Текст книги "Счет по-венециански"

Глава 12

Брунетти позвонил синьорине Элеттре, чтобы узнать, не пришел ли ответ от СИП[17]17
  Итальянская телекоммуникационная компания. В настоящее время называется ТЕЛЕКОМ-Италия


[Закрыть] на его запрос о звонках Тревизана за последние шесть месяцев, и услышал, что она еще накануне положила отчет ему на стол.

Он повесил трубку и стал перебирать бумаги: отпихнул в сторону двухнедельной давности рапорт о проделанной работе, до сих пор не дописанный; отложил письмо от коллеги, с которым когда-то работал в Неаполе, оно произвело на него такое тяжелое впечатление, что не хотелось ни перечитывать, ни отвечать.

А вот и списки звонков – желтый конверт с распечаткой. Всего пятнадцать страниц. Он пробежал глазами первую страницу и обратил внимание, что в списке содержались исключительно междугородные и международные звонки из офиса и из дома Тревизана. Каждая строчка начиналась с кода города либо страны, далее шел набранный номер, время звонка и продолжительность разговора. В отдельном столбике, справа, приводился список городов и стран и соответствующие им коды. Брунетти пролистал отчет и обратил внимание, что он содержал лишь исходящие звонки – входящих не было. Это могло означать, что в СИП не послали соответствующего запроса, или что данные по входящим звонкам труднее получить, или, весьма вероятно, уже успели сочинить какую-нибудь новую бюрократическую процедуру обработки таких запросов, и потому информация придет с опозданием.

Брунетти взглянул на список городов в правом столбике. Поначалу он не заметил никаких закономерностей, но уже начиная с четвертой страницы стало очевидно, что Тревизан – или некто, имевший доступ к его телефону, – такую возможность тоже нельзя было упускать из виду – достаточно регулярно, как минимум по два-три раза в месяц, звонил по трем номерам в Болгарию. Такая же картина наблюдалась с несколькими номерами в Польше и Венгрии. Болгарию делла Корте упоминал, это он помнил точно, а вот насчет других стран уверенности не испытывал. Еще в списке мелькали Нидерланды и Англия, возможно, звонки туда были связаны с юридической практикой адвоката. Доминиканской Республики он не обнаружил, а что до Австрии и Нидерландов, также упомянутых капитаном, туда звонили, но не слишком часто.

Брунетти понятия не имел, какая доля в работе юристов приходится на телефонные переговоры, и поэтому не мог судить о том, было ли в количестве звонков что-то необычное.

Он позвонил на коммутатор и попросил соединить с номером, оставленным делла Корте. Когда капитан ответил, Брунетти, поздоровавшись, попросил дать ему телефонные номера в Падуе и Местре, обнаруженные в телефонной книжке Фаверо.

Делла Корте продиктовал ему оба номера, и Брунетти предложил:

– У меня тут список исходящих звонков Тревизана, правда, только междугородных и международных, так что телефона в Местре в нем нет, а падуанский номер могу посмотреть, хотите?

– Спросите меня, хочу ли я умереть в объятьях шестнадцатилетней девицы, – ответ получите тот же!

Истолковав это как «да», Брунетти обратился к списку, задерживая взгляд на номерах, начинающихся с 049 – кода Падуи. На первых четырех страницах ничего интересного не обнаружилось, зато на пятой, а потом еще на девятой он увидел искомый номер. Еще несколько страниц заветные цифры не попадались, но вот на четырнадцатой странице они возникли снова: номер набирали три раза за одну неделю.

Реакцией на сведения, сообщенные Брунетти, было глухое мычание, после чего делла Корте проговорил:

– Пожалуй, пора поручить кому-нибудь заняться этим номером в Падуе.

– А я пошлю кого-нибудь в бар, посмотреть, что там и как.

Теперь Брунетти всерьез заинтересовался, что представляет собой этот бар и его посетители. Но главное – у него буквально руки чесались заполучить список внутренних звонков Тревизана и проверить, нет ли среди них номера бара.

