Текст книги "Русское окно"

Путь от «Парадизо» до квартиры, от квартиры до «Парадизо» повторится сотни раз. В поле зрения попадают фасады, углы, площади, парки, части переходов подземной железной дороги, которые он ранними утрами преодолевал быстрыми шагами, сиденья двухэтажных автобусов, физиономии пассажиров. Он был нотой в симфонии города. Передвигался, удивлялся, ловил собственное вдохновение, легкие вздымались как паруса, мачта тела колыхалась во время грозы, хотя день был солнечным и без дуновения ветерка, но это только казалось незнакомцу, сидевшему напротив в вагоне подземной железной дороги, кому-то, кто уже будет забыт на следующей станции, и как все это началось, разве можно определить начало, только новый абзац в тексте, написанный дыханием, ходьбой, занятиями любовью, когда меняются намерения и страсти, прочные рамки, в которые можно включить небрежный взгляд, а как прекрасно отдаться, заметить то, что обычно проходит неотмеченным, сломать целое, которого, правда, нигде нет, эту видимость, созданную заблуждениями, потому что так было легче, бежать за нарисованной воображением картиной, размахивая, как живодер, проволочной петлей. Первого такта не существует, всегда и всюду только новый абзац. Скажем, появление «У веселого сапожника». Что-то его подтолкнуло войти именно в этот паб, а потом все завертелось, потому что должно было завертеться. Он одолел препятствия, доверившись хаотичным джунглям в себе, джунглям, полным ошибок и заблуждений, или же он так видит, пока каждым новым шагом оценивает смысл предыдущего, вместо того чтобы идти, куда ведет дорога, он – сила, которая меняет рельеф. И откуда у него стремление стать каналом, укрощенной водой, которая шумит по обозначенному пути в бетонных берегах, когда жизнь едина и неделима? Любая жизнь. Молодость, старость – это все глупости, их не существует, это лишь клетки, потому что все вырастает из них, до и после, и только они единственные, и это навсегда. Чем будет жизнь без этого? Любое уравнение неверно, единственный смысл в поиске, шаги, которые привели его к пабу «У веселого сапожника», и задолго до этого была терраса на улице Королевича Марко, был пустырь в Новом Белграде, по которому он бродил после второй попытки в Академии, были прогулки с Даниэлем, было прибытие на вокзал Келети в Пеште.

