Текст книги "Кошачьи проделки (сборник)"

Глава шестая
Когда приходит зима

Снег пошел ночью на второй день Рождества. Мы были в гостях у брата Чарльза и возвращались домой, когда начали падать первые хлопья. Поздравив себя с тем, что праздник для нас закончился и можно еще два дня не думать, как добираться сквозь снег в город, мы спустились в Долину, поставили машину в гараж и не могли потом достать ее оттуда в течение двух недель. Даже после этого нам удалось лишь воспользоваться просветом в погоде, чтобы отбуксировать ее на ферму, на вершину холма, дабы уехать на ней, когда дорога станет проходимой. Целых шесть недель мы были из-за снега прикованы к нашей Долине, и в смысле изучения характеров это оказалось захватывающим.

Были, например, Хейзелы, которые жили неподалеку от нас, на той же улочке. Это была их первая зима в Долине, и Джим Хейзел просто упивался ею. Всякий раз выглядывая в окно, мы видели, как он с трудом пробирается мимо, одетый, точно золотоискатель на Юконе[14]14
  Территория на северо-западе Канады. В XIX веке сюда начали приезжать для поисков золота. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Он отправлялся на холм за продуктами, которые тащил потом обратно в Долину на санях. Отправлялся туда же за фотопленкой; до ближайшей аптеки было три мили, но оно того стоило, говорил он, – чтобы оценить пейзаж. Доходил до паба «Роза и Корона» на холме, где старик Адамс воодушевлял его по вечерам предсказаниями, что на следующий день будет еще хуже.

Верный своему первопроходческому духу, Джим был первым, кто после той ночи, когда перед церковью намело десять футов снега, перебрался через сугроб на дорогу. Он же первым, когда стало очевидно, что переулок будет заблокирован на несколько дней, отбуксировал трактором свою машину через поля. Он же первым в результате сломал на замерзшей борозде заднюю ось и, толкая машину по главной дороге в гараж на ремонт, поскользнулся и повредил колено. Когда мы сидели за завтраком, он проходил мимо нашего окна подобно Джеку Лондону, следующему на Аляску. Во время нашего ленча он ковылял мимо в другом направлении, словно отступающий из Москвы Наполеон. Но все время продолжал быть первопроходцем.

Спустя несколько дней, вечером, он пробрался до «Розы и Короны», чтобы, как всегда, поучаствовать в дискуссии о погоде, и пока он был там, разразилась снежная буря. Через полчаса Джим вышел в ночь и направился к дому. Минуя ярдов сто по верхнему переулку, его подвело колено, и он упал в снег. Ветер выл, снег сек его по лицу, как иголками, но упрямый сосед поднялся и, пошатываясь, пошел дальше. Он упал, должно быть, раз десять, рассказывал потом, а когда мы спросили, почему он не зашел к нам за помощью, ответил в лучших первопроходческих традициях, что ему надо было домой, к Дженет.

Он добрался до своих ворот, и его жена, слушавшая радиопьесу и услыхавшая пробивавшиеся сквозь голоса по радио слабые крики о помощи, открыла дверь и обнаружила его, практически окоченевшего, на дорожке. Она втащила его в дом, уложила перед камином, чтобы отогреть, и перевязала его поврежденное колено. Но Джим был крепким орешком. На следующий день он уже опять двинулся на холм, упорный, как всегда. И когда некоторое время спустя мы услышали о том, что Дженет осенью ожидает ребенка, старик Адамс заметил, что ничуть не удивлен. Некоторым людям, сказал он, холодная погода придает энергии.

Старик Адамс тоже занимался первопроходчеством, но не так интенсивно. По утрам он пробирался на холм, одетый в балаклаву и оставшуюся с войны шинель, повязав поверх дополнительный шерстяной шарф, а в те дни, когда было особенно скользко – подвязав ботинки для лучшего сцепления старыми мешками. Он помогал муниципальным рабочим расчищать дороги – обычный прием деревенских жителей, когда земля не позволяет на ней работать. Когда Джим пожаловался, что они не расчистили снежный сугроб возле церкви, старик Адамс ответил: да, не расчистили, а также не падали в снег и не ломали оси на автомобиле. После чего Джим на изрядное время притих.

