Текст книги "Русское окно"

А Руди? В годы взросления он собирал запахи и звуки, касанием знакомился со вкусами; стаканами пил сок из бузины и малины, все пахло свежескошенной травой, стираными занавесками, настойками трав из кладовки, которыми лечилась бабушка, розами, растущими вдоль мощеных дорожек во дворе; предпринимал набеги на фруктовый сад на задах дома деда и бабки, в котором они жили до переезда. Когда отец получил наконец большую квартиру на первом этаже под своим корпунктом, в мир Руди стали врываться сенсации из отцовского кабинета и материнского салона. Смешивались запахи бумаги и перегретых утюгами материй, пальцы отличали скользкую поверхность бумаги «индиго» от сетчатой структуры ткани; он касался резинок и плоского портновского мелка, скрепок и булавок, металлических колесиков машинописной ленты и деревянных катушек с нитками.

С того времени на слуху мальчика остались материнские комментарии. Она всегда кроила и шила в компании. На низком длинном столе лежали аккуратно сложенные модные журналы. Фразы, произнесенные женскими голосами, отпечатывались в детской памяти, сохранялись вне контекста разговоров, прочее откладывалось в сторону, но иногда оно может понадобиться, чтобы заполнить пустое пространство. Из этих фраз Руди много лет спустя соткал ковер собственного детства, и только тогда понял заговорщические интонации пустоголовых женщин, живущих собственными фантазиями; все, что случалось с ними в обыденной жизни, эти нитки фальшивого жемчуга таких однообразных дней, наполнялись смыслом на несколько часов работы в салоне Джурджи.

Позже, когда мама закрыла салон и устроилась в городском театре, появилась новая материя: газ. Кройке и шитью предшествовала окраска и сушка длинных полос прозрачной материи, выглядевшей на сцене несравненно богаче дорогого шелка. Специальным клеем к костюму прикреплялись стеклянные блестки. Руди прикасался к прозрачным накидкам фей и к крыльям ангелов. Открытие театрального мира – полумрак, заполненный бесконечными рядами одежд и реквизитов, в едином пространстве связывающих тысячелетия – с первой же секунды очаровало Руди. После уроков он приходил в швейную мастерскую. Обменявшись несколькими привычными фразами с матерью и ее помощницами, Руди выбирался в коридор, который вел в театральный гардероб. Открывал крышки стенных ниш и зажигал свет. Вспышка мгновенно разгоняла темноту, и уже в следующее мгновение в столкновении с густыми тканями и затхлым воздухом рождался полумрак. Он открывал шкафы, выдвигал широкие ящики, поднимал завесы. Надевал рыцарский панцирь, перебрасывал через плечо плащ из искусственного меха и вставал перед зеркалом. Или приставлял к лицу картонную маску, хватал мушкетерскую шляпу и шпагу и прохаживался по комнате. Откуда-то из глубины здания доносился шум столярной мастерской, не ритмичный, совсем как стук отцовской пишущей машинки «империал». Такие звуки накатывались волнами, с перерывом, как бы вопреки однообразному и уверенному стрекотанию маминой швейной машины «Зингер». Эти два звука постоянно сопровождали Руди в детстве, вписывая азбукой Морзе генетический шифр, верхнее и нижнее давление его души, линии рельс, постоянно изменяющих расстояние.

Аритмия. Беспокойство накануне поездки, тоска после каждой перемены пространства, посещения государственных учреждений, перехода оживленной улицы, неловкость при встрече с должниками, людьми в форме, нелюбовь к собственному мышлению, одиночеству; обустройство повседневности, удовольствие от зимней спячки, приятная неподвижность, смех, вдохновение перед райскими пространствами завтрашнего дня, желание самого неподходящего варианта, боязнь воды и меха, предвидение, склонность к откладыванию удовольствия; уверенность в установленном порядке, зависимость от спасательных ритуалов, расслабленность в приемной у врача; боязнь упустить возможность. Целомудрие.

Дрожь. Удовольствие от жизни как единственного варианта; легкость принятия; наслаждение ложью и шелковыми подкладками; умение в любой момент изменить курс плавания; презрение к старости и предугадыванию неприятных сценариев; подача себя как акт глубочайшей искренности, осознание того, что все приключившиеся истории заслужены; отсутствие угрызений совести; взволнованность в затемненных помещениях; чувствительность к запахам и касаниям; равнодушие к прошлому. Промискуитет.

