками и все такое.

– А она сказала, кто он такой, этот парень?

– Нет, она сказала, что Франческа никогда не называла его имени. Говорила только, что он старше, что ему двадцать с чем-то. Франческа говорила, что хотела с ним бежать, а он отказался, сказал, что надо подождать, пока она вырастет.

– А девочка сказала тебе, почему Франческа хотела бежать?

– Ну, не так чтобы подробно. У нее было такое ощущение, что это из-за матери, что Франческа с ней часто ругалась и оттого хотела убежать.

– А с отцом какие были отношения?

– Ой, отца она очень любила, говорила, что он всегда с ней очень добр, вот только видела она его не часто, потому что он вечно был слишком занят.

– У Франчески вроде есть брат.

– Да, Клаудио. Но он далеко, учится в школе в Швейцарии. Я потому и решила поговорить с учительницей. Она вела что-то у этого Клаудио до того, как он укатил в Швейцарию; я надеялась, что удастся выудить из нее какую-нибудь информацию об этом парне.

– Ну и как, удалось?

– Ясное дело. Я сказала, что я лучшая подруга Франчески и что, мол, Франческа волнуется, как Клаудио воспримет смерть отца – ведь он в Швейцарии один, и всякое такое. Сказала, что я его тоже знаю; даже заставила ее поверить, что я в него влюблена. – На этом месте она остановилась и тряхнула головой. – Противно, конечно: понимаешь, все, буквально все говорят, что этот Клаудио – полное ничтожество. Но она мне поверила.

– Какой же вопрос ты ей задала?

– Спросила, не может ли она посоветовать, как Франческе вести себя с Клаудио. – И, поймав удивленный взгляд Брунетти, пояснила: – Да, сама знаю, звучит глупо, ни одному нормальному человеку и в голову не придет задавать такие вопросы, но ты же знаешь этих учителей – их ведь хлебом не корми, дай поучить жить, объяснить, как себя вести.

– И что, учительница тебе поверила?

– Естественно, – спокойно сказала Кьяра.

– Ты, похоже, первоклассная лгунья, – отшутился Брунетти.

– Это точно. Просто отличная. Мама всегда говорит, что врать надо уметь хорошо, – заявила она и, даже не взглянув в сторону отца, продолжила свой рассказ: – Учительница сказала, что Франческе следует принять во внимание – именно так и сказала, «принять во внимание», – что Клаудио всегда больше любил отца, чем мать, и что теперь для него наступят трудные времена. – Она презрительно скривилась: – Тоже мне, удивила. И ради этого мне пришлось полгорода пешком пройти! Да к тому же, пока она мне эту ценную мысль выдала, полчаса прошло.

– А что тебе рассказали другие?

– Лучана – мне, кстати, пришлось аж в Кастелло идти, чтобы с ней увидеться, – так вот, она сказала мне, что Франческа прямо ненавидит мать, потому что она помыкала отцом и вечно указывала ему, что делать. Дядю своего она тоже не любит. Говорит, что он считает себя самым главным в семье.

– Помыкает, говоришь? А в каком смысле?

– Этого Лучана не знает. Ей просто Франческа рассказывала, что отец всегда поступал именно так, как велела мать. – Прежде чем Брунетти успел отпустить какую-нибудь шуточку, она пояснила: – Это не то, что у вас с мамой бывает. Нет, мама, конечно, тоже указывает тебе, что делать, но только ты сначала соглашаешься, а потом все равно поступаешь так, как считаешь нужным. – Тут она взглянула на часы и спросила: – А кстати, где мама? Уже почти семь. Что на ужин-то у нас будет? – Последний вопрос, как видно, волновал Кьяру больше всего.

– Может, в университете задержалась. Учит жить какого-нибудь студента. – Кьяра не успела решить, смеяться ей над этой шуткой или нет, потому что Брунетти предложил: – Если ты уже закончила отчет о своем расследовании, то давай-ка начнем готовить ужин, а? Мама придет, а ужин уже на столе – так, для разнообразия.