Мисс Веллингтон была в своей стихии. У нее был пунктик насчет снега, и каждый год она при виде первых снежинок звонила в муниципальный совет, требуя, чтобы они приехали и посыпали переулок абразивом. Поскольку муниципальный совет имел на повестке более насущные дела, проходило обычно несколько дней, прежде чем они до нас добирались, и очередным шагом, который предпринимала мисс Веллингтон, было заняться этим самолично, мельтешась по переулку с ведрами золы. Она аккуратно вычерпывала из них золу каминной лопаткой не только на ту часть улочки, что вела к главной дороге, но и в обратном направлении, от холма к нам, в Долину. Почему ее волновал спуск в Долину, один Бог ведает. По словам старика Адамса, который видел ее за этим занятием, он бы не возражал быть отрезанным от Долины аж до самого Духова дня. Но такова уж она была по натуре. Скребла снег, пока нижний слой не начинал блестеть, как каток. Как-то раз ее угораздило прорубить на склоне холма ряд ступенек отбойным молотком, по которым старик Адамс, не подозревая об их существовании, съехал, как тюлень, ночью по дороге домой. После чего, сидя задницей в снегу, пожелал мисс Веллингтон отправиться в преисподнюю.

Не устрашившись этим, она призывала нас, остальных, следовать ее примеру. Как-то вечером она позвонила Чарльзу насчет сугроба возле церкви. Люди не могут через него перебраться, настоятельно пояснила мисс Веллингтон. Она не может попросить Хейзелов им заняться. Мистер Хейзел уже протаскивал свою машину через поля, и было бы несправедливым к нему обращаться. Она не может также просить людей, живущих еще ниже по переулку: их машина застряла в сугробе с разрядившимся аккумулятором. Она не может попросить также и старика Адамса. Когда Чарльз спросил почему, она ответила, что не станет унижаться, и перешла к основному пункту своей идеи. Пункт этот состоял в том, что Чарльз, который, по ее убеждению, горел желанием вывести свою машину, должен прокопаться через сугроб ради блага жителей деревни.

Помимо того, что сугроб был десяти футов в высоту, он еще и в длину составлял пятьдесят ярдов[15]15
  Мера длины, 91 см.


[Закрыть]. Чарльз сказал, что если бы он прокопал проход через эту махину, блага это никому не принесло, просто оказался бы в больнице. После этого мисс Веллингтон неделю-другую не стала унижаться также и до беседы с ним.

Тем временем, пока до нас еще не добрался снегоуборочный бульдозер, сугроб был одной из местных достопримечательностей. Люди взбирались на него, пока не образовалась хорошо утрамбованная тропа, наподобие тропы через горный перевал. Как-то в воскресенье мы в порядке эксперимента повели через него Аннабель, и она преодолела это препятствие уверенно, как горная коза. Мы двигались гуськом – Чарльз впереди, я замыкала шествие, а Аннабель шла посередине – и сделали открытие, что наш ослик пройдет по снегу где угодно.

Конечно, она опять изображала из себя Сару Сиддонс[16]16
  Знаменитая английская актриса (1755–1831).


[Закрыть]. Это была Аннабель, Пересекающая Снежный Сугроб… Аннабель в роли пажа короля Венцеслава[17]17
  «Добрый король Венцеслав» – популярный рождественский гимн, повествующий о короле, который сквозь зимнюю непогоду шел подать милостыню бедному крестьянину. Во время путешествия его паж шел по следам, оставляемым на снегу королем.


[Закрыть] (для этого надо было аккуратно ступать по отпечаткам ступней Чарльза, со скромно опущенной головой, не обращая ровно никакого внимания на восторженное одобрение прохожих)… Аннабель, Спускающаяся Со Снежного Сугроба (разновидность Покорения Эвереста, только наоборот), во время которого, спускаясь обратно на нулевой уровень со скромно потупленными очами, Аннабель принимала яблоки и мятные драже от всех, у кого они были, позволяла себя гладить и неодобрительно фыркала, чтобы показать, что этот подвиг ей ничего не стоил… Все эти представления следовали по очереди, но по крайней мере она немного размялась.