Как давно это было. Я только складываю слои, едва прикасаясь к чему-либо, и всегда поступаю так, насколько знаю себя. Поймать мысль и не позволить ей усохнуть, наблюдать в щели, смотреть, куда меня все это приведет. Лживый проводник возьмет деньги вперед и вместо того, чтобы перевести через границу, оставит меня в лесу, а после меня появится второй, третий, а за ними еще пойдут. Какая передовая сегодня утром, надо было прихватить газеты, почитал бы их, не знаю, что это за газеты, какие-то местные, появившиеся в пригородном поезде, забытые на сиденье, никогда не беру их в руки, потому что брезгую, все равно что пить воду из чужой бутылки, а вот сегодня утром мне не противно, может, потому что она была испещрена фломастером, словно ее читал дотошный пенсионер, с первой до последней полосы, кроссворд решен до конца, вот, наверное, наездился, и потом цифра обведена несколько раз кружком, и так вот, удивляясь, все чертил карандашом, 7872 профессии существует сегодня в мире. Невозможно все их перечислить, и только несколько их исчезло, и сколько новых возникает, но все цивилизации питаются, повара вечны, и мойщики трупов тоже. Я всегда занимаюсь чем-то другим, и так будет всегда, не раздумывать, хорошо это или нет, вот так. Мой первый труп уже был обозначен, тело лежит на столе, а шаги откуда-то снизу, отцовская журналистика, его ночные шаги, стук «Империала», и теперь в «Парадизо» – журналистика, настоящее слово, это аккредитация на том свете. Бруно молчит, никогда ничего не комментирует, долго изучает фотографию, после чего мастерски, всего несколькими четкими движениями придает требуемое выражение. Брить – самое легкое, пройдешься машинкой как по тесту. Кожа не дышит, предварительно надо тряпкой убрать влагу после купания, чтобы мертвеца было легче одеть, ногти покрывают бесцветным лаком. Франц время от времени произносит слово-другое, говорит: слушай, старик, ты никогда не выглядел так здорово. Обязательно проверить карманы, и если что-то находишь, то Хельга вызывает родственников. Потом в поезде разглядываю пассажиров, что у них в головах творится, когда направляются к столу. Есть люди, которые всю жизнь чего-то боятся, говорит Франц. В итоге умирают в собственных комнатах, потому что боятся лифтов, опасаются толпы, им страшно летать на самолетах. У них кожа другая. А есть такие, что шастают по джунглям, залезают на Гималаи, открывают другие континенты, летают в космос. Я уверен, что тех, кто прячется в четырех стенах и лишает себя жизни, больше, чем тех, кто погиб, подвергая себя опасности. Франц сегодня рта не закрывал. Он уже семь лет занимается этой работой и говорит, что еще ни разу не видел себя во сне на столе в «Парадизо». Чего только не случается во сне, но мойщик трупов не снится никогда. Одна девушка бросила его, когда он рассказал, где работает, и с тех пор он говорит всем, что работает в геологическом институте. Слушай, малый, говорит он мне сегодня утром, говори женщинам, что работаешь в музее, но вспоминай про «Парадизо», если только не захочешь моментально избавиться от них. Бруно уехал в Австрию на выставку похоронных принадлежностей. У нас сегодня было жарковато, доставили четыре трупа. Одна красивая девушка, перерезала вены. Кристина Тиз, написано на деревянной пластинке, привязанной бечевкой к большому пальцу правой ноги. Обычно я не смотрю на имена, потому что все начинается с имени. Но тут я не устоял. Зачем она это сделала? Такая красивая, стоило только преодолеть кризис, удалиться от самой себя на некоторое время. Работая, я все время думаю, прокручиваю старые фильмы, чтобы не снимать новые. Говорю себе, слушай, ты погружаешься, стань якорем, упавшим на самое дно, так тебе будет спокойнее всего. Гудят глубины, хоры мертвецов, без паники. Так мне легче, во втором лице. И не только Франц, но и Стелио, и Вацлав разговаривают сами с собой, я слышал, как Вацлав говорит: Это ты, Ваци, отлично сделал, тебе бы египтяне позавидовали. Поэтому и я говорю, ты, Руди, уехал, не спрятался в кустах, как раненый зверь, не зализываешь раны. Кристину выкупал, причесал, одел, после чего Ваци сделал свое дело, Дитер завтра отправит ее в часовню. Все именно так, как и должно быть. Кружка пива так хороша, подожду немного, пока пена осядет, не люблю хватать губами пустоту. И тогда большой глоток. Больше не думаю параллельно, теперь одно за другим. Если Фогель, то до конца, и только Фогель. Дрожать, не отказываться. Все принадлежащее мне где-то существует. Труднее всего сохранить эту настоящую линию, не свернуть в сторону. Вернуться к началу, избежать перемен. Как Даниэль. Всю жизнь только констатировать. Быть слугой своим возможностям. Это я толково заметил. Все так хорошо складывается, что-то выстраивается, идти до конца. Нет дороги без сапожника. Сначала был тот, на улице Кирайи, длинные пальцы как у пианиста, его молодая жена с ватой в ушах. Видишь, как все обернулось той ночью «У веселого сапожника». Еще далеко до картонных ботинок. Ходи, Руди, ты только ходи. Я где-то здесь, между первым и вторым лицом, на площадке между этажами. Нас много, и потому мы, все мы – это он. Таков он, потому что в жизни не слишком-то занимался собой. Какая верность пути, какое вдохновение, и разве важно, откуда он отправился после того, как сумел одолеть стрелки? Пока доберусь домой, забуду все, что хотел записать. Слова без посыла – пустая скорлупа. А посыл невозможно забыть, но и вспомнить не могу. Приезжаю, и они вспоминаются сами. И поэтому ходи, ты только ходи. Ничто невозможно перескочить, жизнь надо пройти. Это та оборотная сторона хронологии, которая вечно стережет тебя. Я исполнен силы, я спокоен. Спокойнее не бывает. Какая разница, в «Херти» ли я или в «Парадизо». Манекены там, манекены здесь. На столе все видно, любая шероховатость кожи, суставы, шрамы, ревматические пальцы, наросты, тихая работа артрита. Это снаружи. Не хватает шифров банковских счетов, электронного адреса. В Швейцарии есть три интернеткладбища. Урну носишь с собой, а на сайте покупаешь участок, ставишь памятник с фотографией. Арно говорит, что это будущее мертвецов. Вчера мы прогулялись по одному такому кладбищу. Настоящий лексикон покойников. Одним кликом откапываешь кого пожелаешь. Не только данные с памятника – имя, даты рождения и смерти, – но и вся биография. Пепел можешь носить и в перстне, говорит Арно. Да, дорого, но спрос большой. Изменяется структура углерода, и пепел мертвеца превращается в алмаз. Могила в перстне. Путешествие от одной структуры углерода к другой. Это и есть вечность, навсегда. Зависит от того, как посмотреть. И что сможешь увидеть. Но это вечность не волнует. Больше не волнует и меня. Кто знает, что нас ждет после станции Углерод? Люблю розовые фасады. Отель «Мирамар». Поискать Жоржетту? Алиса. Куда-то я подевал ее телефон. Вывернуть все карманы. Долой мысли, которые требуют немедленного воплощения. Пойти на Репербан, и что там попадется в сети. Смеркается. Ночь опускается на динозавров, на ганноверские леса, на Эльбу. До завтрашнего утра все фасады будут одинаковы. Когда ты на улице, то все равно где – на Репербане или в Казахстане.