Печальный опыт, приобретенный Брунетти за годы работы в полиции, подсказывал ему: таких совпадений не бывает. То, что некий номер телефона был известен двум людям, убитым один за другим, не могло быть случайностью, эдакой иронией судьбы, о которой можно поговорить и забыть. Этот падуанский телефон играл какую-то важную роль; хотя Брунетти пока совершенно не понимал, какую именно, у него возникла твердая уверенность, что номер бара в Местре непременно окажется среди внутренних звонков Тревизана.

Он пообещал держать делла Корте в курсе дела, положил трубку и позвонил по внутреннему телефону сержанту Вьянелло. Тот оказался на месте, и Брунетти попросил его подняться.

Вьянелло появился на пороге его кабинета через пару минут.

– Что-то по Тревизану? – спросил он, глядя на шефа с нескрываемым любопытством.

– Да. Мне только что звонили из полицейского управления Падуи по поводу Рино Фаверо.

– Того бухгалтера, что работал на министерство здравоохранения? – спросил Вьянелло.

Брунетти кивнул, и сержант воскликнул с неожиданной горячностью:

– Все они должны сделать то же самое!

От изумления Брунетти буквально лишился дара речи.

– Что сделать? – выговорил он через несколько мгновений.

– Убить себя, вот что должны сделать все эти грязные твари! – Гнев Вьянелло потух так же неожиданно, как вспыхнул, и он спокойно уселся напротив Брунетти.

– Чего это вы вдруг? – поинтересовался Брунетти.

Вьянелло только пожал плечами и досадливо махнул рукой.

Брунетти молча ждал.

– Сегодня в «Коррьере» редакционную статью прочел, – проговорил наконец сержант.

– И что в ней говорилось?

– Что нам должно быть жаль этих несчастных, вынужденных прощаться с жизнью, ибо они не в силах выдержать стыда и тех страданий, что причиняет им наше общество; что судьи должны выпускать их из тюрем, возвращать в лоно семьи, к женам и детям. И что-то еще в этом роде, не помню, меня чуть не стошнило от отвращения.

Брунетти по-прежнему молчал, и Вьянелло продолжил:

– Когда какого-нибудь карманника сажают за украденный кошелек, в газетах, и уж тем более в такой, как «Коррьере», почему-то не печатают статей, что, мол, давайте его пожалеем и выпустим. А эти свиньи? Сколько они наворовали, одному Богу известно. Ваши налоги. Мои налоги. Миллионы, триллионы лир. – Тут он вдруг осознал, что слишком разошелся, снова махнул рукой, словно отгоняя собственный гнев, и спросил куда более спокойно: – Так что там с Фаверо?

– Это было не самоубийство.

Вьянелло вытаращил глаза.

– А что же было на самом деле? – спросил он, совершенно забыв о своем праведном гневе.

– Он никак не мог сам вести машину: в его крови обнаружено слишком много барбитуратов.

– Много – это сколько?

– Четыре миллиграмма, – ответил Брунетти и, не давая Вьянелло возразить, что это не такая уж большая доза, добавил: – Это был роипнол.

Вьянелло, так же как и Гвидо, прекрасно понимал, что четыре миллиграмма такого препарата свалили бы их обоих дня на полтора.

– А какая тут связь с Тревизаном? – спросил сержант.

Поскольку Вьянелло, как и сам Брунетти, давно утратил веру в случайности, рассказ о телефонном номере, известном, как оказалось, обоим убитым, он выслушал, затаив дыхание.

– Так это недалеко от станции, куда прибывают поезда из Падуи? На виа Фагаре?

– Да. Бар «У Пинетты». Вы знаете его?

Вьянелло подумал минутку, глядя куда-то в сторону, потом кивнул:

– Кажется, да. Если это тот, о котором я думаю. Слева от вокзала, так?

– Не знаю. Знаю только, что где-то неподалеку от него, но об этом баре я ничего не слыхал.

– Похоже, это он самый. «У Пинетты»?

Брунетти кивнул. Он ждал продолжения.

– Если это действительно тот бар, который я имею в виду, скажу прямо – место гиблое. Там вечно крутятся выходцы из Северной Африки, ну эти, «вы меня понимать?» – их везде хватает. – Вьянелло замолчал, и Брунетти приготовился было выслушать какое-нибудь презрительное замечание об этих уличных торговцах, наводнивших улицы Венеции и торгующих поддельными сумочками «от Гуччи» да резными африканскими статуэтками. Но Вьянелло, к его удивлению, вздохнул и сказал: – Жаль бедолаг.