И, в свою очередь, получали долю физической нагрузки и мы – порой даже больше, чем ожидали.

Был, например, такой день, когда, воодушевившись тем, как Аннабель перевалила через церковный сугроб, мы решили перевести ее обратно через другой. На сей раз идти надо было прямо сквозь него, поскольку он находился на такой улочке, по которой никто не ходил, но зато глубина снега была лишь около двух футов. Пробиваясь сквозь девственный снег – Аннабель на сей раз шла позади, а мы прокладывали трассу, – сами почувствовали себя юконскими первопроходцами. К несчастью, чем дальше мы продвигались, тем глубже становился снег. Вскоре мы шли уже выше чем по пояс в снегу. Аннабель послушно шла за нами – пока в особенно неподатливом месте я случайно не оглянулась и не увидела, что она стоит, капитулянтски положив голову на сугроб, с закрытыми глазами и носом цвета индиго.

Ранее мы читали, что осел, будучи в тяжелых обстоятельствах, может решить умереть и действительно последовать этому заключению, но впервые мы столкнулись с этим самолично. Судя по цвету ее носа, Аннабель не просто приняла решение умереть, но и сделать это очень быстро. Мы в панике руками разгребли вокруг нее снег, развернули ее на задних ногах и со всей скоростью, на которой могли ковылять, потащили ее, застывшую, как кочерга, обратно на открытое место. Конечно, она ожила так же быстро, как и увяла. За десять ярдов от сугроба ее нос приобрел нормальный черный цвет, и она весело резвилась в снегу, стараясь куснуть нас за лодыжки. Только вот мы, перед этим сгоряча приподняв маленького толстого осла, которого на протяжении лет не могли даже столкнуть с места, были совсем никакие. «Вы что же, не хотите побегать и порезвиться?» – разочарованно вопрошала Аннабель, когда мы отказывались играть.

В следующий раз, когда мы вывели ее погулять, я стала жертвой несчастного случая. Она явно соскучилась топать туда-сюда, как привилегированный заключенный, вдоль двенадцатифутовой тропы от ее домика до плетеной калитки. Большего же пространства нам не удалось для нее расчистить в том снегу глубиной в два фута, что покрывал паддок. И когда мы появлялись с недоуздком в руках, это всегда вызывало у нее радостный энтузиазм. Поэтому когда я, прижавшись щекой к ее щеке, нежно осведомилась, пойдет ли она гулять и Аннабель в ответ резко вскинула голову, показывая, что хватит разговаривать, пора открывать калитку и выходить без промедления, то вина за полученную мной травму лежала полностью на мне. Это, впрочем, не отменяло того факта, что она почти сломала мне нос. Схватившись за него, с глазами, полными слез, я, пошатываясь от боли, кружила за ее калиткой. Кровь закапала на снег – зрелище, при котором мне еще больше стало жаль себя.

Чарльз, который начал меня утешать, в этот момент заметил спускающихся с холма людей. «Ш-ш – они тебя услышат», – сказал он, поскольку Чарльз типичный британец, который верит, что надо при всех условиях держаться молодцом в присутствии посторонних. Все еще держась за нос и постанывая, что он сломан, я, шатаясь и спотыкаясь, завернула в домик Аннабель и грустно сидела там на соломе, размышляя о темной стороне содержания осла и пережидая, пока пройдут люди.

Мне недолго пришлось ждать реванша. Когда посторонние прошли, я вышла из ослиного стойла, и Чарльз заверил меня, что мой нос по-прежнему на месте. Аннабель потянула меня за мой дафлкот[18]18
  Полупальто с капюшоном, застегивающееся на петли из шнура и деревянные пуговицы; было популярной формой одежды на флоте.


[Закрыть], дабы показать, что она просто пошутила, и мы с запозданием отправились на нашу прогулку. Через Долину; по ведущей в деревню тропе, по которой рудокопы старых времен носили свинец; потом обратно мимо жилого фургона, где живет певец, который, к отвращению старика Адамса, летом выращивает в своих тачках герань, и старик Адамс всякий раз, проходя мимо, громко комментирует: ну что, дурак уже высадил свои сорняки?