В жизни Руди перемежались сезоны «Империала» и «Зингера», иногда даже в течение одного дня. Он, конечно, не осознавал этого. Только в зрелые годы, когда все пути и далее продолжали оставаться его путями, в мрачной квартире в Будапеште, на площади Ференца Листа, до такой степени забитой мебелью и вещами, что она скорее напоминала склад, а не жилое помещение, обнаружение швейной машинки «Зингер» на застекленной веранде приведет в действие механизм самопознания. На массивной полке у окна стояли с десяток старых пишущих машинок. И тогда на несколько мгновений в стенах будапештской комнаты поместилось все отцовское корреспондентство. Он насчитал двенадцать машинок. «Империала» среди них не оказалось. Он посмотрел в окно. Занесенная снегом прямоугольная площадь, голые деревья, памятник Листу и скамейки, все это тихое и сонное пространство без транспорта и шума несколько месяцев спустя появится на стене здания в мюнхенском пригороде Пазинг. На несколько мгновений в геометрии прямоугольника кирпичного фасада возникнут пустой бульвар провинциальной Воеводины, коридоры Академии, терраса на улице Королевича Марко, пристань, берег Нового Белграда и мост, кроны платанов на бульваре. Я вырос в маленьком городе, сказал Руди вполголоса. И потом повторил по-немецки: Ich bin in der kleinen Stadt aufge-wachsen. Отошел от окна, шагнул вглубь комнаты, в которой из-за темных штор, закрывающих верхнюю часть окон, даже в солнечные дни царил полумрак. Kis Varos-ban nottem fell, прошептал по-венгерски и сел за стол перед голубым экраном ноутбука.

Как в последние мгновения перед глазами утопающего проносится в нескольких кадрах вся его жизнь, так и в сознании Руди возникают картины прошлого Ирены. Неужто он за такое короткое время потонул в одной из ролей, которые в карьерах актеров называются важнейшими в жизни? Это была его первая большая роль, собственно, вообще первая роль. И он мог ее сыграть по истечении семи лет, здесь, на подмостках будапештской квартиры, в которой он находится из-за совсем иного спекталя. Может, он добился того исполнения, о котором всегда мечтал?

Это прошлое существует только в твоей голове. Нет тут ничего, что могло бы запомниться, как говорит Ирена. Моя молодость проходила в желании, чтобы что-нибудь произошло, чтобы появился кто-то вроде тебя. Этот кто-то не приходил, я пускалась в кратковременные связи. После первой встречи вдохновение пропадало. Я оставалась равнодушной. Бросила и того журналиста, потому что однажды утром, сразу после пробуждения, провела несколько часов, распивая кофе, завтракая, разговаривая по телефону, но только в третьем или четвертом часу дня впервые подумала о нем, только когда осознала, что у меня есть парень. Конечно, мы расстались тем же вечером. Почему ты зовешь его Веспасиан? Разве ты так ревнуешь к нему? К призраку, с которым я пыталась освободиться от одиночества. Я понимала, что это не тот выбор. Несколько флиртов на вечеринках с типами, которые так и остались безликими статистами. Ты к ним ревнуешь, спрашивала Ирена. Я думала, что со мной что-то не так. Теперь знаю, что любить надо учиться. Только мне негде было научиться этому, мама не смогла бы помочь, отца я не помню. И тогда появился он. Почему ты называешь его Клавдий, спросила Ирена. Он был дорог мне, отличался от прочих, научил меня любить, хотя я не была влюблена в него. Нам надо было остаться друзьями. У тебя нет причин ревновать к нему. Я никогда не испытывала страсти к нему. Но он был упорным, научил меня любить, я и сегодня некоторым образом люблю его. Говорю тебе, я не была влюблена, это было не то, из-за чего я страдала. Ты – это тот, я знала, что ты существуешь, пойми, так должно было случиться, мы слишком много грешили в предыдущей жизни. Потому и не встретились раньше. Ты настоящий. И какое императорское имя ты присвоишь себе? Знаю, знаю, сказала Ирена. Ты Август. Настоящее, сильное и красивое имя. Я все люблю в тебе, даже то, что мне мешает.

Не помогало. На Руди давило прошлое Ирены, оно заполняло каждое мгновение его жизни. Он просыпался и засыпал, постоянно блуждая в тех испарившихся днях. В общественном транспорте, в прогулках по городу, глядя каждое утро из окна своей комнаты на крутую улицу, перед его глазами возникали все те же картины. Он скрывал от Ирены свои страдания, и только изредка его прорывало, и он камуфлировал гнев юмором. Посещал места, на которых она когда-то, в юности, пускалась в авантюры.

