Текст книги "Кошачьи проделки (сборник)"

Дорин Тови
Кошачьи проделки (сборник)

Doreen Tovey

RAINING CATS AND DONKEYS

A COMFORT OF CATS

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Intercontinental Literary Agency Limited of Centric House и Andrew Nurnberg.

© Doreen Tovey, 1967, 1980

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Аннабель и кошки

Глава первая
Ослики – они такие

Чарльз сказал, что люди, написавшие в газетах всю эту чушь о том, будто ослы являются символами высокого социального статуса своих хозяев, ненормальные.

В тот момент мы находились в паддоке[1]1
  Огороженная площадка, примыкающая к конюшне, предназначенная для содержания лошадей на открытом воздухе. – Примеч. ред.


[Закрыть] нашей ослицы, пытаясь разобраться с тем фактом, что она объелась яблок, и я всем сердцем согласилась с мужем.

Взять, к примеру, хоть сам паддок. Он у нас не был сочной зеленой делянкой, обнесенной аккуратной живой изгородью, либо нарядной проволочной сеткой вроде тех, в которых многие из наших соседей держали своих пони. Этот прямоугольник был настолько беден растительностью, что казалось, будто мы подверглись нашествию саранчи, а вдоль и поперек его пересекали еще более голые тропинки, ведущие к многочисленным сторожевым пунктам, с которых Аннабель шпионила за прохожими. С трех сторон паддок был окружен живыми изгородями, создающими впечатление, что их подстригли под горшок (поскольку были объедены до уровня роста Аннабель в виде сплошной, ровной линии). С четвертой же стороны паддок действительно отделялся от нашего сада проволочной изгородью.

Такой изгородью, которая обычно ассоциируется с цыганским биваком.

Проволока провисла там, где Аннабель опиралась на нее, как на гамак, или терлась животом в мечтательной задумчивости. Первоначальные проволочные пряди были усилены новыми в тех местах, где Аннабель не раз пыталась проползти под ними на четвереньках. Плетеная калитка отклонилась наружу под пьяным углом, потому что она, когда приходила такая охота, использовала внутреннюю сторону калитки для того, чтобы опирать на нее свой зад. В данный же момент в паддоке находилась Аннабель, у которой болел живот.

Перед этим сосед попросил одолжить ее на время, чтобы подстричь траву в его саду.

Зачем люди одалживали нашу ослицу, которую, при ее репутации и послужном списке, вполне можно было бы отправить в Ботани-Бей[2]2
  В ссылку (от названия бухты в Новом Южном Уэльсе, Австралия, служившей местом ссылки). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.


[Закрыть], это загадка, но факт есть факт. Люди всегда спрашивали, не могли бы они пригласить ее погостить на несколько дней, чтобы составить компанию их пони. Или же к ним приезжали внуки, и не могла бы Аннабель прийти к ним на лужайку и побыть до вечера. Или у них был славный пятачок травы за огородом, и если бы Аннабель могла эту траву съесть, им не пришлось бы ее косить.

Зная Аннабель, разумнее всего было бы сказать всем им «Нет». Но как могли мы это сделать? В тех нескольких случаях, когда мы ожесточали наши сердца, просители смотрели на нас так, словно мы дискриминировали их при раздаче призов. Поэтому обычно мы говорили: «Что ж, если вы считаете, что сможете с ней справиться…» И Аннабель отправлялась туда, как картинка с открытки – со своей битловской челкой, в своем косматом кожаном пальто и со своим круглым белым животиком. (Аннабель – ослица скандинавской породы, вот почему три квартала в году у нее шубка как у яка, и ее постоянно ошибочно принимают то за шетландского пони[3]3
  Один из самых маленьких представителей пони, сформировавшийся на Шетландских островах, на севере Шотландии.


[Закрыть], то за переросшую овчарку.) А мы принимались за какие-нибудь садовые работы с чувствами родителей, которые вопреки здравому смыслу позволили маленькому мальчику пойти на праздник и теперь совершенно уверены, что он захватил с собой свое игрушечное духовое ружье.

