Текст книги "Русское окно"

В июне Руди переехал в Гамбург.

Не существует птичьей перспективы, с которой можно охватить взглядом пейзаж, город, жизнь. Это всегда перспектива совершенно определенного фрагмента, ограниченного пределами:

Веранды, увитой виноградом.

Стола с модными журналами в модном салоне мамы. Костюмов на театральном складе.

Террасы на улице Королевича Марко.

Стеклянной крыши вокзала Келети в Пеште.

Полумраком Сониной квартиры на площади Листа. Устоявшегося воздуха утренних поездов.

И потому не было квартиры в Пазинге, только кирпичная стена здания напротив, ребус, перенесенный на экран ноутбука. Руди вышел из себя, он ехал, переместившись в расширившуюся перед ним перспективу. Исчезла точка, якорная стоянка, с которой он, забившись в самого себя, наблюдал за миром. Воспоминания о ситуациях, в которых он пребывал сам: Руди и солнце, Руди и город, Руди и улица. Воспоминания прерываются отъездом в Белград, потому что Белград был воспоминанием до того, как он приехал в него.

Я всегда был иным, всегда стремился аннулировать это, уничтожить себя. Ужасная необходимость быть таким, как окружающие, никого не повредить, постоянно во внутренней борьбе, которую смирял приспособленчеством. Почему я не мог сказать себе – иди, ищи, найди то, что подходит тебе? Женщину, друзей, страну, город… Вечная дремота, потому что не знал, что поделать с собой. Никогда не знал. И в этом никто не виноват. Впервые в жизни мне хорошо, потому что делаю только то, что имеет смысл, я это чувствую. Не унижать себя приспособленчеством, трепетом. Вечером выйти из гостиницы. Не случайно ли мой первый гамбургский адрес: улица Серебряного мешка? Что спрятано в этом мешке? Засунь руку поглубже. Поищи Вернера в кинотеатре «Лолита» на площади Ханс Альберс. Нет, Гамбург не воспоминание.

Он стоял у открытого окна и курил. Долгие июньские сумерки тонули в неоне Санкт-Паули. Он был в самом центре, на Репербане, в гостинице «Альт Хамбург» на улице Серебряного мешка. Он только что сунул в него руку и теперь перебирает сокровища, уже не думая о том, что вытащит из него. Вчера позвонил маме, да, я переехал в Гамбург. Мюнхен душит, здесь же я на океане, может, вскоре переберусь через лужу. Работаю над диссертацией. Здесь, в Гамбурге, на славистике. На какую тему? Озерный флот профессора Воланда. Не шучу. Что тебя удивляет? Вы все еще играете «Мастера и Маргариту»? Вот видишь. Могли бы приехать со спектаклем на гастроли в Эстонию? Ну ладно, не могу же тебе все объяснить по телефону. Нет, я не еду в Эстонию. Нет, я не пьян, никогда таким трезвым не был. Да так, моя девушка из Эстонии. Ее зовут Мелике. Ничего серьезного, это просто мои мюнхенские годы. Как это – не понимаешь?

Сигнал в трубке некоторое время держался на слуху. Она и в самом деле не поняла намек. Неужели она забыла отцовскую фразу? Двадцать лет эта фраза, сказанная таким тоном, как призрак живет в моей голове. Я ведь не хранил в голове ничего случайного. Я не коза, чтобы равнодушно пастись возле разрушенного храма. Прошлое надо открыть и окончательно освоить. Кто это сказал? Даниэль? Или же все-таки Константин?

Перед будкой стоит молодая мулатка. Он придержал перед ней дверь, она одарила его улыбкой, и Руди был окрылен, и собой, и окружающим его пространством. Кипение Репербана, по эстакадам несутся желтые вагоны городской железной дороги, в глубине пейзажа скользят корабли. Километрами тянутся причалы на Эльбе. Река желтая, как Паннония.

Пересказать жизнь? Меня никогда это не интересовало, говорит Вернер за ужином в индийском ресторане в Альтоне. Остановиться на поляне и восхищаться недостижимыми вершинами Альп. Или смотреть в океан? Как это пересказать? Бессмыслица. Что вообще означает монументальное произведение? Чья это жизнь героическая? Цезарь, Ганнибал, Наполеон, Гитлер, Сталин. Все равно. Что в этих жизнях монументального? Меня всегда нервировали произведения, которые сжато описывают жизнь. Существую только кадры, Руди. Бесконечная вереница кадров, текущая без начала и конца. И наши судороги придают ей какой-то высший смысл, как будто нам от этого будет легче.

