Текст книги "Дети лета"

Пока Брэндон рылся в своем бельевом шкафу, я подготовилась ко сну, переодевшись в спортивные трусы и футболку, случайно позаимствованные мной у Эддисона во время одного расследования, которые мне потом не захотелось возвращать владельцу. Совместными усилиями мы застелили диван простынями и одеялом. Зевнув, Брэндон пожелал мне спокойной ночи и удалился в свою комнату, где, как я слышала, бродил еще несколько минут, пока я чистила зубы и смывала двухдневный макияж над кухонной раковиной.

На меня навалилась глубочайшая усталость; силы настолько истощились, что болели даже закрытые глаза. Но, несмотря на удобный диван, где я спала множество раз, сегодня я не могла заснуть. Перед мысленным взором всплывал образ Ронни, его лицо под кровавой маской и глаза, исполненные мучительной затаенной боли. Я крутилась с боку на бок, прижимая к груди одну из подушек и пытаясь успокоиться.

Тишину прорезал рокочущий храп Эддисона – результат давно сломанного носа, который он не удосужился нормально выправить. Храпел Брэндон не громко, поэтому никто не жаловался, когда приходилось спать с ним в одном отельном номере; знакомое похрапывание даже производило успокоительное воздействие. Я чувствовала, как мое тело тяжелеет, а психологическое напряжение собирается и уходит под аккомпанемент этих тихих звуков.

Внезапно зазвонил один из моих мобильников.

Со стонами и проклятьями я перевернулась, взяла его и, прищурившись, глянула на загоревшийся экран. Ох, что за mierda, звонит моя tía[14]14
  Тетя (исп.).


[Закрыть]. Я прекрасно понимала, зачем она звонит. Черт. Мне совершенно не хотелось говорить с ней сейчас.

Вообще не хотелось положа руку на сердце, но сейчас – особенно.

Однако если я не отвечу, голосовые послания могут стать чертовски пронзительными. Слегка поворчав, я приняла звонок, приглушенно сообщив вместо приветствия, стараясь не разбудить соседа:

– Ты уже поняла, что я не собиралась вам звонить.

– Мерседес, niña…[15]15
  Девочка (исп.).


[Закрыть]

– Ты уже поняла, что я не собиралась звонить. Если ты передашь ей телефон или включишь громкую связь, то я отключусь, а если будешь продолжать названивать после этого реально адского дня, то я сменю номер. В очередной раз.

– Но сегодня же день ее рождения.

– Si, я знаю. – Закрыв глаза, я опять зарылась в подушки, мечтая, чтобы этот разговор оказался лишь частью ночного кошмара. – Но это ничего не меняет. Я не хочу говорить с ней. Не хочу говорить, и с тобой, tía, также. Просто твое упрямство более назойливо, чем ее.

– Кому-то же надо быть такой же упрямой, как ты, – парировала она.

Ее голос сопровождается тем хаотичным фоновым шумом, какой бывает только на вечеринке по случаю дня рождения, где сборище «ближайших родственников» означает порядка сотни человек. Доносящиеся до меня обрывки разговоров звучат в основном на испанском, поскольку все madres, и tías, и abuelas[16]16
  Бабушки, дедушки (исп.).


[Закрыть] имели обыкновение говорить дома на родном испанском, если только учебные занятия не требовали иного.

– Мы же так давно не имели от тебя никаких вестей! – воскликнула она.

– В общем, трудно отдалиться от людей, если постоянно сообщать им новости.

– Tu pobre mamá[17]17
  Твоя бедная мама (исп).


[Закрыть]…

– Mi pobre mamá, как и тебе, давно следовало бы все понять.

– Но с тобой хотят познакомиться твои племянницы и племянники.

– Моим племянницам и племянникам следует быть благодарными мне за то, что их abuelo по-прежнему в тюрьме, и помнить, как им повезло, что на него не похож никто из других наших родственников. Перестань воровать у Эсперансы мою контактную информацию и прекрати звонить мне. Мне не нужно прощение родственников, и я абсолютно уверена, что сама не заинтересована в простившей меня семье. Просто. Отстаньте. От меня.