Когда мы проходили мимо фургона, Аннабель шла своей раскачивающейся походкой вьючного ослика, на тот случай, если в фургоне был кто-то, кто мог ее видеть. Там же она подобрала пачку из-под сигарет. Страшно довольная, что мы над ней посмеялись, она стала пробираться дальше, неся пачку во рту, как собака кость, а я сказала: как жаль, что никто ее не видит, никто никогда не поверит с наших слов, что она проделывала такое. В это время в поле зрения появились-таки два человека, они поднимались на холм в нашем направлении. При виде них Аннабель втянула пачку в рот – по-прежнему, однако, оставляя достаточную часть снаружи, так что было видно, что это сигаретная пачка, – и принялась ее есть.

«С нее станется», – с чувством сказала я. Будет нести ее десять минут, словно выполняя цирковой трюк, а в тот момент, когда мы будем мимо кого-нибудь проходить, начнет ее есть, просто чтобы показать людям, как мы морим ее голодом.

Ответа от Чарльза не последовало. Оглянувшись со своей позиции справа от Аннабель, я обнаружила, что Чарльз вдруг исчез. Заглянув поверх ее широкой спины, я увидела его стоящим на коленях в другой стороне, с красным лицом. Когда я спросила, что он делает, он, шатаясь, поднялся на ноги и сам начал ковылять кругами. Поскользнулся на льду, проинформировал он меня. Сломал себе коленную чашечку (что, к счастью, было неправдой: оказалось сильным ушибом). Не могла бы я что-нибудь сделать, сердито сказал он, продолжая наматывать круги и одновременно держась за коленку, что на скользком льду было настоящим подвигом. Я так смеялась, что чуть сама не упала. Не надо суетиться по пустякам, истерически ответила я. Пусть вспомнит, что сам мне говорил. Люди могут услышать, и что тогда, черт побери, они подумают?

Чарльзу ничего не оставалось, как самому над этим посмеяться, а Аннабель, безмятежно пожевывая свою сигаретную пачку, бросила на нас любопытствующий взгляд через плечо. Пара придурков – таков был ее вердикт.

Робертсон вновь заявил о себе еще до окончания зимы. К тому времени он приспособился спать в гараже. Конечно, Аннабель хорошая, объяснил он нам своим тоненьким, писклявым голосом в тот первый раз, когда мы его там обнаружили, но она все время ходит по снегу, и от этого солома делается вся мокрая, так что на ней становится трудно спать, тогда как в гараже славное сухое сено. Как раз для такого кота, как он, в такую погоду, как эта, вкрадчиво промолвил, заискивающе отираясь у наших ног. Да и мышей так отогнать легче, добавил он в качестве дополнительной приманки, видя, что мы колеблемся. Так что теперь он спал в гараже, пил там свое молоко, с уверенностью, что получает его он сам, а не осел, который и так толще нормы. И хотя Аннабель обидчиво толкала его носом, когда он присоединялся к ней по утрам, в порядке упрека за его отсутствие, он только распушал ей в нос свой пушистый хвост, заверял ее, что ходил по важному делу, куда ослы не допускаются, и принимался за завтрак.

Поскольку занятия Соломона в это время были посвящены наблюдению за птицами возле кухни, а Шеба, жалуясь, что у нее мерзнут лапы, вообще редко выходила, Робертсон теперь пристрастился весьма собственнически сопровождать Чарльза от гаража до ослиного домика и от ослиного домика обратно к гаражу. Вероятно, впервые за долгие годы у него появилось чувство принадлежности, что породило небольшие хлопоты.

Хейзелы отправились на выходные в Лондон, попросив нас в их отсутствие подбросить топлива в их печь «Агу»[19]19
  Чугунная печь, совмещающая функции приготовления пищи и обогрева помещения. Сейчас существуют модели, работающие на разных видах топлива; в повествовании под топливом, очевидно, подразумевается медленно горящий антрацит.