На станции Берлинер Тор Руди пересел на другую линию городской железной дороги. Только прямо, на Репербан, говорил внутренний голос. До станции Углерод целая вечность. Она там. Как он мог потерять бумажку. Выйти из капсулы. Настоящее слово. Этой ночью написал целый трактат о капсуле. Только для себя. Так и надо впредь, прямо из нутра, не связываясь с целым. Труп на столе. Каждый раскапывает собственную историю. Сейчас это та самая голая жизнь, о которой говорил Вернер. Где он сейчас? Сын капитана озерного флота снимает порнофильмы. Я мою трупы. И у меня хорошо получается. Все кипит вокруг меня. Так всегда, просто из капсулы этого не видно. Что-то затянулось. А вот и Вернер. Вместо Алисы, именно он сегодня вечером оказался в моих сетях. Нет, я не сверну. Прямо на него. Окликнул его, я и в самом деле могу все. Ходить по воде? Привет, Вернер! Руди, ты ли это?

Вошли в первый попавшийся бар. Руди он показался знакомым, о да, тут я был с Алисой, чего только этим вечером не случается, поверь, я за минуту до нашей встречи думал о тебе, поверь, говорит Вернер, каждый раз, проходя по улице Серебряного мешка, я думаю, куда же подевался этот парень, как у тебя дела, тратишь наследство, а зачем, думаешь, в этой цифре 7872 нет чего-нибудь для меня, не понимаю, что за цифра, да я просто говорю, сколько профессий существует, найдется ли что-нибудь для меня в этом мешке, ах так, работаешь где-нибудь, дела идут, конечно, дела идут, райская работенка, нелегальная, по-черному, ну, не совсем так, скажем, полулегальная, черно-белая, а у меня цветная, но по-прежнему по-черному, знаешь это местечко, да, а почему, ищу одну женщину, Алису, здесь с ней познакомился, телефон куда-то подевал, не проститутка, сказала, что дизайнер, да, да, Руди, она и так могла назваться, но это неважно, Вернер, хорошо, порасспрашиваю парня за стойкой, пожимает плечами, понятия не имею, говорит парень с вытатуированным якорем на предплечье, это уже хороший знак, этот якорь, я на правильном пути, в ту ночь какой-то пьяный матрос кричал: Алиса, Алиса, избавиться от Вернера, как он надоел, значит, не хочешь сказать мне, чем занимаешься, Руди, голая жизнь, Вернер, мне пора идти, ночная смена, ах так, стройка, да нет, ночной санитар в больнице, все легально, оформил бумаги, дай как-нибудь знать, Руди, меня всегда найдешь в кинотеатре «Лолита».