Раньше или позже, с неотвратимостью бумеранга, соседи приходили жаловаться. Аннабель гоняла пони. Аннабель съела у детей мороженое. Аннабель (в случае травы за огородом) бродила на своей привязи вокруг клетки для кроликов, опрокинула ее и таскала за собой как цепную борону по всей делянке. Тут, в виде исключения, она не съела ничего запретного, но от таскания по земле дверца клетки отворилась, и кролики от души попаслись на зеленом салате.

В случае с подстриганием травы в саду Аннабель на первый взгляд вела себя очень хорошо. «Просто иногда подберет яблочко-другое, – нежно сказал владелец сада. – Но разве бы кто пожалел яблок для скотинки?»

И с этими словами сосед неспешно удалился навстречу своему субботнему ужину, потрепав на прощание скотинку по крупу. А полчаса спустя мы обнаружили ее катающейся на спине, стонущей, с мокрой от пота шкурой.

Сначала мы не подумали, что это колика. Не от пары же яблок. Мы страшились худшего. После нескольких лет содержания сиамских кошек и двух лет содержания осла это вошло у нас в привычку, а потому мысли наши устремились к пластиковым пакетам. Такой пакет, будучи съеден животным, с неизбежностью приводит к роковым последствиям.

Только несколько дней назад мы читали об этом в нашей книжке про пони. Пакет полностью затыкает кишечник, и поскольку нет никаких указаний, в какой именно его части он находится, сделать ничего нельзя.

Мы озвучили эти страхи нашему соседу старику Адамсу, который, как всегда в кризисный момент, оказался поблизости. «Ничуть бы не удивился, – был его ответ. – Сад старины Фреда как раз возле автобусной остановки, и туристы, дожидаясь автобуса, заправляются там жратвой, будто собираются в Сахару (старик Адамс незадолго перед этим посмотрел «Лоуренса Аравийского», и ссылки на этот фильм расцвечивали в тот период каждое его высказывание). Просто чудеса, что такого не случилось прежде». С этими словами утешения (поразмыслив впоследствии, мы пришли к убеждению, что сосед говорил не всерьез, а иначе остался бы и помогал нам до последнего) он также отправился на ужин, а я побежала к телефону.

Услышав о пластиковом пакете, ветеринар приехал так быстро, что забыл взять с собой в машину рабочие ботинки. Было большим облегчением узнать, что это всего лишь колика, но мы чувствовали себя порядком виноватыми, наблюдая, как он отбывает полчаса спустя: вечер испорчен, замшевые туфли покрыты грязью, а легкие выходные брюки отмечены следами молотящих копыт Аннабель.

Он сделал ей укол морфия, чтобы облегчить боль, и велел нам держать ее на ногах и прогуливать по паддоку. Опасность колики, сказал он, в вероятности того, что кишки перекрутятся, пока она катается по земле. В ином же случае, к тому времени, как действие морфия закончится, приступ пройдет, и она будет здорова.

Так и случилось. Единственная беда заключалась в том, что у нас не получилось держать ее на ногах. Когда морфий начал действовать, Аннабель обвисла на конце своего недоуздка, как якорь, и уснула прямо посреди паддока. Мы не смогли поднять ее обратно. Мы, конечно, не могли ее оставить – а вдруг ее кишки все-таки перекрутились, или она не сможет очнуться после морфия, или случится еще какая-нибудь из дюжины катастроф, которые приходили нам на ум. Ну и вот, извольте радоваться. Я сижу в поле, положив ее голову к себе на колени. Чарльз через каждые пять минут осведомляется, нормально ли она дышит. Вот какая морока бывает с ослами. И при этом, учитывая обветшалое состояние паддока и видя проходящих мимо людей, которые с любопытством разглядывали Аннабель, распростертую у меня на коленях, точно в сцене из «Сна в летнюю ночь», да еще учитывая, что мы уже в который раз в панике вытащили к себе ветеринара, когда на самом деле ничего серьезного не было, – мы постоянно осознавали, что наша ослица вряд ли повышает наш социальный статус. Даже несмотря на то, что мы не расстались бы с ней ни за что на свете.