Закончив разговор, я провела очередные несколько минут, отклоняя ее повторные звонки.

– А знаешь, – проворчал сонный голос с порога спальни, и я увидела, что взъерошенный Эддисон в помятых спортивных трусах стоит там, прислонившись к дверному косяку, – ведь это твой личный телефон. И ты можешь выключать его, если будешь держать включенным рабочий. Она, гм… у нее же, надеюсь, нет твоего рабочего номера?

– Нет.

И если б я так чертовски не устала, то додумалась бы до этого сама. Обычно я помню, какая разница между моими двумя телефонами; я склонна лишь забывать, почему эта разница важна. Дважды проверив, что это мой личный телефон – идентичный моему рабочему телефону, за исключением корпуса с черно-желтой эмблемой Пуффендуя[18]18
  Имеется в виду эмблема факультета Пуффендуй школы чародейства и волшебства Хогвартс (из книг английской писательницы Дж. Роулинг).


[Закрыть], – я выключила его и испытала явное облегчение.

– Извини, что разбудила.

– Какой-то особый повод?

– День рождения моей матери.

– Как она раздобыла твой номер? – поморщившись, спросил Брэндон. – Ты же сменила его год назад.

– Эсперанса. Она хранит мой номер под другим именем, но никто из известных им личностей, кроме меня, не имеет телефонный код Восточного побережья, поэтому ее мать вечно подсматривает и обнаруживает мой телефон. Кузина просто не способна решить, то ли ей хочется уговорить меня вернуться в семью, то ли уговорить забыть о ней навсегда.

– Твой отец еще в тюрьме, верно?

– Да, сие есть мой величайший дочерний грех. – Я так тряхнула головой, что волосы упали мне на лицо. – Извини.

– Я прощаю тебя, – менторским тоном произнес Эддисон.

Я швырнула в него подушкой – и мгновенно пожалела об этом, несмотря на его глупый и смущенный вид. Теперь мне придется подняться и перевернуться, если я не хочу получить в лицо ответный удар.

Вместо этого он поднял подушку и протянул мне свободную руку.

– Вставай!

– Qué?[19]19
  Зачем? (исп.)


[Закрыть]

– Теперь ты все равно не уснешь. А там удобнее лежать, размышляя о тяготах жизни.

– Ты собираешься обвинять меня в излишних размышлениях?

– Да. Вставай.

Я взяла его руку и позволила ему поднять меня с дивана, а Брэндон воспользовался этим, чтобы отбуксировать меня в спальню. Там он подтолкнул меня к левой половине кровати, поскольку его, в сущности, не волновало ни то, на какой половине спать, ни то, находится ли эта половина дальше или ближе от двери. Через минуту Эддисон вернулся в комнату с моим оружием, спрятанным под диваном, откуда я могла легко достать его, и положил его прямо в кобуре слева от меня на прикроватную тумбочку. Он первым нырнул под покрывало, не обойдя вокруг кровати, а просто – от усталости и лени – проскользнув надо мной, и мы быстро зашуршали простынями, устраиваясь поудобнее.

– Ты же не станешь винить себя за это? – внезапно спросил Брэндон.

– За что, за обнаружение Ронни?

– За то, что не прощаешь их. – Он протянул руку, нащупал прядь моих волос и, определив, где находится мое лицо, погладил параллельные рубцы, спускавшиеся от глаза по моей левой щеке. – Ты ничем им не обязана.

– Верно.

– Несправедливо с их стороны просить тебя об этом.

– Я понимаю.

Через несколько минут Брэндон уже крепко спал, опять похрапывая, но его пальцы еще касались моего лица.

Честно говоря, я даже не представляю, что половина сотрудников Бюро думает об Эддисоне, но меня чертовски раздражают обе половины.