Теперь уже точно на улице, Руди поднимает взгляд к вывеске над входом: «Магеллан Бар». На сегодня хватит. Спустить паруса. Иногда достаточно просто посмотреть в небо и быть в ладах с самим собой.

Через три дня после встречи в Вернером Руди, прибираясь в квартире, нашел конверт с билетом до Бремена. Машинально смял его, но потом развернул. Кроме билета там был клочок бумаги с телефоном Алисы. В тот же вечер он уселся за стойкой «Магеллан Бара», парень с татуированным якорем узнал его, улыбнулся в знак приветствия. Алиса запаздывает. Руди пьет уже вторую кружку пива. Куда пойти, если Алиса не появится? Может, в кинотеатр «Лолита»? Или просто прогуляться по Репербану? Что-нибудь да попадется в сети. Сколько времени прошло с той ночи с Жоржеттой в отеле «Мирамар»? Два месяца он не спал с женщиной. Мысленно движется назад, припоминая имена мюнхенских проституток. Опять обратная хронология. В воскресенье позвоню маме. Нашел работу в музее. Нет, уже не эстонка. Нет, не читаю газеты. И ты не читаешь, иначе бы знала, что я уже не с Мелике. Все изменилось, мамин голос звучит прелестно, сейчас у тебя свое пространство, я выкупила папин корпункт, я знаю, ты мне об этом

сказала в прошлый раз. Планирую ли я вернуться? Поговаривают о всеобщей амнистии, многие уже возвращаются, теперь это другая страна. Руди чувствует, что она скрывает новую связь, мама обеспечила себя, приспособила гардероб к новому сезону. Ты знала Марию Лехоткай, чего это ты о ней вспомнил, да я не раз встречалась с ней, она гастролировала в нашем театре, недавно опубликовали ее мемуары, надо будет купить, слышала, она никого не пощадила. И мама все говорит, готовясь к большому юбилею театра, ставим «Случайных людей» Боровчика. Ставить опять будет Кокан.

Он не заметил, как Алиса вошла в бар, только появилась в зеркале над стойкой, ее рука такая теплая, взгляд сверкает, да, он был в Бремене, да, осмотрел галерею, разве матросы делают это, конечно, подбирают дизайн. Этим взглядом он может сказать все, с удовольствием схватил бы ее за задницу, двумя руками, губы дрожат, одолевают непристойные мысли, иначе зачем она пришла сюда, сразу приняла его приглашение, она тоже выпьет пива, жажда мучает, весь день рисовала, прошлое бунтует по поводу каждого нового шага, понимаешь, без багажа, только вырезка, важно только то, ради чего я пришла, в ком-то обнаруживаешь, значит, что ты существовал и существуешь, будь ты матрос, художник, да кто угодно, передо мной не надо выкручиваться, конечно, я знала, что ты позвонишь мне. Пойдем, говорит Руди. Татуированный протягивает счет. Якорь на предплечье шевельнулся.

Почему у тебя так холодно? Привык, работаю в холодном помещении. Она повернула колесико термостата на четыре деления. Холодное помещение? Работаешь в леднике? Или ты мясник? Садовник? Где рисуешь? На палубе, говорит Руди. Эльбу отсюда не видать.