Конечно, нам будет легче. Мы же не амебы. И разве одно и то же Цезарь и Платон, Наполеон и Бодлер, Сталин и Толстой? Все возможности в нас самих, и все дело в обстоятельствах, которые заставят их мутировать в Гитлера или в Теслу. Если вообще существует нечто, что в состоянии развиваться.

Кто такой Тесла?

Эдисон.

Ах, так. Я и не знал, что его настоящее имя Тесла.

Да нет, махнул ладонью Руди.

Ты или внутри, в кадре, или тебя нет. Целого, собственно, не существует. Не знаю, понятно ли я выразился?

Не совсем.

Значит, ты не понимаешь меня. Вот ты сейчас в Гамбурге. Существует гостиница, в которой ты живешь. Улицы, люди, которых ты встречаешь. Все то, что предшествовало Гамбургу, более не существует.

Не так, сказал Руди. Все, что было, находится в том одном-единственном кадре. Мы ведь движемся и внутри себя самих?

Ты это делаешь как-то поверхностно. Из-за желания охватить все целиком от тебя ускользают события. История подходит к концу. Пока ты жив, истории, собственно, и не существует. История есть только у мертвецов. В конце подходит кельнер, подводит черту и выписывает счет. Если ты трезв, то тут, собственно, нечего и считать. Но если ты опьянел от наслаждения, твое нёбо балдеет от вкуса, кровь бурлит, ты ничего не помнишь, потому что ты просто живешь.

Кельнер является ежедневно. По крайней мере, в моем трактире. Окончательный счет – нечто иное.

Каждый твой счет выглядит как окончательный. Ты не можешь одновременно быть внутри и снаружи.

Есть и такие события. Ты считаешь, что только у мертвецов есть история. Каждый день умирает одно неосуществленное завтра.

Нет, просто я думаю, что без забвения целого нет того одного-единственного кадра, о котором ты говоришь. Невозможно быть тотально счастливым. Увеличь панораму, хотя бы на мгновение. Единственный кадр не может стать фильмом. Теоретически – да, но это будет ужасно скучный и бессмысленный фильм.

Ты сам сказал, что вчера, снимая порно с молдаванкой, ты все время чувствовал, что гостиничный номер исчезает. Оставались только ее взгляды и движения.

Ты злишься, Руди. Именно потому, что вся она была в том мгновении, ее прошлое проявилось со всей силой. Слушай, ты просто невероятный человек. Мне никогда не доводилось видеть человека, настолько оторванного от самого себя. Целостности не существует. То, что ты называешь целым, всего лишь бесплодная попытка ничего не упустить от контроля. Пойми, что пропущенное – тоже составляет биографию, оно тоже богатство. Неужели ты думаешь, что игрок теряет больше, чем тот, который никогда не ставил в рулетке?

Вернер посмотрел на часы и сказал, что ему пора на вокзал. Приезжает Мелике. Она остается в Гамбурге на несколько дней. Он нашел квартиру? Нет, пока еще в гостинице. Так он быстрее израсходует наследство и наконец станет жить голой жизнью.

Привет Мелике, сказал Руди.

Он только кивнул в ответ на предложение сходить куда-нибудь втроем. Проводил взглядом Вернера до выхода из ресторана. Откуда взялась Мелике? При упоминании ее имени он почувствовал легкую обиду, которая после ухода Вернера полностью завладела его мыслями. Он ничего не заметил во время тех посиделок в Мюнхене. События шли мимо него, обтекали его, словно он все время живет на дне мешка. Не случайно его первым гамбургским адресом стала улица Серебряного мешка.

Хорошее название, все войдет в этот мешок. И наследство, которое я рассыпаю как песок. Наконец-то и я достигну дна, заживу голой жизнью. Но как на него опуститься? Я давно заведен, пружина никак не может выпрямиться. Наверное, вне моей головы существует еще какой-то мир. Как попасть в него? Или туда можно добраться, только когда развяжешь мешок, впустишь мир в себя? Надо как можно скорее найти квартиру. Жизнь в гостинице отчуждает. Я не гость. Я не постоялец. Я матрос. По крайней мере, матрос озерного флота, но все-таки матрос. Что бы на это сказал Вернер? Матрос береговой охраны? Я капитан дальнего плавания. Просто не могу избавиться от мыслей, которые постоянно одолевают меня. Слишком долго я стоял на якоре в себе самом. Все время плыву и тащу за собой пристань как мешок, вместо того чтобы наконец вырваться на простор. Поэтому и Белград, и Будапешт, и Мюнхен всего лишь репризы.