Брунетти давным-давно понял, что ожидать от сограждан последовательности в политических взглядах – дело безнадежное, однако сочувствие Вьянелло к иноземным торговцам стало для него полнейшей неожиданностью. Из сотен тысяч людей, слетающихся в Италию в надежде кормиться крошками с богатого стола, именно этих торговцев не любили и проклинали больше всего. И вот, пожалуйста, Вьянелло, человек, который не просто голосовал за Lega Nord[18]18
  «Лига Севера» – итальянская праворадикальная партия


[Закрыть], но еще и ратовал за то, чтобы Италию поделили на два государства и границу провели где-нибудь к северу от Рима – а в полемическом запале и вовсе кричал, что, мол, давно пора построить стену и отгородиться от варваров, от африканцев, ведь к югу от Рима живут сплошные африканцы, – этот самый Вьянелло называет этих самых африканцев «бедолагами», причем явно искренне.

Но хотя Брунетти и был изрядно озадачен таким поворотом, тратить время на эту тему ему совершенно не хотелось. Вместо этого он спросил:

– Есть у нас кто-нибудь, кто мог бы сходить туда вечерком?

– Смотря для чего, – отозвался Вьянелло, подобно Брунетти решивший не развивать этническую тему.

– Да так, пропустить стаканчик, пообщаться с людьми. Поглядеть, кто пользуется телефоном, кто на звонки отвечает.

– И этот кто-то не должен быть похож на полицейского, верно?

Брунетти кивнул.

– Может, Пучетти?

Брунетти покачал головой:

– Молод слишком.

– И пожалуй, слишком уж паинька, – согласился Вьянелло.

– М-да, чудное, похоже, заведеньице этот бар.

– Я бы по крайней мере без пушки туда не совался, – отозвался Вьянелло и через пару минут как-то нарочито небрежно заметил: – Самое место для Мышки.

«Мышкой» называли сержанта, ушедшего в отставку полгода назад после тридцати лет службы в полиции. Его настоящая фамилия была Романо, но так к нему никто не обращался вот уже пять десятков лет, с тех самых пор, когда он, маленький и кругленький мальчуган, и правда напоминал мышонка. Но даже когда он вырос и возмужал, когда стал так широк в плечах, что форменные куртки приходилось шить на заказ, кличка осталась при нем – столь же нелепая, сколь и привычная. И еще, никто никогда не смеялся над тем, что кличка была женского рода. За его тридцатилетнюю службу множество людей пыталось навредить, но ни один не осмелился потешаться над его прозвищем.

Видя, что Брунетти молчит, Вьянелло покосился на него и снова опустил глаза.

– Комиссар, я знаю, как вы к нему относитесь, – сказал он и сразу же, не давая Брунетти вставить ни слова, добавил: – Но это же будет не задание, во всяком случае, не официальное. Он просто окажет нам услугу.

– То есть пойдет в бар «У Пинетты»?

Вьянелло кивнул.

– Мне эта идея не нравится.

Сержант принялся уговаривать:

– Он ведь придет туда просто как пенсионер: ну, предположим, захотелось ему выпить, в карты поиграть. – Брунетти по-прежнему молчал, но Вьянелло не сдавался: – Что, разве отставной полицейский не может зайти в бар, в картишки перекинуться, если ему захочется?

– Вот этого я как раз и не знаю, – сказал Брунетти.

– Чего?

– Захочется ли ему.

Ни один из них по вполне понятным причинам не хотел вспоминать, из-за чего Мышка так рано ушел в отставку. Год тому назад Мышка арестовал двадцатитрехлетнего сынка одного из членов муниципального совета. За растление восьмилетней школьницы. Арест был произведен поздно ночью в собственном доме задержанного, а в квестуру он прибыл со сломанными носом и левой рукой. Мышка настаивал, что парень напал на него при попытке к бегству; тот в свою очередь утверждал, что по дороге в квестуру сержант завез его в темную аллею и там избил.