– А ты скажешь, сколько мне за информацию причитается? – промурлыкала она.

Брунетти задумался на минутку.

– Думаю, тысяч тридцать лир, – ответил он наконец. Сумма была довольно скромной, поскольку деньги он доставал из собственного кармана, хотя на самом деле сведения о том, что синьора Тревизан помыкала мужем, – если, конечно, они подтвердятся и если окажется, что в профессиональной сфере адвокат руководствовался указаниями супруги, – стоили неизмеримо больше.

Глава 11

На следующий день на первой странице «Газеттино» появилась статья о самоубийстве Рино Фаверо. В статье говорилось, что один из самых успешных бухгалтеров Венето, Фаверо, заехал на своем «Ровере» в находящийся под его домом двухместный гараж, закрыл за собой дверь, сел на переднее сиденье и оставил включенным двигатель. Там утверждалось также, что имя Фаверо должно было вот-вот всплыть в связи с набиравшим силу скандалом в министерстве здравоохранения. На тот момент всей Италии уже было известно, что бывший министр здравоохранения обвиняется в получении баснословных взяток от различных фармацевтических компаний за разрешение повышать цены на производимые этими компаниями лекарства. А вот то, что Фаверо, оказывается, ведал частными финансовыми средствами президента самой крупной из этих компаний, широкой общественности еще не было известно. Те же, кто владел этой информацией, полагали, что Фаверо решил последовать примеру многих других, запутавшихся в паутине коррупции: уйдя из жизни, сохранить свою честь и избежать таким образом обвинения, позора и наказания. В то, что честь вряд ли можно спасти подобным способом, верили, похоже, немногие.

Полицию Падуи рассуждения о возможных мотивах самоубийства не заинтересовали, поскольку вскрытие показало, что на момент смерти в крови у Фаверо было столько барбитуратов, что он не смог бы ни машину вести, ни – тем более – заехать в гараж и закрыть за собой дверь. Почему же в таком случае в машине не нашли никаких бутылочек или упаковок из-под лекарств и почему при обыске дома также не было обнаружено никаких барбитуратов? Последовавшее за этим изучение карманов Фаверо под микроскопом также не выявило ни малейших следов барбитуратов. Однако с прессой этой информацией делиться не стали, так что по крайней мере в общественном сознании смерть Фаверо продолжала считаться самоубийством.

Через три дня после смерти Фаверо, а значит, через пять дней после убийства Тревизана, Брунетти, входя в свой кабинет, услышал телефонный звонок,

– Брунетти слушает, – ответил он, одной рукой держа телефон, а другой расстегивая плащ.

– Комиссар Брунетти, это капитан делла Корте, полиция Падуи.

Брунетти смутно припомнил это имя, – во всяком случае, ему показалось, что он слышал об этом человеке что-то хорошее.

– Доброе утро, капитан. Чем я могу быть вам полезен?

– Скажите, не всплывало ли имя Рино Фаверо в связи с расследованием убийства в поезде?

– Фаверо? Это тот, что покончил с собой?

– Покончил с собой? Это с четырьмя миллиграммами роипнала в крови?

Брунетти мигом насторожился.

– Как это связано с Тревизаном? – спросил он.

– Нам это неизвестно. Но мы выяснили, кому принадлежали все телефонные номера, обнаруженные нами в его записной книжке. Точнее, те из них, которые были записаны без упоминания фамилии. В их числе оказался телефон Тревизана.

– Расшифровки уже есть? – Не было необходимости уточнять, что Брунетти имеет в виду расшифровку всех звонков, сделанных с телефона Фаверо.

– Есть, но из них следует, что он ни разу не звонил Тревизану ни на работу, ни домой, во всяком случае со своего телефона.

– Тогда зачем ему его номер? – спросил Брунетти.

– Нас это тоже очень интересует, – сказал делла Корте сухо.

– Сколько еще безымянных номеров было в книжке?