Все так скучно, потому что недостает этого кадра: Она и Он. Впереди меня ничего не ждет. Но как тогда угадать? Жить каждый день только для себя. Так думает Вернер. Почему только в конце разговора он вспомнил о Мелике? Каждый раз, когда мы встречались в «Меркате», она в основном обращала внимание на меня. С Вернером едва разговаривала. Тот толстый горшечник из Умбрии, Альфредо, как он заикался той ночью в своем ателье на берегу Исара. На рассвете он сказал, что эстонка влюблена в меня. Почему я не попытался на следующий день? Как я глуп. Ничего не вижу. Нет, нет, я вижу, но не уверен в том, что вижу. Heap течет так, словно вся нежность переселилась в волны. Поэтому немедленно на Эльбу. Нет, сначала в агентство. Подыщите квартиру неподалеку от порта, с видом на Эльбу. Можно и на канал. Только чтобы что-то текло под окнами.

Через три дня поезда надземной железной дороги гремели на уровне окон квартиры Руди. Он лежал на кровати и курил. Жизнь не ботанический сад, а поле боя. Реплика из забытого спектакля. Он висит в воздухе как эстакада, разрезающая вид на здания противоположной стороны улицы. Из окон тех домов видна Эльба, причалы и корабли. С какой скоростью он нашел квартиру! В агентстве ему предложили несколько гарсоньер неподалеку от порта. Весь день он обходил свои вероятные адреса. Видимая часть предложения – пространство квадратов в сорок с мебелью, цветами на балконах, занавесками, лифтом, лестницей. Тем не менее существует и невидимая часть, дорога, которой он подходит к своему укрытию, люди, которых он ежедневно встречает, вид из окна, воздействующий на настроение, близость ночного бара или гостиницы с номерами на час. С квартирой приобретается вся топография и, собственно, определяется судьба. Сведений об эстакаде в агентстве не было именно из-за круглосуточного шума поездов. Когда он встал у окна огромной комнаты, разгороженной тонкой перегородкой на спальное и рабочее помещение, то понял, почему цена оказалась такой низкой. Каждые несколько минут раздавался грохот вагонов, и вся квартира погружалась в полумрак. После обеда он покинул гостиницу на улице Серебряного мешка. В тот же вечер вышел из квартиры, чтобы как зверь обнюхать окрестности, прежде чем направиться на Репербан для встречи с Мелике. Вернер сегодня был занят. Руди предложил ей посмотреть новый фильм Полански.

Ты опоздал, сказала Мелике. Этот фильм он снял три года назад.

Я знаю, сказал Руди, не успел посмотреть его в Будапеште.

Ты ничего не потерял.

Не нравится тебе Полански?

Не знаю. Недавно в мюнхенской кинотеке я посмотрела фильм «Ребенок Розмари». Знаешь, мне понадобилось много времени, чтобы понять, что именно меня раздражает в современных чувствительных фильмах. Теперь я знаю. Это действующие лица. Все они мертвы. А живые фигуры, носители энергии жизни, доставляющей истинную радость, по определению отрицательные личности. Это у Тарантино, это у Полански. «Ребенок Розмари» бессмысленный фильм, «Бал вампиров» – водевиль, к тому же еще и мрачный. Я не понимаю, почему такие люди становятся модными. Мне нравится кино с добрыми, живыми людьми, которые дрожат, но ничего не разрушают. Поэтому люблю Альмодовара. У него все горят, как в греческой трагедии, и могут быть добрыми, плохими, глупыми, умными, пропащими, успешными, такими, как все обычные люди, но все они живые, и всем им чего-то надо. И они не скрывают, чего именно им надо, они это показывают, даже если у них ничего не получилось, они этого не стыдятся.

Хорошо, я посмотрю этот фильм без тебя, сказал Руди.

Я никак не могу понять, как бездельникам удается вырваться на первый план благодаря отличной комбинации болезни с отсутствием совести. Если бы Полански оставался веселым, ничего бы не получилось, но поскольку он больной и поверхностный, то легко удовлетворяет большую часть представителей интеллектуальных кругов. То же и в литературе. Знаешь, я не могу найти себя в этой новой литературе, в ней нет людей вроде меня, нет моих дилемм и моего мира, в ней все протекает мимо. В кино я еще есть, даже в посредственном. Если не я, то какие-то периферийные моменты, которых я касаюсь, но и которые касаются меня, в том смысле, что я хочу с ними познакомиться. А также познания основ искусства, по крайней мере литературы, театра и кино, и я хочу узнать что-то новое, какую-то новую часть мира, познакомиться с чем-то, чего я не знаю. Но чтобы понять, надо видеть действительность, не в смысле реализма, а в плане функционирования человеческого существа, всех его механизмов. Современная литература занимается или простым описанием, что меня никогда не интересовало, или какими-то вымышленными, несуществующими героями, и это не имеет ничего общего с действительностью, что весьма сомнительно, даже если и интересно. Меня не интересуют выдуманные личности, когда все еще полным-полно неизведанного в характерах людей. Поэтому я люблю Мэн Л о. Ты смотрел его фильмы?