За несколько недель до этого мы тоже напугались, когда Аннабель захромала. На первый взгляд вроде бы никаких повреждений на ее ноге не обнаружилось, но находящаяся позади твердого ободка копыта кожистая его часть, известная как стрелка копыта, показалась нам мягкой и ноздреватой. На одной ноге кусочка стрелки как будто бы не хватало. Копытная гниль, диагностировали мы в смятении, вспомнив, что однажды сказал нам на взморье один ослозаводчик: нельзя позволять ослам топтаться по влажной земле. В Ирландии, говорил он, где ослы живут на болотистой почве, у них часто на нижней поверхности копыт образуются пористые участки, которые невозможно вылечить. Копыто просто отгнивает, и осел уже ни на что не годен, остается только усыпить.

Полные дурных предчувствий (в поле у Аннабель был влажный пятачок, и Чарльз напомнил, что часто говорил мне, что надо бы уводить ее в стойло, когда идет дождь), мы посоветовались со стариком Адамсом, который тоже сказал, что это, несомненно, копытная гниль, и я кинулась звонить ветеринару. Было большим облегчением выяснить, что это всего лишь растяжение скакательного сустава. Как уж она его растянула, если весь день не выходила из паддока, было тайной, ведомой одной лишь Аннабель. Но мистер Харлер, примчавшийся после моего звонка, рисуя в воображении картины ее разваливающихся на ходу копыт, был несколько резок.

Он дал ей кортизон, чтобы уменьшить вздутие. Посоветовал нам подержать ее взаперти пару дней, чтобы она не могла слишком много ходить. Конечно, он велел дать ему знать, если вздутие не пройдет. Но если это не будет чрезмерной просьбой с его стороны, прибавил он, ему хотелось бы провести воскресенье в тишине и покое.

То, что случилось после этого, определенно не было нашей виной. Предыдущей зимой мы привозили с местного взморья мула по имени Генри, чтобы он на время составил компанию Аннабель. Вообще-то предполагается, что мулы, будучи помесью осла и лошади, не способны к спариванию, но Аннабель и Генри предприняли такую попытку. При этом фактически при свидетеле – местной инструкторше по верховой езде. Как-то раз в два часа ночи животные вырвались на волю, и инструкторша обнаружила их бегающими вокруг дороги возле ее конюшен. Она загнала их на ночь в паддок, и там на следующее утро они спарились. Она рассказала нам об этом, прибавив, что, конечно, в этом нет ничего страшного, потому что мулы и лошаки ведь не способны к произведению потомства, не правда ли? Слушая это, Чарльз с тревогой вспомнил, как хозяин Генри рассказывал, что обычно так оно и есть, но что он слышал об одном-двух случаях на Востоке, когда им это удавалось, и у нас оказалась еще одна забота.

Несколько месяцев мы приглядывались к Аннабель. Ничего такого, впрочем, не последовало. При других злободневных проблемах, связанных с содержанием осла, и заботах о сиамских кошках мы, честно говоря, совершенно об этом забыли. До тех пор, пока в тот уик-энд по указанию ветеринара не заперли Аннабель в стойле, чтобы дать отдых ее ноге, а люди, проходя мимо, не увидели плетеную дверь стойла завязанной. И тогда – не сосчитав на пальцах месяцы, как это делали мы, – кто-то пустил по деревне слух, что Аннабель жеребится.

В субботу во второй половине дня нас не было дома. Когда мы вернулись, паддок был завален яблоками и кусками пирогов. Калитку паддока подпирала большая сумка с хлебом. Еще одна сумка с хлебом и коробка с сахаром стояли у кухонной двери. В тот вечер практически все жители деревни либо приходили самолично, либо звонили, чтобы справиться о здоровье Аннабель. В десять вечера позвонил ветеринар.

«Что это за слухи о том, что Аннабель жеребая?» – потребовал он ответа. Для человека, звонившего нас поздравить, голос его звучал несколько бесцеремонно. Наверное, он раздражен тем, что ему не сказали, подумала я и торопливо заверила его, что это неправда. Будь это так, он, конечно, узнал бы первым, поспешила я его утешить.

Как бы не так, сказал мистер Харлер. Оказалось, что кортизон не дают жеребым животным. Могут быть всяческие осложнения, а пребывание в неведении – это так на нас похоже. Когда я объяснила, что тревога ложная, – рассказала насчет людей, которые увидели запертый сарай, и насчет ее романа с Генри прошлой зимой, – он сказал, что это тоже на нас похоже. Что и говорить, наш осел никак не способствовал нашему престижу в глазах общественности.