Он постепенно снимал с Алисы одежду. Насколько легче раздевать, чем одевать. Когда тело еще влажное, ткань постоянно цепляется, распухшие безразмерные суставы, под тяжестью все сваливается. Хуже всего с пальцами, застревают в рукавах. Поэтому перед тем, как начать одевать, их стягивают резинкой, как пучок морковки. На спине татуировка синего трехголового дракона.

Слов не было. Хриплые вздохи, шумные движения, скрип кровати. Алиса на четвереньках, голова на подушке, глаза закрыты. Ладони Руди закрывают головы дракона. Средняя, самая большая, смотрит на него, распахнув челюсти, готовая в любой момент проглотить его. Целует Алису в шею, плечи, прихватывает зубами ее кожу, кусает дракона.

Проснулся под утро. Небо было еще темное, тишина, звезды еще не погасли, далекие огни на востоке съедают ночь. Ему что-то снилось, он где-то был. Если сразу не припомнить сон, он потеряется. Редко бывает, чтобы в уходящем дне вдруг в сознание вторгается картина из сна. Вторжение. Как волнует это слово. Монголы на быстрых конях мчат по бескрайним просторам, рушат и жгут все, что оказывается на их пути, убивают и насилуют. Ребенком он мечтал стать невидимым. Только так можно быть свободным. Это осталось у него, попытка стать невидимым. Монголы грабили, когда им хотелось, не скрывали свою похоть. Он следил за мамиными клиентами невидимкой. Монголы явились в воображении, чтобы не думать об Алисе. Она ушла в полночь. Как дух. Отказалась остаться на ночь. Я должна выспаться в своей кровати, чтобы нормально работать. Он проводил ее до дверей, поцелуй в щеку, увидимся, когда вернусь из Линебурга.

Она и Он. Должно быть, можно и по-другому. Совершенно неузнаваемо, без багажа, без поражения. Тесная история моего взросления. Выложить себя кому-то, всю эту радость, только этого хочется. Как только приблизишься, все выглядит иначе. Кто эти люди? Я весь состою из крайностей, весь обуян одной мыслью. Как могло случиться, что не узнал ни отца, ни матери, что они скрывали, все скрывали, жизнь сложилась так, как получилось, как только могло, не иначе, и тогда воздвигся шатер, это не моя история, растоптать все эти декорации, как монголы.

И тогда он припомнил сон. После слова «монголы». Он стоял на сцене. Внизу, в партере, раздавался смех. Он обернулся, чтобы посмотреть, над кем смеются. Никого, кроме него, не было. Он шагнул вперед, но с ног свалились ботинки. Он двигался смешно, потому что публика смеялась. Может, смеются потому, что он забыл текст? Или только потому, что на сцене он один? Одиночество становится смешным, если это не ваш собственный выбор. Он никогда не хотел быть в одиночестве. Всегда Она и Он.

Через полчаса он окунется в буйство дня, на столе его ждет немая история. Только название написано на деревянной табличке, привязанной к большому пальцу ноги. С начала работы в «Парадизо» очертания стали яснее. Он не остается снаружи, не пересказывает свою историю. Он не Даниэль. Он Руди. Не сидит, а ступает. Поэтому он Ступар. По утрам словно читает чужой текст. Его удивляет фраза, которая появилась тут неизвестно как. Попала из какой-то другой головы. Раздается как гонг в холодных пространствах «Парадизо». Франц, молчаливый Бруно, Хельга, архивариус, книги регистрации покойников. Арно, шофер Дитер, Стелио, Вацлав… Ансамбль «Парадизо». Все они заняты своим делом. История развивается. Губки, полотенца, пудра, лаки, щеточки, помада. И все время музыка. Совсем тихо в холодном помещении. Скарлатти, Бах, Альбинони, Телеман, Гайдн, Моцарт, Чайковский, Рахманинов. В «Парадизо» концерт не прекращается. Каждое утро Хельга программирует музыку на весь день. Руди больше всего нравятся фортепианные концерты. Звуки только маркируют пространство, в котором все двигаются по-другому. Симфониям здесь тесно. Труп на столе пробуждается под мощное крещендо.