Дежурный, выслушивавший этих двоих в квестуре, безуспешно пытался изобразить, какой взгляд бросил на парня Мышка, когда тот принялся излагать свою версию произошедшего. Так или иначе, повторять свой рассказ молодчик не стал, и официальной жалобы так и не последовало. Но уже через неделю начальство, в лице вице-квесторе Патты, дало понять, что сержант должен уйти. Он так и сделал, потеряв при этом часть пенсии. Молодого человека приговорили к двум годам домашнего ареста. Мышка, у которого была семилетняя внучка, больше ни с кем не обсуждал ни этот арест, ни свою отставку, ни что бы то ни было с этим связанное.

Вьянелло сделал вид, что не заметил выразительного взгляда Брунетти, и сказал:

– Я могу ему позвонить.

Поколебавшись еще с минуту, Брунетти все-таки снизошел до ответа:

– Хорошо.

У Вьянелло хватило ума подавить улыбку. Он просто сообщил:

– С работы он приходит не раньше восьми. Тогда я ему и позвоню.

– С работы? – переспросил Брунетти, хотя знал, что спрашивать об этом не следовало. По закону отставные офицеры не имели права работать. В противном случае они лишались пенсии.

– С работы, – коротко повторил Вьянелло. Он поднялся. – Что-нибудь еще, синьор?

Брунетти прекрасно помнил, что Мышка был напарником сержанта более семи лет, и что Вьянелло даже хотел сам уволиться, когда Мышку выпихивали на пенсию, и что лишь активное его, Брунетти, сопротивление заставило его подчиненного изменить решение. Гвидо был твердо уверен, что Мышка не тот человек, которого стоило так рьяно защищать, вооружившись высокими моральными принципами.

– Нет, больше ничего. Вот только не могли бы вы по пути к себе зайти к синьорине Элеттре и попросить ее связаться с телефонной компанией: может, ей удастся раздобыть у них список внутренних звонков Тревизана.

– Бар «У Пинетты» как-то не вяжется с образом преуспевающего адвоката, – заметил Вьянелло.

«И с образом успешного бухгалтера тоже не вяжется», – подумал Брунетти, но вслух говорить не стал.

– Поглядим списки – узнаем, – мягко произнес он.

Вьянелло помедлил, но поскольку Брунетти не сказал более ни слова, он оставил шефа размышлять о том, зачем богатому и успешному человеку могло понадобиться звонить на общественный телефон, да еще в такую жалкую дыру, как бар «У Пинетты».

Глава 13

В этот вечер семейный ужин неожиданно обернулся яростным противостоянием – по-другому не скажешь – между Кьярой и ее матерью. Скандал вспыхнул, когда дочка сообщила, что делала домашнее задание по математике в гостях у девочки, которая была лучшей подругой Франчески Тревизан.

Закончить рассказ Кьяра не успела, поскольку Паола стукнула ладонью по столу и выкрикнула:

– Я не потерплю, чтобы ты становилась шпионкой.

– Никакая я не шпионка, – огрызнулась Кьяра, – я работаю на полицию. – Она повернулась к Брунетти: – Правда же, пап?

Брунетти не стал отвечать и потянулся за полупустой бутылкой «Пино Нуар».

– Нет, ну ведь правда? – не унималась дочка.

– Это не имеет значения. Работаешь ты на полицию или нет, нельзя вот так выуживать информацию из собственных друзей.

– Да? А вот папа всегда так делает! Что ж, он, по-твоему, тоже шпион?

Брунетти сделал небольшой глоток вина и взглянул на жену поверх бокала. Интересно, как она вывернется?

Паола проговорила, глядя на него, но обращаясь при этом к Кьяре:

– Дело не в том, что он добывает информацию, общаясь с друзьями, а в том, что они прекрасно знают, кто он такой и зачем он это делает.

– Но мои друзья тоже знают, кто я, и вполне могут догадаться, зачем я это делаю, – настаивала Кьяра, постепенно заливаясь краской.

– Это совсем не одно и то же, и ты это понимаешь.

Кьяра пробормотала что-то вроде: «Да, как же!», но Брунетти не расслышал толком, поскольку она низко опустила голову над пустой тарелкой.

Паола повернулась к нему и сказала:

– Гвидо, ты не мог бы объяснить своей дочери, в чем тут разница?