– Восемь. Один из них – телефон бара в Местре. Другой – номер телефона-автомата на вокзале в Падуе. Остальные не существуют.

– В каком смысле «не существуют»?

– В том смысле, что эти номера никак не могут относиться к Венето.

– А другие города, провинции вы проверяете?

– Уже проверили. Или в них слишком много цифр, или таких вообще нет у нас в стране.

– То есть зарубежные?

– По-видимому.

– А код страны по ним не определяется?

– Два из них, похоже, где-то в Восточной Европе, еще два – не то в Эквадоре, не то в Таиланде. Только не спрашивайте меня, как ребята, которые с ними работали, умудрились это выяснить. Они все еще возятся с оставшимися двумя, – ответил делла Корте. – Причем он ни разу не звонил со своих телефонов по этим номерам, ни за границу, ни в Венето.

– Но они у него были, – сказал Брунетти.

– Да, они у него были.

– Он ведь мог звонить и из телефона-автомата.

– Я понимаю, понимаю.

– А другие международные звонки проверяли? Есть какая-нибудь страна, куда он часто звонил?

– Он часто звонил во многие страны.

– Заграничным клиентам? – спросил Брунетти.

– И клиентам тоже. Но некоторые из номеров не принадлежат никому из тех, с кем он работал.

– В каких странах эти номера?

– В Австрии, Нидерландах, Доминиканской Республике, – начал перечислять делла Корте, – минутку, я возьму список. – Брунетти услышал, как трубка легонько стукнула о стол, зашуршали бумаги, и снова послышался голос делла Корте: – Еще в Польше, Румынии и Болгарии.

– И как часто он туда звонил?

– По некоторым номерам дважды в неделю…

– А они повторяются?

– Часто, но не всегда.

– Вы определяли, кому они принадлежат?

– Номер в Австрии закреплен за неким туристическим агентством в Вене.

– А остальные?

– Комиссар, не знаю, насколько хорошо вы знакомы с Восточной Европой, но у них даже телефонных книг нет, не говоря уме об операторе, который мог бы подсказать, кому этот номер принадлежит.

– А как же полиция?

В ответ делла Корте только презрительно фыркнул.

– Вы звонили по этим номерам? – поинтересовался Брунетти.

– Да, никто не отвечает.

– Ни по одному?

– Ни по одному.

– А что с телефонами на вокзале и в этом баре?

Вместо ответа Брунетти вновь услышал презрительное фырканье, правда, на сей раз делла Корте объяснил свою реакцию:

– Мне еще повезло, что позволили отследить эти номера. – Тут он сделал длинную паузу, и Брунетти понял, что сейчас последует просьба. – Я подумал, – проговорил наконец делла Корте, – что ведь к вам-то этот бар гораздо ближе, так, может, вы пошлете кого-нибудь взглянуть, что там с этим телефоном.

– Где находится это заведение? – спросил Брунетти, взяв со стола ручку, но не забывая, что ничего нельзя обещать заранее.

– Значит, вы пошлете туда кого-нибудь?

– Попытаюсь, – это было единственное, что он мог обещать на данный момент, – так где это?

– У меня есть только название и адрес. Я не настолько хорошо знаю Местре, чтобы сообразить, где это.

На взгляд Брунетти, Местре вообще не заслуживала того, чтобы в ней ориентироваться.

– Заведение называется «У Пинетты». Виа Фагаре, шестнадцать. Вы знаете, где это? – спросил делла Корте.

– Виа Фагаре, кажется, где-то недалеко от вокзала. Но название бара я никогда не слышал. – Согласившись помочь коллеге, Брунетти счел возможным попросить взамен кое-какую информацию. – У вас есть хоть какие-то предположения, что их могло связывать?

– Вы ведь слышали о скандале с фармацевтическими компаниями? – спросил делла Корте.

– Кто ж об этом не слышал? – отозвался Брунетти. – Думаете, они оба в этом замешаны?