5

Суббота опять прошла в конторе в плановых делах, намеченных на вчерашний день. После нескольких месяцев непрерывной работы – мы едва успевали заскочить домой, переодеться и собрать дорожные сумки для очередных поездок – Вик установил для нас на пару недель скользящий график, давая возможность передохнуть. В основном это подразумевало работу с документами, то бишь залежи бумажной рутины.

Воскресенье я провела на диване Эддисона с кипой журнальных головоломок, стремясь избавиться от беспокойства за Ронни, а Эддисон увлеченно смотрел свой драгоценный бейсбол по своему безумно огромному телевизору. На журнальном столике его открытый ноутбук с включенным Скайпом показывал Прию, растянувшуюся на кровати в нью-йоркской квартире Инары и Виктории-Блисс. Она следила за игрой по своему другому, подключенному к Сети компьютеру, поэтому, разделенные сотнями миль, они имели возможность следить за игрой вместе. Прия устроилась в этой спальне, чтобы не тревожить своих гостеприимных летних подруг, поскольку бейсбол не волновал ни одну из них, но обе они могли беспрепятственно заходить к ней, также растягиваясь на кровати, чтобы поделиться своими собственными проектами.

С Инарой и Викторией-Блисс мы познакомились в ходе нашего расследования, возможно, одного из самых печально известных преступлений. И уж определенно самого эксцентричного. Они оказались в числе множества девушек, похищаемых неким типом на протяжении трех десятилетий; все пленницы содержались в Саду, огромной оранжерее в его частных владениях, и он убивал их время от времени, ради сохранения их красоты. Украшенные татуировками затейливых крыльев, все эти Бабочки попадали в коллекцию его трофеев как при жизни, так и после смерти. После обнаружения этого Сада, когда травмы девушек еще не зажили, а впереди туманно маячили судебные разбирательства, Вик связал их с Прией. И они трое крепко подружились, поэтому, возвращаясь в Штаты, Прия стремилась обязательно провести по крайней мере несколько дней в Нью-Йорке в их просторной квартире, которую они делили с полудюжиной других девушек.

Теперь у них появилось свое собственное пространство, включавшее огромную кровать, покрытую пестрым одеялом, сделанным из лоскутов с принтами из произведений Шекспира. Никто из них больше не носил черное (в черные балахоны их одевал Садовник), никто из них никогда больше не носил платьев с открытой спиной, считавшихся обязательными их похитителем. Виктория-Блисс на самом деле предпочитала яркие оранжевые оттенки, еще более яркие, чем конусы дорожных ограждений, причем и спереди, и сзади на ее футболках красовалась эмблема приюта для бездомных животных, где она трудилась на добровольной основе. И вообще, приятно было видеть, как благотворно и чудесно сдружилась эта троица. Хотя, возможно, и слегка пугающе; эти неукротимые и упорные молодые женщины могли бы, вероятно, править миром, если б захотели.

– Как дела с фотографиями? – спросил Эддисон во время рекламной паузы.

– Вполне успешно, – ответила Прия. – Через неделю-другую собираюсь скататься в Балтимор, поговорить с родителями Кейли. Они захотели увидеть некоторые из законченных композиций, перед тем как решить, согласятся ли они и Кейли принять участие в нашем проекте.

– Думаешь, согласятся?

Прия мягко толкнула Инару коленом в бок, и та взглянула на нее, оторвавшись от своего блокнота, но продолжая покачивать ручкой над страницей.

– Я думаю, согласятся, – сказала Инара, глянув в глазок веб-камеры и пожав плечами.

Кейли, самая юная из выживших в Саду, попала туда в последние дни его существования, и Инара всячески оберегала девочку.

– Загоревшись этим проектом, – добавила она, – мы с Прией несколько раз рассказывали им о нашей затее, стараясь убедить их, что она задумана на самом деле ради исцеления и не имеет ни малейшего отношения к сладострастной чувственности. Но я не могу винить их в том, что им нужны подтверждения.