Приплывают обломки кораблекрушения. И так годами лежат в песке памяти. На лодку не хватит. Тот старик в народном костюме с «Тошибой» в руках, в жерле будапештского метро. Разве я донесу его до стола? Только здесь исчезает вес. Пустая комната с голыми стенами. Она и Он. Наследник маленькой истории, перегруженный провинциальной ипотекой, в постоянном недоумении от фальшивых счетов. Безотказно принимает их с пробуждением дня, пока стены еще голые, прежде чем он собственными шагами измерит расстояние между вещами в гостиной, прежде чем пройдет мимо Геркулесовых столбов входных дверей и вырвется в темноту парадной.

Мама и папа. Счета оплачивали отдельно, каждый свою ложь, свою иллюзию. Все, абсолютно все между ними было связано молчаливым уговором. Не увертывались. Были семьей, когда шла речь о покупке бытовой техники, телевизора, автомашины. По воскресеньям на Палич. Прогулка вдоль озера. Только раз все трое отдыхали летом. Маме мешало солнце. Она в конце августа уезжала на курорт и возвращалась накануне открытия сезона. Никогда в то время, пока они с папой были на море. Так у нее получалось еще две-три недели свободы. По образцу «мюнхенских лет». В тот день в Будапеште, за столом ресторана «Карпатиа», возник вопрос. Она только улыбнулась. Ты знаешь, что мы с папой были такими разными. И ничего больше.

На столе в «Парадизо» ты лежишь сам. Без семьи. От комнаты отказался, ключ сдан, багаж на ресепшене, гостиничный бой вызывает такси. Счет за страх непотребно высок. Щеточкой убрать морщины тоски в уголках губ. Чуть больше пудры. В зрачках ничего не отражается. Вам все простили. Единство одиночества, в которое вы внесли свои инструменты: машины «Зингер» и «Империал». Вы так и не постигли меры, вечно были на размер или два меньше. Поэтому ваши останки такие роскошные. То, чего вы желали, настолько больше и шикарнее того, что вы смогли. И это мое единственное наследие? Не расходуемое. Он без Нее. Она без Него.

Моцарт, Бах, Скарлатти… Неизменные номера «Парадизо». Я знаю, что скажу, когда в следующий раз встречусь с Алисой. В холодном пространстве исчезает тоска, боязнь чужих счетов, освобождаешься от ипотеки, оплаченной взносами трусости. На каждом шагу подписываешь договор о пересечении улицы. Это Константин? Нет, нет, это я. Руди, который звонит Рыжеволосой сразу, на следующий день. Руди, у которого битые стаканы наполовину полные и никогда не бывают полупустыми. Руди, который не отказывается. Могло быть и так. Не растягиваться на причале. Без запасных вариантов. Мажорный аккорд хорошего настроения. Раскрыться во всей роскоши полной силы и слабости. Как Веспасиан. Сколько мощных императоров. Все карты выложены на стол. Ты мне надоел, Руди. Мне отвратительно это твое познание собственного выбора. Ты тащишься, вместо того чтобы скакать с высоко поднятой саблей, как монголы. Где сказано, что нельзя иначе, так, как ты пожелаешь? Структура создается, но и изменяется. Вместо того, чтобы раз и навсегда выбрать двор, такой, где много не знающих снисхождения детей, ты стараешься укрыться подальше. Отшельник на террасе дедова дома. А если и встреваешь в игру, то всегда только как помощник шерифа или предатель. И никогда не как шериф, который знает, что дважды два – четыре. Не подходишь к девочке не потому, что идет дождь, а потому, что она тебе нравится. Не боязно это показать. Но, скорее всего, потому что так легче. И отсюда усталость, постоянные поиски убежища. Ты подписался под манифестом неучастия. Голая жизнь – не согласие, но выбор, который делают совершенно сознательно.