От прямого ответа делла Корте уклонился.

– Не исключено, – сказал он, – но мы хотим для начала проверить всех его клиентов. Он работал на очень многих господ из Венето.

– Важных господ?

– Важнее некуда. Последние несколько лет он называл себя уже не бухгалтером, а консультантом.

– И как он был? Хорош?

– Говорят, он был лучшим.

– Вот кому в налоговой декларации разобраться – раз плюнуть, – заметил Брунетти, рассчитывая этой шуткой пробудить в капитане чувство солидарности. Он знал наверняка, что все без исключения итальянцы проклинали налоговую службу, но в этом году, с введением декларации объемом в тридцать две страницы, которую даже министр финансов, по его собственному признанию, не мог до конца понять и заполнить, проклятья зазвучали с новой силой.

Делла Корте выругался вполголоса, что скорее выражало его отношение к налоговой службе, чем чувство солидарности к Брунетти.

– Да уж, думаю, он бы это осилил. Могу поспорить, попадись список его клиентов на глаза какому-нибудь счетоводу, тот бы почернел от зависти.

– А «Медитек» в этом списке есть? – Брунетти назвал крупнейшую из компаний, замешанных в скандале с завышением цен.

– Нет. Похоже, он не имел никакого отношения к их работе с министерством. Что касается самого министра, Фаверо работал на него исключительно как на частное лицо: занимался его личными сбережениями.

– Так он не замешан в скандале? – Это обстоятельство представлялось Брунетти еще более интересным.

– На наш взгляд, нет.

– Вы рассматриваете какие-нибудь другие мотивы для… – Брунетти запнулся, подыскивая правильное слово, – для этой смерти?

Делла Корте немного помедлил с ответом:

– Нет, ничего особенного мы не обнаружили. Он прожил с женой тридцать семь лет, брак был явно счастливым. У него было четверо детей: все с университетским образованием, в неприятные истории никто из них, по нашим данным, не попадал.

– Так, значит, убийство?

– Скорее всего.

– Вы намерены сообщить об этом в прессу?

– Нет, мы будем молчать, пока у нас не будет для них чего-нибудь еще. Разве что кто-то из журналистов доберется до отчета патологоанатома, – ответил делла Корте. По его тону стало ясно: ему по силам сделать так, чтобы оттянуть этот момент хотя бы на время.

– А когда все-таки доберутся? – спросил Брунетти, который всегда с подозрением относился к журналистам, зная их неразборчивость в добывании информации.

– Тогда я и буду об этом думать, – отрезал делла Корте. – Вы сообщите мне, если что-нибудь выяснится по поводу того бара?

– Конечно. Могу я позвонить вам на работу, в квестуру?

Делла Корте дал ему свой прямой номер.

– Да, Брунетти, прошу вас, если что-нибудь выясните, не говорите этого никому, кроме меня. Даже если ответят по моему номеру.

– Хорошо, – согласился Брунетти, хотя просьба его и удивила.

– А я позвоню вам, если всплывет что-то по Тревизану. И вдруг вы еще каким-то образом сумеете выяснить, что их могло связывать. Ведь телефонный номер – это по сути дела ерунда.

Брунетти согласился, хотя на самом деле это было уже кое-что, а по убийству Тревизана – так и вовсе больше, чем все имевшиеся на тот момент данные, вместе взятые.

Делла Корте распрощался, очень коротко, словно его ждали куда более важные дела.

Брунетти положил трубку и откинулся на спинку кресла, раздумывая, что же могло связывать адвоката из Венеции и бухгалтера из Падуи. Да, они вращались в одних и тех же социальных и профессиональных кругах и, разумеется, могли иметь в своих записных книжках имена и телефоны друг друга. Удивляло то, что номер адвоката записан в книжку анонимно. И в странной компании – среди номеров телефонов-автоматов и еще каких-то зарубежных. Но самое подозрительное, что номер адвоката обнаружился в книжке человека, убитого на той же неделе, что и он сам.