– Говоря о других, – заметила Виктория-Блисс, задумчиво разглядывая свои пальцы, испачканные глиной клюквенного цвета, – мы уже пару недель ничего не слышали о Равенне. Практически с самой ее фотосессии. У нее с матерью разгорелась ожесточенная дискуссия по этому поводу, и теперь никому не известно, где она находится.

Мать этой девушки, сенатор Кингсли, не могла понять, почему ее дочь упорно держится за имя Равенна, данное той Садовой Бабочке, стремясь отделить ее от Патрис, безупречной дочери политика. Именно из-за матери Равенна поимела значительные трудности. С момента обнаружения злополучного Сада, породившего большой общественный интерес, широкое освещение в печати и более поздние судебные разбирательства, сенатор, со своей стороны, сочла необходимым тщательно следить за попытками исцеления своей дочери. Да разве можно такой слежкой исцелить кого-то?

– Она заезжала ко мне поговорить, – сообщила я им, и озабоченное лицо Виктории-Блисс прояснилось.

За исключением Инары и Виктории-Блисс, которых, грубо говоря, удочерила наша группа, я единственная еще общалась с большинством Бабочек. Именно я навещала их в больнице и стимулировала большинство связей для консультаций.

– Прожила у меня пару дней, – пояснила я, – а потом отправилась к кому-то из семейных друзей, чтобы прийти в себя от споров с ее матерью. Я не знаю ни имени, ни адреса, но если вы свяжетесь с ней по электронной почте и объясните, что вас беспокоит, то она, наверное, в итоге откликнется.

Инара рассеянно кивнула, вероятно, уже мысленно сочиняя послание.

– Кстати, она говорила, что это помогает, – добавила я. – Да, подружки, что бы вы там ни делали, на ее взгляд, это реально помогает.

Все три девушки улыбнулись.

– Так когда же вы покажете нам снимки? – спросил Эддисон.

– Когда я решу, что вам можно это позволить, – сухо ответила ему Прия.

Виктория-Блисс, разминая за ее спиной полимерную глину, прыснула в руку. Внезапно Прия нахмурилась, брови ее сошлись к изящному серебристому лобному украшению с синей хрустальной вставкой-бинди.

– Что за черт, Фукетт? – воскликнула она. – Мяч так грандиозно летел в твою перчатку, а ты уронил его?

– Лучше б его продали в команду Американской лиги, – заметил Эддисон, – пусть бы его там прикрепили персонально к какому-нибудь кретину-питчеру, и торчал бы он там, к чертовой матери, за пределами аутфилда[20]20
  В бейсболе: хиттер – игрок нападения, отбивающий битой мяч; питчер – игрок обороны, подающий мяч; аутфилд – самая дальняя часть бейсбольного поля.


[Закрыть].

– Или надо отправить его обратно в малые лиги, чтобы нормально освоил базовые навыки.

– Я не понимаю, – манерно протянула Виктория– Блисс, и Эддисон резко напрягся, предчувствуя очередной подкол, – мне вроде как нравятся ваши болельщики, орущие что-то типа «фак-ит, фак-ит»[21]21
  Игра слов построена на близком по звучанию английском ругательстве «fuck it» и фамилии игрока Фукетт (Fouquette).


[Закрыть], потому как все эти тормозные ослы не способны правильно произнести его имя. То есть меня вроде как изумляет ор толпы болельщиков, учитывая, что все их восклицания будут запиканы.

Эддисон скривился, но спорить не стал.

Я не уверена, что это говорит о нас как о психически нормальной компании.

* * *

В понедельник я послала Шиван сообщение, пригласив ее выпить кофе перед работой – несмотря на то что из-за этого мне пришлось бы тащить мою несчастную задницу в Куантико[22]22
  Куантико – город в округе Принс-Уильям, шт. Вирджиния; рядом с ним находится большая военная база, на территории которой, в частности, расположена Академия ФБР.