Как ты думаешь, помню ли я дом на Сеняке? Помню только, как в то утро я прошла мимо рынка на Сеняке, но откуда мне было знать адрес? Ты в самом деле ненормальный. И почему ты думаешь, что я не должна ревновать к твоим авантюрам?

После таких перепалок обоих охватывала страсть. Руди умел спровоцировать Ирену на спонтанный рассказ, и тогда, обогатившись сведениями о ее прошлом, предпринимал экспедиции, как некогда в сад деда. В каждом из белградских кварталов был свой запах, своя краска, свой звук, причем в двух вариантах: до Ирены и сейчас, с Иреной.

Он любил и Карабурму, и блоки Нового Белграда, пустоту и серость безликих новостроек, потому что такой была его жизнь до Ирены. Сейчас, когда впервые в жизни у него был человек, которого он любил и который любит его, и у высоток появились души. Но все это время где-то внутри у Руди хранился образец прежнего существования, оберегаемый как ценный экспонат в мемориальном музее. Время «Империала» прошло навсегда, время неуверенного передвижения в мире. Ежедневное присутствие Ирены он ощущал как прочную связь, как тихий стрекот машинки «Зингер» в швейной мастерской собственного театра.

Руди, блуждая по Белграду, постоянно пребывал в двух временах, так как, вспоминая банальные детали одиноких лет в этом городе, он одновременно населял прошлое Ирены. В этой версии одного и того же времени жизнь развивалась роскошными эпизодами, без одиноких прогулок, когда он останавливался под мостом, поднимал взгляд к стальной конструкции, слушал гул автомобилей, а потом садился в трамвай и кружил на «двойке» по границам центра города, точно так, как кружила его жизнь, постоянно на грани возможного возникновения лучшей версии. Регулярно сдавал экзамены на германистике, записывался на семинары, вращался в многочисленном обществе, считался непосредственным и очаровательным типом. Ходил в кино на дневные сеансы, где не стыдно быть одному, когда одиночество – выбор, а не привычное состояние. Ненавидел выходные и праздники, потому что тогда он, как мост по соседству, невидимо напрягался, чтобы выдержать непосильный груз, давивший на него. Для белградской компании он в эти дни как бы пребывал в городе своего взросления, а для редких друзей, которые еще оставались в нем, Руди уже жил полной жизнью большого города. На деле же он, как всегда, стоял на мосту между двумя берегами в ожидании беззаботных дней, равномерного гудения текущей жизни. И тогда появилась Ирена.

Это случилось праздничным первомайским утром, когда, он выйдя за сигаретами, долго бродил в поисках работающего киоска. Вскоре он оказался перед железнодорожным вокзалом. Переходя улицу, остановился на островке безопасности, у остановки «двойки». Здесь он ее и увидел. Она стояла рядом с чемоданом и читала газету. Подходил трамвай. Руди подошел к девушке и помог ей занести чемодан. Она улыбнулась ему и села у самых дверей. Он отошел на несколько шагов. Трамвай мчался по пустой Неманиной улице. На фасадах государственных учреждений висели флаги. Девушка поднялась, когда трамвай приблизился к Юридическому факультету. Руди подошел к дверям и сказал, что тоже выходит здесь. Когда они оказались на улице, он не выпустил чемодан из рук. На вопрос, куда ей надо, она с удивлением посмотрела на него. Здесь, на следующем углу, напротив «Метрополя», сказала девушка.

Фильм, естественно, был черно-белый. Она и Он. Сцена – гарсоньера Ирены, отделенная от двухкомнатной квартиры, в которой жила ее мама. Не было голубей, пристани, буксиров, дебаркадеров. С раннего утра на Бульваре гудел транспорт, грачи гнездились в огромных кронах, после полуночи по улице шли поливальные машины. Все это было потом, когда он увидел темные пятна на оцинкованных перилах террасы, о которые ночами гасил сигареты, прежде чем запустить окурок кончиком указательного пальца в кроны платанов. За спиной, в глубине комнаты, Она, окруженная вещами и предметами, которые Руди долго рассматривает после пробуждения. Потихоньку привыкает к декорациям первого спектакля. Обретает вкус Превера, когда утром выходит на террасу, чувство исполнения и обладания.

Изменение холостяцких привычек, поездки с Иреной в город взросления, первый летний отдых, проведенный вдвоем, выстраивание такого прошлого, каким оно должно быть и каким оно, собственно, и было.