Как всегда в пылу спора, Паола, словно бессовестная кукушка, отказывалась от бремени материнства и спихивала проблемы на него.

– Твоя мама права, – проговорил он, – если я задаю людям вопросы, они в курсе, что я полицейский, и учитывают это, когда на них отвечают. Они понимают, что в случае чего я могу заставить их нести ответственность за все, что они скажут, – получается, я даю им шанс быть осторожными, если они сочтут нужным.

– Но разве ты никогда не хитришь? – спросила Кьяра. – Ну, или пытаешься, – добавила она поспешно.

– Бывает, конечно, – признал он. – Но ты не забывай, что бы ни рассказали тебе, это не будет иметь юридической силы. Они могут в любой момент начать отрицать все, что тебе говорили, и тогда твои слова будут иметь не больше веса, чем их.

– Но мне-то зачем врать?

– А им зачем? – отозвался Брунетти.

– Да не в этом вообще дело, будут эти слова иметь юридическую силу или нет! – снова ринулась в бой Паола. – Речь не о юридических тонкостях, а о предательстве. И, с позволения здесь присутствующих, – она посмотрела по очереди на мужа и на дочь, – о чести.

Брунетти заметил, что Кьяра скорчила гримасу в духе «ну вот, опять начинается» и повернулась к нему, ища моральной поддержки, но она ее не получила.

– О чести? – переспросила Кьяра.

– Да, о чести, – сказала Паола. Голос ее теперь звучал спокойно, но в такие моменты она бывала ничуть не менее опасной. Нельзя выведывать информацию у собственных друзей. Нельзя выслушать их, а потом взять и использовать то, что они сказали, против них же самих.

– Но Сусанна ведь не сказала ничего такого, что можно было бы использовать против нее, – перебила ее Кьяра.

Паола на мгновение прикрыла глаза. Потом, взяв ломтик хлеба, принялась крошить его на мелкие кусочки, – она частенько так делала, когда бывала расстроена.

– Кьяра, не важно, как ты используешь эту информацию и используешь ли вообще. Дело в том, что нельзя, – начала она по новой, – нельзя вызывать друзей на откровенность, когда они общаются с нами один на один, а потом пересказывать или использовать услышанное, ведь они, когда говорили, не рассчитывали, что мы можем так поступить. Это называется предательством. Это значит, что ты злоупотребляешь доверием.

– Ты так говоришь, будто это преступление, – проговорила Кьяра.

– Это хуже, чем преступление, – это зло.

– А преступление не зло? – подал голос Брунетти.

Паола перекинулась на него:

– Гвидо, если мне не почудилось, на прошлой неделе к нам два дня приходили работать три сантехника. Ты можешь показать мне квитанцию? Есть у тебя доказательства, что они внесут этот доход в декларацию и заплатят с него налоги?.. – Он промолчал. – Нет, ты скажи, – настаивала она, но он так и не вымолвил ни слова. – Так вот, Гвидо, это – преступление. Но пусть хоть кто-нибудь – ты или эти вороватые боровы в правительстве – назовет это злом!

Он снова потянулся за вином, но бутылка была уже пуста.

– Еще хочешь?

Брунетти знал, что ее вопрос относится совсем не к вину. Он-то вполне обошелся бы без продолжения, но знал по опыту, что раз уж Паола села на своего конька, то не слезет с него, пока не закончит. Жаль только, что вино закончилось.

Краем глаза он заметил, что Кьяра поднялась и направилась к шкафу. Через минуту она вернулась к столу, держа в руках две рюмки и бутылку траппы, и тихонечко поставила все это прямо перед ним. Нет, мать могла обзывать ее как угодно – предателем, шпионом, чудовищем, для него это был не ребенок, а ангел.

Паола задержала на дочери взгляд, и Брунетти обрадовался, отметив, что взгляд этот, пусть на долю секунды, смягчился. Он налил себе немного траппы, сделал небольшой глоток и вздохнул.

Паола протянула руку, взяла бутылку, налила и тоже отпила чуть-чуть. Это означало, что наступило перемирие.

– Кьяра, я не хотела ругать тебя за это.

– Не хотела, но отругала, – отозвалась дочка со своей обычной непосредственностью.