[Закрыть] гораздо раньше обычного, – и получила в ответ откровенно надменное указание позволить ей самой решить, когда она вновь будет готова к общению со мной. Когда матери говорят своим дочерям о требующих усилий взаимоотношениях, вряд ли они подразумевают, что тем придется пробивать кирпичные стены. Во вторник я ушла с работы пораньше и, впервые почти за неделю сама сев за руль своей машины, направилась к себе домой, где мы условились встретиться с детективом Холмс. Когда я приехала, она уже сидела на моем переднем крыльце. Все желтые ленты, огораживавшие место преступления, исчезли, и кто-то даже потрудился смыть следы крови с качелей.

– Мы ничего не нашли, – угрюмо приветствовала меня Холмс.

Я сбросила с плеча ремни портфеля и дорожной сумки, отчаянно нуждавшейся в обновлении содержимого, и устроилась рядом с ней на качелях.

– У нас нет улик для продолжения расследования, – добавила она.

– Как чувствует себя Ронни?

– Врачи не нашли никаких признаков сексуального насилия. Физически он поправится очень быстро. Благослови Господь его бабушку, она уже показала его психотерапевту. Не вдаваясь в детали, психотерапевт сказал, что Ронни пока, видимо, не готов ничего рассказывать, однако мальчик явно склонен слушать. Ему предстоит долгая дорога.

– Значит, он не стал ничего говорить о том ангеле?

– Женского пола, выше его, но не такая высокая, как его папа. Одета в белое. Не смог описать нам ее голос. Сказал, что у нее были светлые волосы и длинная коса. Добавил еще, что держался за эту косу, пока она несла его.

– Полиции удалось составить словесный портрет?

– Белая маска. Он не смог вспомнить особенностей. – Холмс вздохнула и прислонилась к столбу, завершавшему перила; с прошлого четверга темные круги у нее под глазами еще больше потемнели. – А вы никогда не задумывались о пользе видеокамер?

– Стерлинг собиралась помочь с ними, – ответила я. – Одна будет направлена на ступени крыльца и качели, а вторую установим на почтовом ящике, с видом на подъезжающие машины. Будем надеяться…

– Отлично. – Холмс вручила мне брелок с ключами, которые я давала сотруднику полиции в форме. – Никаких следов того, что кто-то возвращался сюда. Ваш ближайший сосед слегка рассердился, что ему не позволили поработать с газоном.

– Джейсон любит возиться с цветами. Я успокою его.

– Во время нашего расследования два года назад вы дарили плюшевых мишек каждому ребенку, с которым мы говорили. Это что, стандартный порядок действий вашей группы?

– Эту традицию ввели Вик и его бывший напарник Финни, – кивнув, я подалась вперед и уперлась локтями в колени, – и я подхватила ее, поступив в его группу. Эти игрушки довольно дешевы и незатейливы; их, в некотором ассортименте расцветок, присылают в огромных коробках. Мы дарим их жертвам, юным родственникам и друзьям, если нам приходится беседовать с другими детьми. Игрушки успокаивают, утешают, помогают чувствовать себя увереннее во время разговора.

– А ваша коллекция?

– Я начала собирать ее с десяти лет. Зачастую подрабатывала, чтобы заработать деньжат на их покупку, и, пока они влезали в сумку с моими вещами, брала их с собой, переезжая в очередной дом к новым приемным родителям.

– Так вы постоянно переезжали в разные приемные семьи? – спросила Холмс, искоса глянув на меня.

– Нет. В последнем доме я прожила чуть больше четырех лет и по-прежнему поддерживаю связь с этими матерями. Вернее, они пытаются, но… – я покачала головой, – я не готова опять обзавестись семьей.

– Ну, в общем, у нас нет никаких причин задерживать ваше возвращение домой. Наши сотрудники патрулируют этот район пару раз за ночь. Вы дадите мне знать, если вам придется уехать из города?

– Безусловно. Нам как раз сообщили о конференции в Калифорнии, поэтому мы выезжаем в четверг утром. Но уже в воскресенье вернемся.

Воскресенье… Очередная морока… Этот день должен был стать счастливым для Стерлинг, но вместо этого, вероятно, станет чертовски мучительным. Нам с Эддисоном придется придумать, как утешить ее.