Глава вторая
Так поступают сиамские кошки

Конечно, на первый взгляд кошки более чем возмещали нам тот общественный статус, который мы теряли из-за Аннабель. Люди, которые при обычных условиях прошли бы мимо нашего коттеджа, едва бросив на него взгляд, останавливались как громом пораженные, увидев их во дворе. Соломона, прямым столбиком, точно статуя богини Бастет[4]4
  В Древнем Египте богиня радости, веселья и любви, женской красоты, плодородия и домашнего очага, которая изображалась в виде кошки или женщины с головой кошки.


[Закрыть], восседающего позади бассейна с рыбками и взирающего на окружающих с неподражаемой надменностью сиамского кота, который знает, насколько он красив. Шебу, сияющую раскосыми глазами со своего любимого места на крыше угольного сарая. «О, посмотрите – сиамские кошки!» – обычно восклицали прохожие, уже новыми глазами глядя на этот маленький коттедж в Долине, который при всей своей видимой скромности дал приют таким двум аристократам кошачьего мира.

На этом осведомленность сторонних наблюдателей заканчивалась. Эти элегантные существа, выглядящие так, словно единственный способ, каким они перемещались из одного места в другое, было перемещение в королевском паланкине, со мной и Чарльзом в качестве носильщиков, то и дело навлекали на нас столько неприятностей, сколько не могла бы навлечь и целая ватага ослов, и сами были вовлечены в междоусобицу с черно-белым котом.

Кот этот был иммигрантом из соседней деревни.

Люди знали, кто были его хозяева, и его несколько раз доставляли домой, советуя кастрировать. Наша соседка мисс Веллингтон, которая беспокоилась о таких вещах, даже предлагала за это заплатить. Его же хозяева и слышать об этом не хотели. По-видимому, им нравилось иметь разгуливающего по округе кошачьего Капитана Блада. Старина Бутч не был бы уже сам собой, если бы они это сделали, говорили хозяева, любовно поглаживая его черно-белую круглую голову. Совершенно верно, не был бы, и Долина стала бы в результате куда более спокойным местом. Возвращенный домой, кот уходил обратно уже через несколько часов, выглядывая своих подружек и сцепляясь с парнями, и нам с Чарльзом, когда мы знали, что он поблизости, приходилось глаз не спускать с Соломона. Другие коты после одной стычки побаивались Бутча. Соломон же – наш темномордый Уолтер Митти[5]5
  Персонаж рассказа Дж. Тербера, неловкий, робкий человек, который убогость своей повседневной жизни скрашивает фантазиями о рискованных приключениях, в которых он настоящий мужчина и герой. Имя его стало нарицательным.


[Закрыть] – проникся идеей, что это он, а не Бутч, Капитан Блад, и был готов биться насмерть, чтобы доказать это.

Почему кастрированный сиамский кот – в особенности с такой нежной душой, как Соломон, который, бывало, в шутку сильно пнет меня в руку задними лапами, а затем, обеспокоенный, не причинил ли он мне боль, встревоженно взглядывает на меня своими темно-голубыми глазами, после чего пинается нарочно мимо цели, – возжелал стать бойцом, было совершенно необъяснимо. Котенком он бросал вызов (и его после этого приходилось спасать) практически каждому коту в округе. Когда же стал взрослым котом, его вопли неизменно заставляли нас мчаться через всю Долину, с тем чтобы всякий раз обнаруживать, что к стене приперт не он, а совсем другой кот. Вопли как будто бы явно принадлежали существу, которого режут на части. Нам становилось ясно: если мы не поспешим, то никакого Соломона у нас вообще не будет. Оказывается, Соломон просто-напросто упражнялся в психологии; он рассказывал своему противнику, что он с ним сделает, если тот осмелится переместиться хоть на дюйм[6]6
  Мера длины, 2,54 см.


[Закрыть].