Он так и не сказал Ирене, что она у него первая. Он годами смотрел этот фильм, потому первого раза вовсе не было. Да и первой ночи, которая случилась после полудня в его комнате после прогулки по пристани. Как здесь прекрасно, как будто я в каком-то фильме, сказала Ирена, увидев во дворе террасу. Они поднялись на этаж, прошли мимо нескольких входных дверей, после чего Руди открыл предпоследнюю, с матовым стеклом, забранным стальной сеткой. Он стеснялся того, что снимает комнату в перенаселенной квартире и что поход в ванную и в туалет подразумевает стандартную фразу: первая дверь налево. Этот город еще не принадлежал ему. Он шел по обочине, всегда снаружи, засматриваясь на фасады, разглядывая улицы. И никогда не бывал внутри, потому что стать участником повседневности можно только вдвоем.

Ирена не скрывала восторга от пространства, в котором жил Руди. Она подошла к распахутому окну и посмотрела в сторону пятиэтажного дома на противоположной стороне двора, который разрубал параллельную, тоже крутую улицу. Когда она повернулась, Руди заметил тень, мелькнувшую на ее лице.

В первые недели их связи Руди, изображая равнодушие, подталкивал к разговорам о ее прошлом, делал вид, что воспринимает их несколько небрежно, однако каждую деталь, которую случайно упоминала Ирена, он воспринимал как незаменимый материал. А потом в жестком глиссандо сменялись картины, которые выстраивало воображение Руди после ее слов, сказанных в любовном порыве.

Он ходил в отель «Палас», где Ирена впервые переспала с Калигулой. Делал вид, что ожидает кого-то, то и дело поглядывая на часы, пил кофе в ресторане гостиницы. Удаляясь через небольшой парк в сторону Обиличева венца, оборачивался и еще раз оглядывал фасад отеля, отверстия окон, нежащихся на теплом апрельском полуденном солнце. Он был любим и любил. Впервые. А картины все накапливались. Со скоростью эпилептического припадка возникали проекции приключений Ирены, кадры ее прошлого сменялись так, как их выстраивало ослепление Руди.

Тот певец, Калигула, в своей мансарде у пристани, в соседнем квартале. Да, он помнил Калигулу, его неспешную походку, будто он вовсе не на улице, а на сцене – ходила она туда? Из-за этого мелькнула тень на ее лице, когда она впервые вошла в комнату Руди и выглянула в окно. Да, так, не скрывала Ирена. Из окна его квартиры я видела твою террасу. Руди видел голое тело, руками упершееся в радиатор, и Калигулу, который неспешными движениями входит сзади в крепко сжатые ягодицы. Ирена зажмуривается, а когда на мгновение открывает глаза, перед ее глазами возникает двор, и в его глубине терраса.

Как долго она была с ним? Откуда ей знать, не больше десяти, может, пятнадцати раз. Она помнит, что в то первое утро после ночи с Калигулой, не в его квартире, а в отеле «Палас», по дороге домой она встретила на площади Теразие подружку, которая только улыбнулась, увидев ее в вечернем наряде, усталую, с остатками макияжа, в сетчатых чулках. Руди тоже улыбнулся, но лезвие фразы Ирены оставило не просто след, но целую инсталляцию, которая станет постоянным видением в его сознании. Через несколько дней после этого мимолетного упоминания Ирены Руди, лежа в кровати, мысленно воссоздал то безымянное утро, солнечную Теразие, толпы людей на тротуарах, и в пышущей жаре – потому что это был один из тех майских дней, когда внезапно становится тепло – шла она, Ирена, в свои тогдашние восемнадцать лет, вышагивала, не обращая внимания на взгляды прохожих, бесстыдно, и именно потому выглядела так невинно. Руди заселил то утро: перед отелем «Касина», мимо которого она обязательно должна была пройти, выставил мороженщика, который что-то сказал ей вслед, у кинотеатра «Козара» встретила приятеля, о котором не сказала Руди, потому что он был из тех, с кем она и сейчас встречается, может, она и Руди познакомила с ним, нет, невозможно все это реконструировать. Руди отказывается от болезненной привычки бродить по прошлому Ирены. Ирена – его, чего же он страдает? По своим непрожитым дням? Откуда несет рыбой? Из кухни Германика. Руди поначалу звал его Тиберием. Ирена заметила, что если он хочет знать правду, то она развлекалась с этим парнем, потому что он нравился ей физически, но им обоим было ясно, что это просто флирт, этого вполне хватало. Из всех римских императоров Германик был ей наиболее симпатичен как любовник. Ну, пусть тогда будет Германик. Он тоже был музыкантом, классическим, играл на скрипке. Прекрасно готовил, мастерски жарил рыбу. Когда он был? Она задумалась и, задорно улыбнувшись, сказала где-то одновременно с Калигулой, очень недолго длился этот дуплекс. Мне нечего скрывать, так это было, я чувствовала себя опустошенной, мне необходимо было кого-то полюбить, и я отчаянно искала, и потому, когда появился он, Клавдий, по-братски близкий, такой непохожий на тех разукрашенных, а по сути безликих типов, я поверила, что нашла настоящего. Так и возник этот студенческий брак.