[Закрыть] и покормить их рыжего кота Руфуса. В первый вечер, когда мы туда пошли, Руфус был готов и ждал, поглядывая одним глазом на «Агу», а другим – на холодильник. На следующее утро он ждал там же в доме, громогласно требуя, чтобы мы поторапливались с консервным ножом, вот, мол, банка, которая ему сегодня по вкусу. Вечером, однако, он отсутствовал, и только после того, как мы пробыли там немало минут, подкармливая «Агу» и заново наполняя топливный лоток, я заметила, что он наблюдает за нами через окно.

Он сидел снаружи на лужайке, на краю светового пятна, отбрасываемого кухонным окном. Возможно, он вдруг стал нервничать от нашего присутствия, подумали мы. Может, оскорбился тем фактом, что в доме посторонние. Для него был предусмотрен специальный лаз в дом, но, желая перед уходом увидеть, как он ест, мы подошли к двери и его позвали. Кот приблизился к порогу, но ни в какую не хотел подходить ближе, поэтому Чарльз подхватил его на руки. Тотчас во всю руку у него образовались борозды, как от грабель, и он поспешно опустил кота наземь. Вот как надо носить чужого кота, сказала я. Подхватила животное за шиворот, поддерживая другой рукой его снизу, под задние лапы, и поспешно удрала с ним в дом, чтобы опустить на пол в холле. Руфус тут же пулей дунул в открытую дверь гостиной и уселся в комнате на край тахты. Там он и оставался в полутьме, пока мы звякали его посудой, стрекотали открывалкой и производили манящие звуки, дабы завлечь его в кухню. Наконец мы махнули рукой, пожелали ему, проходя мимо, спокойной ночи и отодвинули засов на входной двери. Что побудило меня вернуться и ближе взглянуть на него в свете фонаря, я уж не знаю – но я это сделала. И это оказался совсем не Руфус. Это был Робертсон.

Он же говорил, что не хочет заходить внутрь, пищал тоже он, когда я стала торопливо его выпроваживать. В любом случае не очень-то ему и нравится бывать в домах, просто вышел прогуляться с Чарльзом, жалобно вопил Робертсон из сада, когда мы нашли настоящего Руфуса, прячущегося за угольным бункером, принесли его в дом и дали ему наконец-то ужин.

Помахав у Робертсона перед носом пустой жестянкой из-под консервов, мы подманили его домой, чтобы он не беспокоил Руфуса, заперли его на ночь в гараже, накормив ужином, и вернулись к своему домашнему очагу. Весь остаток вечера Соломон подозрительно принюхивался к нам, словно Шерлок Холмс, говоря, что мы были с другими кошками. Шеба же пошла и уселась в холле – это было наибольшее, что она могла придумать, чтобы выказать нам свое отношение, не выходя из дому и не морозя себе лапки. Что тут скажешь, в таких условиях мы всегда выходили крайними!

Глава седьмая
Вот и весна позади

Именно в ту зиму мы очень подружились с дроздом. Он пробыл с нами не один год; по утрам настырно изводя нас своим криком, несшимся из угла дровяного сарая, и требуя еды. Он также дразнил Соломона, когда, будучи в веселом настроении, порхал низко над лужайкой, заставляя толстяка подпрыгивать за ним, точно форель. Каждое лето дрозд становился обтрепанным, как воронье пугало, потому что был не молод, а выращивание молодняка в таком темпе, как он это делал, определенно дело нелегкое.

В ту зиму, однако, он пристрастился, когда был голоден, являться на кухню – вперевалку входя в заднюю дверь, словно заводной пингвин на тротуаре Оксфорд-стрит.