Однако когда на сцене появился Бутч, это было другое дело. Бутча было не устрашить восточными воинственными песнями, распушенным хвостом и боковыми крабообразными наскоками. Бутч переходил прямо к делу и дрался. К нашему изумлению, Соломон не оставался в долгу. Он приходил домой с разодранными ушами, с царапинами на морде, иногда с кровью на своей глянцевитой кремовой грудке – не важно. Стоило лишь ему заслышать разносящуюся по долине трубадурскую любовную песнь Бутча – и Соломона как ветром сдувало ему навстречу. Голос Бутча был таким тоненьким и писклявым в сравнении с сиамским голосом, что, как часто говаривал Чарльз, он никогда бы не подумал, что у Бутча есть необходимые условия быть котом, если бы не видел, как сам кот важно, словно Минотавр, движется вслед за своей песней.

Шеба, напротив, оставалась дома и, на манер Рапунцель, наблюдала с безопасного места на окне холла. Дело в том, что как-то один кот покусал Шебу за хвост. В результате на огузке у нее образовался абсцесс размером с мандарин, и она об этом не забывала. Вплоть до того дня, когда мы сидели на лужайке и пили чай.

Соломон находился в огороде, который мы перед этим досконально обследовали на предмет признаков Бутча и признали на некоторое время безопасным. Шеба… мы не знали, где она находится; знали только, что это должно быть где-то неподалеку. Шеба не была дерзкой искательницей приключений. Не дальше стены сада, откуда так легко сбежать, если с тобой заговорит какой-нибудь незнакомый кот, – вот каков был девиз нашей голубой девочки на случай опасности. Поэтому мы закончили свой чай, и Чарльз откинулся в шезлонге со словами: «А сейчас пятиминутная релаксация». Это его любимое высказывание, причем обычно оно – на манер глубинной бомбы – гарантированно запускает в движение все, что можно. И конечно же, не успел он это произнести, как раздался звук ужасающей кошачьей драки, и из-за угла прямо на лужайку вылетело нечто вроде большой меховой кометы. Оно двигалось так быстро, что мы не могли разглядеть составлявшие ее компоненты, но у нас не было сомнений в том, из кого она состоит. Мы вскочили и принялись прыгать по клумбам, крича во все горло: «Соломон!», чтобы дать ему знать, что помощь близко, и надеясь, что Бутч не успеет побить его слишком сильно, прежде чем мы подоспеем. И вдруг комета остановилась. В ней действительно был Бутч – съежившийся, пристыженный Бутч, прижимающийся головой к земле, чтобы избежать молотящих его лап. Но его противником – мы чуть не упали, когда это поняли, – был не Соломон. Это была Шеба. Видимо, захваченная в момент принятия солнечных ванн во дворе и полная решимости до конца защищать свою добродетель. На наших глазах она оттянулась назад, навесила ему на нос хук справа, и Бутч исчез за калиткой.

Шеба же утекла в дом, чтобы взвесить свой позор. Соломон явился так проворно, как только лапы принесли его с огорода, и стал справляться, в какую сторону сбежал враг и что именно натворил. При этом он с интересом принюхивался к Шебе. Казалось бы, они должны были радоваться, если после этого Бутч не захочет омрачать своим присутствием наш двор. Но нет; полчаса спустя Шеба, очевидно, решив в зрелом размышлении, что Бутч делал ей комплименты, вышла, елейно мурча, во двор из кухонной двери, прошла к изгороди и уселась на столбик задней калитки – на тот случай, если он захочет увидеть ее снова. Более того, всякий раз после этого слыша в отдалении фальцет Бутча, она вместо того, чтобы бежать в дом за спасением, чуть не опрокидывалась, стараясь так встать на столбике и так выгнуть шею в сторону переулка, чтобы его увидеть. А тем временем Соломон сидел вечер за вечером в открытом проеме ворот, поджидая, когда Бутч пройдет мимо. Он жаждал с ним сразиться и громко жаловался всякий раз, как мы с ним заговаривали, что Шеба, мол, как обычно, все испортила и он вообще не понимает, зачем мы ее держим.