Ирена рассказывала, Руди кивал головой, изображая незаинтересованность, словно все эти рассказы, им самим спровоцированные, его не интересуют. Он скрывал источник возбуждения, спрятанный в собственных фантазиях на тему прошлого Ирены. Да, думал он, неужели это и есть любовь? Или только тоска по тому, чего не было в юности? Откуда стремление прожить прошлое заново, обогатив его присутствием Ирены? Но ведь это его прошлое, его склад, в котором можно восстановить каждое мгновение. Он вызывал это новое прошлое в облике римских императоров, потому что он, Руди, был каждым из них, он выстроил генеалогию связей Ирены, наделил именами римских императоров ее любовников. Три года они безумствовали ночами, замирая в объятиях, но все мгновенно исчезало под воздействием вереницы являвшихся картин, и эти секунды возбуждали его сильнее всего. И тогда он оседлывал ее, швырял по кровати, вздымал ее бедра, массировал языком все ее отверстия, после чего они, уставшие, засыпали. А потом, утром, блеск солнечных лучей на оконном стекле вызывал к жизни запах рыбы, в дверях появлялся полуголый Германик. Нет, он этим не занимается. Зачем описывать любовные похождения этой красавицы? Слушай, Руди, я ведь тоже человек искусства, но, в отличие от тебя, давно нашел себя в нем, у меня нет никаких дополнительных увлечений. Я не отступаю, хотя вовсе не такой храбрый человек. Пойми, жить значит отнимать, но если ты живешь полной жизнью, то и теряя, ты что-то приобретаешь. Вижу, ты не совсем это понимаешь.

Германик исчезает в дверях, день истек. Ночь на Златиборе, первая ночь Ирены с вратарем. Вечер в Будве, вечеринка на Сеняке, не так уж этого и много, с десяток белградских отелей, и если все это пересчитать, то всех страстей наберется меньше чем на год, говорит Ирена. И зачем мне что-то скрывать от тебя, сейчас я счастлива, бесконечно влюблена в тебя, единственного, да, ты должен был появиться, но тебя все не было, наверное, мы много грешили в прошлой жизни. Она так часто повторяла эту фразу, которую Руди ненавидел. Меня это не интересует, мне это ни к чему, орал он, хватал ее за ноги, за бедра, кусал ее плечи и руки, задыхаясь от страсти. Покой длится до следующего мгновения, когда случайная прохожая, ее шаги на улице вызывали видение неопределенного, но такого ясного дня из прошлого Ирены, и готово, о да, это именно та походка, и стоит Руди остановиться перед витриной или присесть на скамейку, как тут же появляются римские императоры, скалясь ему прямо в лицо, шлепая Ирену ладонями по бедрам, щипая ее крепкую задницу и постоянно подмигивая ему. Интимные мгновения отчетливо видны, совсем как кадры только что просмотренного фильма: они сидят за столом, этот незнакомец чистит яблоко, вытирает салфеткой губы и говорит, что не мог поверить в ее девственность, она так легко… Но нет, этому не учатся, с этим рождаешься. Когда это было? Нет, я не лгу тебе, Руди, это на самом деле было в первом классе гимназии, на экскурсии в Златиборе. Наша сборная по ручному мячу каждый год тренировалась там, весной и осенью. А это обычное время школьных экскурсий. До Ирены мне дважды довелось переспать с девственницами, говорит этот безымянный римский император. И пока Руди пытается припомнить его имя, он достает из корзины второе яблоко. Никакой я не соблазнитель, Руди, если бы ты уже был тогда, у меня не было бы никакого шанса. Но тебя не было, Руди, так что стать первым любовником выпало мне. После этого мы так ни разу и не встретились. Я звонил ей, но безуспешно. У Ирены уже был другой парень. Она не любила спортсменов, у меня с ней случайно получилось. Хотя, может, ты и прав?