Шеба, которая никогда ничего не упускала, тотчас приспособилась усаживаться за дверью, поджидая его. Соломон, который, даже не имея ни малейшего понятия, на кого устроена охота, всегда присоединялся к Шебе, если видел, что она делает что-то интересное, взял за правило с надеждой садиться с ней бок о бок. Ситуация эта раз по десять на дню чуть не доводила нас до сердечного приступа, пока мы не открыли, что дрозд гораздо умнее, чем кажется с виду. Он внимательно всматривался в приоткрытую дверь – а дверь приходилось держать приоткрытой даже в самую холодную погоду, потому что в противном случае Соломон использовал ее как Стену Плача, неистово колотясь об нее с воплями, прося выпустить его наружу: он, мол, не может дышать, у него клаустрофобия. Так что пока оба сиамца выжидающе сидели по одну сторону двери, черный дрозд, склонив голову набок, стоял, напряженно приглядываясь и прислушиваясь – по другую. Дожидался, пока они уйдут, и только тогда фамильярно семенил внутрь и при этом, заметьте, никогда не ошибался.

Он, однако, совершил ошибку в другом отношении. Он взял себе за правило подолгу не ложиться спать, чтобы повидаться с нами, если мы приезжали домой поздно. В зимних сумерках, когда нормальные птицы давно уже отправлялись на насест, стоило нам появиться в конце дорожки, как одинокая маленькая черная фигурка щебетом встречала нас на крыше угольного сарая, очевидно, пересказывая нам все происшествия дня.

Однажды мы приехали домой много позже наступления темноты, после того как долго добирались по снегу с расположенной на холме фермы. Пока Чарльз открывал гараж, чтобы дать Аннабель сена, я направилась в коттедж, зажигая по дороге свет на крыльце и в холле. Дрозда нигде не было. Впрочем, в это время ночи мы и не ожидали его увидеть. Я прошла уже половину холла, когда услышала звук ударяющейся о стекло птицы и бросилась назад. Снаружи ничего не было. Никаких признаков лежащей в снегу оглушенной птицы. Никакой птицы в саду. Чарльз сказал, что в любом случае дрозд не такой дурак, чтобы пытаться вступить с нами в контакт в такое время суток. Но получилось наоборот, и взбудораженный зажженным мной светом на крыльце, он все-таки попытался это сделать. На следующее утро, когда мы открыли дверь кухни, он, будто бы на корточках, на согнутых лапках, сидел на крыше угольного сарая. Получил травму при ударе о стекло? И что нам теперь с ним делать?

Он не позволял достаточно приблизиться, чтобы его поймать, и мы явно только пугали его этими попытками. Тогда нам пришло в голову лучшее, что могло в тех условиях, – бросить большой кусок картона на лужайку, где на него попадало бы солнце. Он приземлился, как плот, на площадку девственного снега метровой высоты, которую даже решительная пара сиамцев вряд ли могла преодолеть, если только не раздобыла бы где-нибудь санки.

Набросали на картон хлеба и шкурок от бекона; дрозд сразу сообразил, что к чему. Там он кормился и сидел, безопасно огражденный от внезапных атак, на сухом укромном месте, пока слабое мартовское солнце делало свою работу. Он пребывал там, если не считать тренировочных полетов, все свободное время, днями напролет. Мы подперли дверь угольного сарая, чтобы она держалась открытой, с надеждой, что дрозд использует сарай как укрытие на ночь. На тот случай, если он вместо этого спал на крыльце, мы с наступлением темноты запирали парадную дверь, выкручивали лампочки на крыльце и в холле, чтобы случайно не включить свет и не потревожить дрозда. В результате всякий раз, как звонил телефон, нам приходилось ощупью искать стол в холле, а Чарльз дважды споткнулся на лестнице.

Но в конечном счете оно того стоило. Лапки у черного дрозда были ушиблены, возможно, онемели от холода, но не были сломаны. Сначала одна, затем другая вернулись к нормальному состоянию. В тот момент, когда первая стала функционировать, он слетел вниз и встал на ней в дверях кухни, чтобы продемонстрировать нам свои успехи. При этом своим насмешливым чириканьем приветствовал кошек, которых этот маневр застал в холле на подоконнике, замышляющими, судя по выражению их морд, как бы им выбросить через лужайку спасательную шлюпку и таким образом добраться до пресловутого куска картона.

Гораздо больше пользы от них было бы, если б они прошли курс горного дела. Не считая сугробов, снег сейчас начал быстро таять, и пока таяла большая лужайка, мы обнаружили, что еще один обитатель большого мира, без сомнения, услышав, что мы любим животных, решил, что будет жить с нами. Теперь у нас был свой крот-поселянин.