– Знаю. Прости. – Она сделала еще один глоток. – Ты же знаешь, я серьезно отношусь к таким вещам.

– Это ты все в своих книгах вычитала, да? – простодушно спросила Кьяра. Очевидно, она считала, что профессиональная деятельность матери в качестве преподавателя кафедры английской литературы пагубно сказалась на ее нравственном развитии.

Оба родителя попытались уловить в ее тоне нотки сарказма или пренебрежения, но в нем не было ничего, кроме любопытства.

– Думаю, ты права, – признала Паола. – Они знали, что такое честь, те, кто писал эти книги. Для них это был не пустой звук. – Она замолчала, обдумывая то, что сказала. – Причем не только писатели, все общество полагало, что есть вещи непререкаемо важные: честь, доброе имя, данное слово.

– Я тоже считаю, что это важно, мамочка, – сказала Кьяра и сразу показалась моложе своих лет.

– Я знаю, детка. И ты, и Раффи, и мы с папой тоже так считаем. Вот только мир, похоже, об этом забыл.

– И поэтому ты так любишь свои книги, мама?

Паола улыбнулась – Брунетти показалось, что она слезла-таки со свого конька, – и ответила:

– Да, милая, наверно, поэтому. И потом, благодаря этим самым книгам у меня есть работа.

Брунетти, прагматизм которого вот уже более двадцати лет сталкивался с самыми причудливыми формами идеализма жены, конечно, ей не поверил. Он-то знал: «эти самые книги» были для нее куда большим, чем просто работой.

– Кьяра, у тебя, наверное, еще много уроков? – спросил Брунетти, понимая, что вполне может выслушать ее рассказ о том, что еще она разузнала у подруги Франчески, чуть позже вечером или завтра утром. Поняв, что ее наконец отпускают восвояси, дочка сказала, что уроков и правда много, и ушла в свою комнату. А родители пусть себе обсуждают вопросы чести, раз уж им так хочется.

– Паола, я не думал, что она воспримет мое предложение настолько серьезно, что примется расспрашивать об этом своих знакомых, – начал объяснять Брунетти, пытаясь одновременно извиниться за то, что случилось.

– Я не возражаю, чтобы она добывала информацию. Мне только не нравится, как она это делает, – сказала Паола и отпила еще немного граппы. – Как ты думаешь, она поняла то, что я пыталась ей втолковать?

– Думаю, она понимает все, что мы ей говорим, – ответил Брунетти. – Не уверен, что соглашается, но понимает наверняка. А какие еще примеры ты хотела привести – я имею в виду примеры того, что является преступлением, но не грехом? – спросил он, возвращаясь к прерванному разговору.

Она задумчиво покатала рюмку между ладонями.

– Пример найти – дело нехитрое, особенно в стране с такими дурацкими законами. Куда сложнее понять, что есть зло, хотя преступлением и не является.

– И что, например?

– Например, разрешать детям смотреть телевизор, – проговорила она, смеясь. Эта тема явно ее уже утомила.

– Нет, серьезно, Паола, приведи мне какой-нибудь настоящий пример. – Ему и правда стало интересно.

Прежде чем ответить, она провела пальцем по стеклянной бутылке с минеральной водой.

– Я знаю, тебе надоело это слушать, но я считаю, что пластиковые бутылки – зло, хотя это, конечно же, не преступление, – сказала она и поспешно добавила: – Пока не преступление. Но через несколько лет, надеюсь, это будет уже незаконно. Разумеется, если у общества хватит на то здравого смысла.

– Я думал, ты приведешь пример помасштабнее, – заметил Брунетти.

Она снова задумалась и ответила так:

– Если бы мы воспитывали в наших с тобой детях уверенность в том, что состоятельность моей семьи дает им какие-то особые привилегии, такое воспитание несло бы в себе зло.

Брунетти удивило, что Паола привела такой пример: за годы их совместной жизни она редко упоминала о богатстве своих родителей, разве что в пылу политических споров ссылалась на их благополучие как на вопиющий пример социальной несправедливости.

Они переглянулись, но Брунетти так и не успел ничего сказать, поскольку Паола продолжила:

– Не знаю, покажется ли тебе этот пример более масштабным, но если бы я имела привычку говорить о тебе гадости, эта привычка тоже была бы злом.