Нельзя им верить, они это просто так говорят, что тебя, мол, все не было. Слушай, Руди, если тебя там не было, в Златиборе, почему тебя не было нигде? Сколько ведь гор, санаториев. А одних только курортов? Тебе никогда не попадались девственницы?

Хватит, Юлий! Это Клавдий обращался к безымянному, дрожа на лежаке, бледный, обливающийся потом. Не могу больше тебя слушать, кричал он и размахивал ручонками. Можешь не врать мне, я появился после тебя и знаю, она никогда о тебе не рассказывала. Только отмахивалась, когда я хотел хоть что-то услышать о ее первом любовнике. Какое поражение, мой Юлий. Быть первым, но стать забытым. Только со мной она начала отсчитывать время любви. До меня едва ли кто был у нее.

Юлий ухватил третье яблоко. Сразу откусил чуть ли не половину. Подмигнул Руди. На лежаке продолжал дрожать Клавдий, непрерывно воспроизводя в памяти райские дни с Иреной. Скользил дурным глазом по лицам сидящих за длинным столом. Они едва поворачивались в его сторону, так что только Клавдий обращался к Руди.

О некоторых картинах, блуждающих в его мозгу, Руди рассказал Ирене. Немного о километрах ее прошлого, разматывающихся во время его прогулок по улицам, поездок на городском транспорте, на факультетских лекциях. Он верит, что обстоятельства формируют судьбу, что абсолютно одинаковая субстанция на Невском проспекте и парижских бульварах перерастает совсем не в такую историю, что возникает на провинциальных пыльных дорогах Воеводины или Галиции. Ему повезло, переехав в Белград, наконец прорваться в жизнь, которая, как он всегда знал, была предназначена ему. Он заслужил свою историю. Наконец-то рассвело утро Превера. С Иреной, которая туг, рядом с ним, тела которой он касается рукой, проснувшись ночью. В полумраке Руди узнает очертания предметов, одежду, переброшенную через спинку стола, туфли на полу. Он окружен беспорядком, который на каждом шагу производит Ирена; все это помогает Руди обрести чувство уверенности. Он продолжает дважды в неделю ходить на трехчасовой сеанс в «Кинотеке». Теперь он спокойно посещает полупустые утренние трактиры, когда совсем не странно сидеть за столом в одиночестве. Покуривает и попивает кофе в каком-нибудь любимом месте, и каждому видно, что ему приятны тишина и одиночество после бурно проведенной ночи. Ему еще не нравились воскресенья, затянувшиеся часы отдыха и опустошенности, обнимающиеся парочки на набережной, семейные обеды, умытые фасады, за которыми скрываются мрачные истории. Фасад дома, в котором живет Ирена, скрывает историю, которой уже три года, как нет конца. Так думает Руди, глядя с террасы на кипящий бульвар. Каждые два-три дня он возвращается на свою террасу. Он безуспешно пытался найти работу, получив диплом германиста. Откладывал уход в армию. Белград ускользал от него. Он подумывал о том, чтобы уехать из страны. Связь с Иреной уже не входила обязательным элементом всех видов Руди на будущее; она рассыпалась в настолько ожидаемой обыденности.

С тобой нет будущего, говорила Ирена. Тебе двадцать четыре года, а ты все еще мечтаешь стать артистом. Дай мне хотя бы одно доказательство своего актерского таланта. Чего ты хочешь? Всю жизнь жалеть себя?

В такие минуты Руди молчал. Признания Ирены он воспринимал как предательство, потому что любовь требует постоянно следить за чьими-то ошибками и верить, что хандра в жизни обоснуется навсегда. Он регулярно ходил в театры, в оперу, на концерты. Ирена работала экономистом в частной фирме, днями напролет пропадала на работе. Руди по утрам изучал объявления. Это стало его любимым чтивом. Он изучал все: недвижимость, автомобильный рынок, брачные объявления, услуги специалистов, бордели, замаскированные синтагмой «агентство делового эскорта». И вот он натыкается на объявление человека с ограниченными способностями, которому необходимо, чтобы его ежедневно вывозили на прогулку. Так Руди познакомился с Даниэлем Матиевичем, музыкантом, который в пятьдесят лет после автомобильной катастрофы потерял способность передвигаться.