Да похоже, не один, а десятки, если судить по бугоркам, вздыбившимся, словно горные цепи, там, где когда-то была плоская зеленая полянка. Но старик Адамс сказал, что крот всего один, и предложил поставить ловушку. Чарльз возразил, что мы на такое не способны и у нас теперь есть прекрасный случай его изучить. Я тоже не хотела заманивать крота в капкан, но установила пределы изучения, ограничив процесс нашей лужайкой перед входом. Как-то раз Чарльз вошел в дом и сказал, что если я потихоньку выйду наружу, то смогу по-настоящему его увидеть. Он заверил, что зверек смотрел на него из норы, а много ли людей могут похвастаться тем, что видели такое в собственном саду? Я осведомилась, в каком именно бугорке он его видел, вышла во двор и прыгнула. Не на сам бугорок, у меня не было желания навредить кроту. Я просто подумала, что некоторая локальная вибрация сможет выманить зверька.

Это сработало. Правда, какие-то проходившие по переулку люди посмотрели на меня несколько странно, когда увидели, как я исполняю вокруг кротового холмика что-то вроде воинственной пляски, но это сработало. Больше у нас на той площадке кротовьих бугорков не было. Один-два появились было на нижней лужайке, но когда я попрыгала и там, эти попытки тоже прекратились.

К несчастью, крот после этого впал в исступление и стал появляться под каменной брусчаткой, которой Чарльз выкладывал в саду дорожки, причем передвижения крота были отмечены длинными тонкими линиями вздыбленной земли между камнями, наподобие шлейфа дыма от экскурсионного поезда. Совесть мучила меня видениями, как крот, желая глотнуть свежего воздуха, то и дело натыкается на брусчатку, и большим облегчением стало, когда его след снова повернул к нижней лужайке. На сей раз никаких прыжков с нашей стороны не последовало; мы не хотели, чтобы он вновь оказался под этими булыжниками… Наконец он вышел за пределы участка. Подлез под стеной и углубился в лес, где предположительно живет и по сей день, рассказывая о своих приключениях в стране землетрясений.

Зима – наихудшая зима, что мы пережили за много лет, – теперь сходила на нет, но два сувенира от нее остались с нами, как вечные и незыблемые законы. Пристрастие Аннабель к горячему питью на ночь и решение кошек спать внизу. Открытие Аннабель горячих напитков пришло не в результате нашего потакания ее изнеженным нравам, а оттого, что мы хлопотали, чтобы она вообще получала питье. Она ни в какую не желала пить, когда ей впервые вынесли ведро с водой. Не хотела, и все тут. Она вообще не любит воду, фыркала она, когда ее уговаривали. К тому времени, как ей все же приходила охота попить, ведро в эту зиму неизменно бывало замерзшим. Поэтому перед тем, как отнести ей воды, мы начали вливать туда полный горячий чайник, в надежде, что вода дольше сохранится в жидком состоянии. Аннабель, заинтригованная паром, немедленно его исследовала. Для ее носа тепло, должно быть, казалось чудесным, а тем более для ее желудка, когда попадало туда, поверх всего проглоченного сена.

Она пила теплую воду, словно это был нектар, – длинными, шумными глотками, с причмокиванием в конце. Мы, сами любя наше горячее питье, полюбили относить горячее питье и ей. И в результате, когда мороз уже давно спал и настали более комфортные ночи, мы все еще по вечерам пыхтели с дымящимися ведрами, и если видели, как мимо идет кто-то посторонний, то незаметно прятали их в парник. У нас не было желания обнаруживать перед людьми, что если мы пытаемся отправить нашу ослицу спать без горячего питья, она оглашает округу громкими воплями.

Нечто похожее случилось и с кошками. С самого своего рождения они спали, если только у нас не было гостей, в соседней свободной комнате. Там, если они дрались ночью, или падали во сне, или считали, что неважно себя чувствуют, мы могли сразу их услышать и прийти на помощь. Там было также то преимущество, что они не могли попортить мебель, потому что единственным обитым предметом было кресло, в котором они спали, чью обивку и внутренность из джута они уничтожили давным-давно, еще будучи котятами.