– Так ты же только этим и занимаешься, – проговорил Брунетти, заставляя себя улыбнуться.

– Нет, Гвидо! Я могу говорить гадости тебе. Это совсем другое дело. А о тебе я никогда не позволю себе сказать ничего дурного.

– Потому что это бесчестно?

– Вот именно, – сказала она, улыбаясь.

– А говорить гадости мне в лицо, стало быть, не бесчестно?

– Конечно нет. Особенно если это чистая правда. Потому что это ведь остается между нами, Гвидо, и ни один посторонний ничего об этом не узнает.

Он протянул руку и взял бутылку с граппой.

– Знаешь, а мне все трудней проводить эту грань.

– Между чем и чем?

– Между преступлением и злом.

– А почему так происходит, как ты думаешь?

– Точно не знаю. Может, потому, что, как ты сказала, мы уже перестали верить в старые ценности, а новых пока не нашли.

Она кивнула, обдумывая его слова.

– Все старые правила больше не действуют, – продолжал он. – Все пятьдесят лет, с тех пор, как кончилась война, мы не слышали ничего, кроме лжи. Врали все: правительство, Церковь, политические партии, промышленники, бизнесмены, военные.

– А полиция?

– И полиция тоже лгала, – ответил он, ни на секунду не задумываясь.

– И несмотря на это, ты хочешь в ней служить?

Он пожал плечами и плеснул себе граппы. Она ждала ответа.

– Кто-то же должен попытаться, – выговорил он наконец.

Паола подалась вперед, приложила ладонь к щеке мужа и слегка развернула к себе его лицо.

– Гвидо, если я когда-нибудь снова затею лекцию на тему чести, стукни меня бутылкой, договорились?

Он повернул голову и чмокнул ее в ладонь.

– Только если разрешишь покупать пластиковые.

Часа через два, когда Брунетти сидел, зевая над «Тайной историей» Прокопия[19]19
  Византийский историк, живший в VI в.


[Закрыть], раздался телефонный звонок.

– Брунетти слушает, – сказал он и взглянул на часы.

– Комиссар, это дежурный Алвизе. Он сказал, надо вам позвонить.

– Кто «он», Алвизе? – спросил Брунетти, выуживая из кармана старый билет на катер, чтобы использовать его в качестве закладки. Разговоры с Алвизе, как правило, оказывались либо долгими, либо страшно путаными. Либо и то и другое.

– Сержант, господин комиссар.

– Какой сержант, Алвизе? – Брунетти захлопнул книжку и отложил ее в сторону.

– Сержант Мышка.

Брунетти насторожился:

– А почему он попросил вас мне позвонить?

– Потому что он хочет с вами поговорить.

– Почему же в таком случае он не позвонил мне сам? Мое имя есть в любом телефонном справочнике.

– Потому что не мог, господин комиссар.

– А почему не мог?

– Потому что это против правил.

– Каких еще правил? – спросил Брунетти с уже нескрываемым раздражением.

– Да наших.

– Наших – это чьих?

– Ну как, наших, в квестуре. Я тут на ночном дежурстве.

– И что же там делает сержант Мышка?

– Он под арестом. Ребята из Местре его задержали, а потом выяснили, кто он такой, ну в смысле, кем служит. То есть служил. Что сержантом, в общем. И они тогда его сюда отправили, только сказали, чтобы он сам шел. Сюда позвонили, сказали, что отправили его к нам и что разрешили самому идти, без охраны.

– Выходит, сержант Мышка сам себя арестовал?

– Ну, как бы да. Я вот не знаю теперь, как оформлять-то его, чего писать в графу «фамилия офицера, осуществившего задержание».

На мгновение Брунетти отвел трубку от уха.

– За что его арестовали? – спросил он чуть погодя.

– За драку, комиссар.

– Где это произошло? – Ответ на этот вопрос был ему заранее известен.

– В Местре.

– С кем он подрался?

– С каким-то иностранцем,

– И где же сейчас этот иностранец?

– Скрылся. Они подрались, а потом иностранец убежал.

– Откуда вам известно, что это был иностранец?

– Мне сержант Мышка сказал. У него, говорит, акцент был.

– Если иностранец скрылся, кто же тогда подал жалобу на Мышку?