Вот так он сидел однажды вечером, глядя, как обычно, не в ту сторону, когда мимо шла мисс Веллингтон с собакой размером со слона. Пес, заметив Соломона, весело погнался за ним прямо по стеклянным укрытиям для растений. Мы в это время ужинали, и первое, что увидели из окна, было внезапное появление в переулке за нашей парадной калиткой мисс Веллингтон, которая, заламывая руки, что-то неразборчиво вопила. Когда мы открыли окно, то оказалось, что она причитает: «Это не мой пес! Это не мой пес!», и мы бросились на улицу, чтобы посмотреть, что произошло. Соломон находился на крыше дровяного сарая, и из лапы у него текла кровь. Пес же – мастифф, который, как впоследствии сообщил нам его хозяин, и мухи бы не обидел, но который, дурень, постоянно пытается играть с кошками, – стрелой улепетывал вверх по холму, словно за ним гнался дьявол. Ряд стеклянных колпаков для земляники был разбит вдребезги. И в довершение картины, по-прежнему заламывая руки и повторяя, что это не ее пес, стояла за забором мисс Веллингтон. Она-де взяла его на прогулку по доброте душевной. По той же причине спустила с поводка побегать. По словам старика Адамса, она бы по доброте спустила с поводка и верблюда в Сахаре, будь у нее такая возможность, и слава Богу, что ее не было в экспедиции Лоуренса Аравийского. И вот мы уже опять звоним в неурочный час ветеринару, чтобы сообщить, что с Соломоном произошел несчастный случай, и не могли бы мы немедленно его привести?

Мистер Харлер был очень мил. Назвал Соломона «бедным маленьким парнишкой» и сказал, что сейчас сделает на нем пару стежков. И когда он закончил – а мы с Чарльзом тем временем держали Соломона, и наш бедный толстячок умоляюще глядел на нас, прося, как всегда, заверений, что мы его тут не бросим, – честное слово, он был как новенький… «Странно, не правда ли, – задумчиво произнес мистер Харлер, – что именно ваша компания всегда попадает в беду и всегда в такое своеобразное время?»

На самом деле Соломон ничуть не больше жаждал его увидеть, чем он Соломона. Незадолго до этого мы обнаружили нашего толстячка сидящим на диване и втихаря обследующим одну из лап, которая раздулась, как толстая коричневая боксерская перчатка. Кто-то его, очевидно, ужалил. Но прежде чем мы смогли хорошенько рассмотреть лапу, Соломон, заметив, что мы за ним наблюдаем, спрятал ее под себя, с глаз долой. Все о’кей, небрежно заверил он нас – зная по опыту, что если что не так, его немедленно потащат к ветеринару. Все нормально. Все лапы в порядке. Он просто сидит и отдыхает. В тот момент, однако, когда он решил, что нас нет поблизости, лапа снова вышла на свет, и Соломон, который всегда о себе беспокоился, стал в тревоге ее рассматривать, явно задаваясь вопросом, останется ли она такой навсегда.

Как ни странно (а может быть, не так уж странно, если учесть, что мы всегда оттаскивали его от какой-нибудь увечной пчелы или осы, которую он загнал в угол и либо с интересом тыкал лапой, либо собирался съесть), вскоре после гонки по стеклянным колпакам его опять кто-то ужалил. На сей раз в подбородок. Я была в гостиной, когда он пулей влетел в дверь, погонял по ковру бесхозный клочок бумаги, вспрыгнул на верхнюю полку книжного шкафа, затем с рычанием – на спинку моего стула, где, подняв хвост, завис, как балетный танцор, требуя, чтобы я за ним погонялась… побросала ему какие-нибудь предметы. «Любые!» – вопил Соломон. Чтобы оживить пейзаж и дать физически развитому коту немножечко размяться.

Я подивилась его внезапной бьющей через край энергии. И еще больше подивилась, когда заметила, какой странный у него профиль. У толстяка вырастал второй подбородок. Должно быть, прибавил в весе, подумала я…

Только позже, когда у Соломона выросло подбородков, как у вдовствующей герцогини, а он по-прежнему игривым котенком носился по комнате, до меня дошло, что случилось. Соломона ужалили, и эта неожиданная физкультурная демонстрация имела целью нас отвлечь. Скрыть тот факт, что его подбородок раздувается. Или же, если мы все-таки это заметим, убедить нас, что тут нет ничего страшного. Просто игра воображения. Нет совершенно никакой надобности звонить ветеринару.