– Камеры мы сумеем установить только на следующей неделе.

– Ладно, – опершись на мое плечо, Холмс поднялась на ноги, – я дам вам знать, если мы что-нибудь узнаем.

Как ни странно, мой уютный маленький дом выглядел таким же, как раньше. Разве ему не следовало измениться после той кровавой ночи? Все вещи просто слегка сдвинуты, проверены и поставлены обратно офицерами полиции, которые пытались выяснить, не входил ли сюда убийца, не оставил ли каких-то следов. Однако эти мелкие сдвиги вовсе не объясняли тоскливое ощущение перемены. Вероятно, для такого чувства есть определенное слово в немецком, или португальском, или японском, или еще каком-то языке. Но уж не в английском или испанском, в любом случае, и даже не в той малости, что осталась от моего школьного изучения итальянского. Можно ли тосковать по дому, находясь дома?

Но именно такое ощущение у меня и возникло – тоска по тому совсем недавнему прошлому, когда здесь еще было мое убежище, мое, и только мое жилище, если, конечно, я сама специально не приглашала кого-то к себе. Убежище, где я могла отгородиться на несколько часов от всего остального мира, мой маленький рай с открытыми зелеными газонами без всяких деревьев на окружающих улицах…

К тому времени, когда я заставила себя совершить последовательность рутинных действий и заново упаковала свои сумки, моя готовность уйти вытеснила все прочие желания. Порой я убегала отсюда на работу, или к Шиван, или к Вику, или на свидание, но это всегда ощущалось как бегство куда-то или к кому-то, а не бегство от… Ощущение того, что мне необходимо бежать из собственного дома, казалось невыносимым.

Взяв мишку с прикроватной тумбочки, я пробежала большими пальцами по его потертой, выцветшей бархатистой шкурке, по узловатому галстуку-бабочке, по пластмассовым глазкам, перешитым множество раз. Я помнила, когда мне его подарили и кто подарил, и как он утешал меня многие годы. Какое утешение получит Ронни от мишки, подаренного ему ангелом смерти? Я немного помедлила, посадила игрушку на место и удалилась, не забыв тщательно запереть за собой все замки.

Жила-была некогда девочка, которая боялась докторов.

В отличие от детей в приемной, она боялась не уколов. Ежедневно она испытывала такую сильную боль, что едва замечала булавочный укол чистой, гладкой иглы, входящей в ее руку.

Нет, она боялась докторов, потому что они лгали.

Они говорили, что она совершенно здорова, что все замечательно. Зная о предстоящем приеме у врача, папа старался оставлять меньше следов, но она сомневалась, что это имело значение. Даже осматривая ее ссадины или синяки, доктора просто раздраженно говорили ей, чтобы она играла более осторожно. Они спрашивали, как она себя чувствует, но не слушали, когда она говорила им о своих болях.

На ее левой руке, почти до самого плеча, лиловел синяк, который никак не проходил, потому что папа постоянно хватал ее за руку и больно сжимал. Они советовали ее маме быть осторожней с выбором рубашек, поскольку эластичные манжеты на рукавах в детском возрасте могут препятствовать нормальной циркуляции крови и оставлять долго заживающие синяки.

Однажды, только однажды, девочка осмелилась рассказать всю правду. Тот молодой и симпатичный доктор смотрел на нее добрейшими глазами. Ей хотелось верить, что они действительно добры. Поэтому она рассказала тому доктору все – вернее, пыталась… пока ее мама не оборвала ее, отругав за то, что она насмотрелась по телевизору столько дурных передач, что совсем запуталась. Доктор согласно кивал и смеялся, говоря о богатой фантазии.

Мама сообщила об этом папе, когда тот пришел домой.

Целых две недели, сдерживая себя, он метался по дому, как тигр, но не трогал никого из них, опасаясь, что кто-то придет с проверкой. Девочка боялась до безумия, но это были лучшие две недели. Даже ее рука начала заживать.

Но никто не пришел. Никто не приходил ее спасти.