В ту зиму, однако, было так холодно, что даже при двух грелках они поднимали нас в два часа ночи, протестуя против того, что у них от холода отваливаются ушки. Мол, пожалуйста, пустите их к себе в кровать. Если мы уступали, то спать уже не могли. Соломон, будучи моим котом, настаивал на том, чтобы свернуться клубочком щека к щеке со мной. Если Шеба проявляла признаки желания пробраться на мою сторону, он прижимался еще сильнее и собственнически ложился ко мне на лицо. Если она все же подбиралась ближе, он кусал ее за лапу, после чего Шеба с шипением взвивалась, как петарда, уходила и садилась одиноко, как сиротка, у меня в ногах. Она ни в какую не хотела спать на половине Чарльза. Чарльз, говорила она, ерзает. Поэтому она либо сидела подавленно на моих ногах и мерзла, либо возвращалась, и спектакль с Соломоном повторялся сначала. Соломон, даже если в итоге он все же смягчался и подпускал ее ко мне, все равно, как только засыпал, начинал храпеть и подергивать лапами. Так что в конце концов мы устроили их на ночлег в гостиной.

Грелки и одеяла уложены в большом кресле перед камином. Еда, миска с водой и туалетные лотки удобно выстроены в линию, так что у них получался аналог роскошной отдельной квартиры. С тех пор мы шли спать, оставив двух маленьких кошечек сидеть в полном довольстве на каминном коврике, в свете очага, в такой позе, что картинка несколько напоминала рождественскую открытку. Увы, в тот самый момент, отправившись наверх, картинка сводилась к звуку скребущих когтей под нами, во славу обивки на стульях, к звуку Больших национальных сиамских скачек с препятствиями по мебели (на сей раз все было дружелюбно, судя по тому, как резко менялось направление: Соломон, гоняясь за Шебой, к собственному горячему восторгу, менялся с ней ролями) и к басовитому кошачьему отклику на наши протестующие возгласы и стучание в пол – отклику, заверявшему нас, что там, внизу, все в порядке, они с Шебой просто наслаждаются жизнью.

Они до того ею наслаждались, что не прошло и нескольких дней, как они стали пытаться отправлять нас в кровать. Наступало одиннадцать часов, и Соломон начинал тереться о ногу Чарльза, а Шеба затевала прыжки в длину со стула на стул. Когда все это не давало результата, Соломон усаживался на спинку кресла, в котором они спали, и начинал выть, устремив взгляд на дверь, через которую мы должны пройти, чтобы наполнить грелки и почистить зубы. Он жаловался, что уже поздно, что у него уже темные круги под глазами от недосыпа. «И у Шебы тоже круги», – орал кот. Поскольку Шеба была любимицей Чарльза, Соломон думал, что это может чуток того подстегнуть…

Когда зима закончилась, вопрос о том, чтобы кошкам переехать обратно, даже не вставал. Они обосновались внизу навсегда.

Весной повсюду начались перемены. Миссис Адамс сняла темно-бордовые плюшевые шторы и вместо них повесила более подходящий сезону белый муслин. Старик Адамс предавался традиционному в деревне времяпрепровождению – ссорился с соседом по поводу межи между их участками. Мисс Веллингтон раскрашивала своих садовых гномов. Поскольку гномов было целых восемь штук плюс богатый ассортимент пятнистых жаб, это занятие гарантированно обеспечивало ее присутствие по другую сторону нашей стены, где она орудовала кистью с особенно напряженной сосредоточенностью всякий раз, когда спор о меже нарушал окрестную тишину. И царила напряженная обстановка в «Розе и Короне».

Обычно она возникала по самым разным поводам. Они там всегда о чем-нибудь спорили. Начиная от того, кто неправильно звонил в колокола в воскресенье, и кончая тем, как выращивает у себя картошку какой-нибудь незадачливый приезжий. На сей раз, однако, разразилась, похоже, настоящая катастрофа.