Никто и не позвонил. Подбородок Соломона опал сам собой. А его лапа после эпизода с мастиффом превосходно зажила. Именно для того, чтобы доказать это, он подрался с большим рыжим котом, которого обнаружил однажды во дворе и который сразу же вслед за этим взмыл над садом, как ракета. В последний раз его видели в воздухе на высоте трех футов[7]7
  Мера длины, 30,5 см.


[Закрыть], за гаражом, вместе с вцепившимся в него Соломоном, который, пока они летели, пинал его в живот. А затем наступил сентябрь, и мы уехали в отпуск.

Обычно мы ездили на Средиземное море, чтобы полежать на солнышке и расслабиться после года напряженных трудов. В тот год благодаря нашему дорогому маленькому ослику мы поехали заниматься верховой ездой. Под дождем, в дебрях Шотландии.

Дело в том, что мимо нашего коттеджа постоянно проходят люди с лошадьми. Бывало, что лошадям нравилась Аннабель, и они отказывались двигаться дальше, пока не положат головы на изгородь ее паддока и не перекинутся с ней словом. Бывало, что они ее пугались, и нам приходилось выходить и помогать их владельцам благополучно провести их мимо. В любом случае рано или поздно мы заговаривали с наездниками, и они считали само собой разумеющимся, что если мы любим ослов, то должны любить и лошадей – что отчасти было правдой, но не до такой степени, чтобы прямо-таки вскочить на лошадь и поехать.

Однако не успевали мы глазом моргнуть, как пара-тройка из них упоминала, что в любое время, как нам придет охота покататься, мы могли бы помочь им тренировать их лошадей. Пожалуй, и малышка Аннабель тоже может прийти, говорили они, трепля ее по светло-коричневой битловской челке. Ну и вот что получилось. Увлеченные видением, как мы на паре конкурных лошадей мчимся вдаль по холмам, а рядом с нами со своей развевающейся на ветру маленькой золотистой гривой скачет галопом Аннабель… О да, говорили мы. Мы бы с радостью!

К счастью, у меня оказалось достаточно здравого смысла, чтобы заметить, что на данный момент мы несколько заняты, так нельзя ли отложить это до отпуска? В частном порядке я сказала Чарльзу, что поскольку не садилась на лошадь почти двадцать лет, то если мне суждено будет с нее упасть, это, конечно, окажется за несколько миль от деревни. А совсем не там, где из-за угла немедленно появится старик Адамс, чтобы осведомиться, не болит ли у меня спина, или где мисс Веллингтон развизжится на весь переулок, что я погибла и она тут ни при чем.

Чарльз сказал, что если мы намерены выезжать лошадей для кого-то, то нам надо также знать, как их кормить и как за ними ухаживать. Недостаточно просто на них ездить и потом сдавать кому-то еще, как мы делали в юности в школе верховой езды.

Вот так и получилось, что мы отправились в Шотландию. В такое место, где в течение целой недели мы могли поездить верхом, сами поухаживать за лошадьми, с тем чтобы в конце этого срока, как мы надеялись, быть вполне готовыми к бою. Готовыми выезжать кого угодно. Готовыми галопом скакать по переулкам, салютуя старику Адамсу и небрежно маша мисс Веллингтон…

И вот как получилось, что к середине дня во вторник мы оказались под покровом сырого шотландского леса. Испытывая боль в каждой мышце. Промокшие до костей. И столкнувшиеся в порядке отпускного отдыха с очередным случаем кишечной колики.

Пациенткой была моя лошадка-пони Пикси. Чарльз водил ее туда-сюда, пока я держала его верховую лошадь, коня военно-строевых размеров, с весьма подходящим именем Воитель. Пикси – серая горно-шотландская лошадка, не намного больше Аннабель и, судя по тому, что я увидела, с весьма схожим темпераментом – стонала, заводила глаза и тяжело опиралась на Чарльза с таким видом, что жить ей осталось недолго.

С нашим обычным оптимизмом мы решили, что, возможно, так оно и есть. Диагноз «колика» мы поставили сами. Она не была нашей лошадью. Мы находились за многие мили от ветеринара. Мы никогда не были мокрее в своей жизни…

Не приходило ли мне в голову, пыхтел Чарльз, решительно борясь с Пикси, которая столь же решительно старалась осесть на землю и перекрутить себе кишки… Не приходило ли мне в голову, что все это результат нашего владения той ослицей?