– Я так решил, что ребята из Местре потому его к нам и отправили. Думали, мы лучше знаем, что со всем этим делать.

– Это полицейские из Местре сказали вам, что нужно оформить бумаги об аресте?

– Да нет, господин комиссар, – выдавил из себя Алвизе после долгого молчания. – Они велели сержанту Мышке приехать сюда и написать отчет о случившемся. А у меня на столе только бланки для отчета о задержании, вот я и решил ими воспользоваться.

– Скажите, Алвизе, а почему вы не разрешили Мышке мне позвонить?

– Так он уже жене позвонил. Я-то знаю, по правилам задержанным всего один звонок разрешается.

– Это только в телешоу бывает, офицер, в американских. – Брунетти сдерживался из последних сил. – Где сейчас сержант Мышка?

– Он вышел. Сказал, что купит себе кофе.

– Пока вы будете отчет об аресте писать, да?

– Да, господин комиссар. Неудобно как-то было при нем это делать.

– Когда он вернется? Ведь он должен вернуться?

– Ну конечно, господин комиссар. Я ему так и велел. Ну, то есть я его попросил вернуться, и он мне обещал.

– Когда вернется, попросите, чтобы подождал. Я выезжаю. – С этими словами Брунетти просто повесил трубку, не дожидаясь ответной реплики, поскольку знал, что продолжения разговора просто не выдержит.

Брунетти предупредил Паолу, что ему надо сходить в квестуру кое-что уладить, и через двадцать минут уже поднимался в комнату для младшего офицерского состава. Алвизе сидел за столом, а напротив расположился сержант Мышка, выглядевший точно так же, как год тому назад, когда ушел из полиции.

Отставной сержант был невысок, но чрезвычайно широк в плечах, свет от лампы над его головой отражался от его почти совсем лысой макушки. Он сидел, скрестив руки на груди и откинувшись, так что стул стоял на одних задних ножках. Когда Брунетти вошел, он поднял голову, пару мгновений его темные глаза изучающе глядели на комиссара из-под густых белых бровей; наконец он подался вперед, и стул с глухим стуком приземлился на передние ножки. Он встал и протянул Брунетти руку, – не будучи больше сержантом, он мог теперь держаться с комиссаром на равных, – и в этот самый момент Брунетти вновь почувствовал прилив неприязни, которую всегда испытывал к этому человеку: сержанта, казалось, переполняла жестокость, готовая выплеснуться наружу в любой момент, подобно поленте[20]20
  Итальянское блюдо: каша из мелкой кукурузной крупы


[Закрыть], обжигающей рот торопливому едоку.

– Добрый вечер, сержант, – сказал Брунетти, пожимая ему руку.

– Комиссар, – отозвался тот, но больше не произнес ни звука.

Алвизе замер, переводя взгляд с сержанта на комиссара и обратно и ничего не говоря.

– Может, поднимемся ко мне в кабинет, поговорим? – предложил Брунетти.

– Давайте, – согласился Мышка.

В кабинете Брунетти включил свет и сразу прошел к столу. Снимать плащ он не стал, давая понять, что не собирается тратить на всю эту историю слишком много времени.

– Ну, рассказывайте.

– Мне позвонил Вьянелло и попросил наведаться в этот бар «У Пинетты» – посмотреть, что там и как. Я о нем раньше слышал, но сам не бывал. И то, что я слышал, мне не больно-то нравилось.

– Что именно вы слышали?

– Что там много черных околачивается. И славян. Эти даже хуже, славяне, я имею в виду.

Брунетти, хоть и готов был согласиться с последним утверждением, предпочел промолчать.

Видя, что комиссар не собирается его подгонять, Мышка решил прервать свои рассуждения на расово-этническую тему и перешел к делу.

– Я пришел, выпил стакан вина. За одним из столов ребята играли в карты. Я подошел и стал следить за игрой. Никто вроде не возражал. Я взял еще вина и разговорился с мужиком, что стоял рядом со мной у стойки. Тут один из игроков ушел, я сел на его место и сыграл пару партий. Проиграл тысяч десять лир. Потом вернулся игрок, который уходил, так что я уступил ему место, опять сел к стойке и еще немного выпил.