Нет, стыдливо признался Руди.

Ты должен посмотреть их. Это чистая социальность, а я испытываю отвращение к социальности, при этом такие люди глупы и не осознают себя. Этого я тоже терпеть не могу. Однако я люблю его мир. Они все отстраненные, неприятные, тупые, несчастные толстые дети, безвыходность, а ты чувствуешь возвышенность человеческой души, неиспользованные возможности, которые погасли не настолько, чтобы не воссиять в любой момент. Это пригашенные костры в людях. Он сделал вивисекцию человеческого аутизма, и ты отчетливо видишь, как все функционирует. Под всеми слоями ты чувствуешь, как пульсирует старая добрая, все еще такая же человеческая душа. Для такого нужна чувствительность, ты должен почувствовать другого, и нужна память, чтобы все расставить надлежащим образом.

Когда ты едешь в Таллин?

Послезавтра. Наверное, не скоро поеду на Запад. Все здесь в сущности одинаково. Сейчас я это понимаю, по крайней мере у меня нет иллюзий. Хочу свою площадь, свою библиотеку, центр там, где ты, только это имеет смысл. Давай пройдемся. Потом можно будет где-то поужинать.

Они направились через широкую площадь к озеру Альстер.

И здесь озеро, заметил Руди. И начал рассказывать, как совершенно случайно, после разговора с Вернером, захотел приехать в Гамбург, на океан.

Девочкой я усиленно занималась улучшением мира, сказала Мелике. В школе я всегда была заводилой. Презирала старательных и послушных. И сегодня, читая книги, сразу узнаю, кто из авторов был одним из тех старательных и послушных. Я даже не дочитываю такие книги. Как вообще можно заставить себя писать? Эти скучные американские семинаристы, вооруженные терпением, но без происшествий. Я презираю корректность, бессмысленные усилия сохранять оригинальность формы. Мир полон жонглеров. Имеет смысл только то, чему невозможно научиться. А за это надо платить. Тут мелочью не рассчитаешься. Люблю Гоголя, Булгакова, Газданова. Все они заплатили за свое искусство.

Как заплатили?

Жизнью. Знаю, это звучит пафосно.

Ты пишешь на эстонском?

Стихи. Статьи – на русском и немецком. Моя мама немка, отец – русский. А я эстонка.

Ты спала с Вернером?

Да. А почему это тебя интересует?

Мелике остановилась и тупо уставилась на Руди.

Ну что, а теперь разбежимся? Как ты думаешь? – спросила Мелике.

С ним ты тоже разговариваешь о твоем Мэн Ло? Или вы читаете Булгакова?

Ты почему-то злишься на меня.

Зачем ты вообще пошла со мной?

Мне нравится разговаривать с тобой.

А с Вернером? Что тебе нравится делать с ним?

Какой ты глупый, Руди. Два месяца в Мюнхене стоишь в сторонке и наблюдаешь. Ты мне даже знака не подал, что я тебе интересна. А теперь обижаешься. Не понимаю.

Может, я стеснителен и неловок.

Да нет, еще какой ловкий. За эти два месяца ты дал мне знать, что я тебя не интересую. И при этом был весьма убедителен. Однажды вечером у Альфреда ты сказал мне, что тебе не хватает наших семинаров. Ты сам установил характер наших отношений, а теперь злишься.

А ты в самом деле думала, что я равнодушен к тебе?

Нет, сначала нет. И потому меня нервировало твое поведение. В конце концов я поверила, что тебя интересую как собеседник. Поэтому я и приняла твое приглашение.

А теперь?

Что теперь? Больше нет «теперь». Теперь уже завтра.

Возвращаешься в Таллин?

Я уже сказала тебе.

Пойдем куда-нибудь поужинать?

Я не голодна. Но пива можно выпить.

Руди предложил спуститься в паб на берегу озера. Дорожка вела сквозь парк, освещенный лампами, спрятанными глубоко в кустах. Они походили на гигантские грибы. На темном участке тропинки Руди ухватил Мелике за руку. Она уклонилась. А когда он попытался обнять ее, она резко сказала, что это не имеет смысла, ведь не станет он портить семинар. Руди развернулся и направился назад, к бульвару.

Какое заблуждение. Ты опять, парень, запутался в хронологии. Знакомая интонация. Богдан Тонтич так бы он прокомментировал эту нелепую сцену. Потому что ты сам этого хотел, испортить все, не дать возможности исправить ситуацию, подвести черту, оплатить счет. Клиент пьян, поэтому можно кое-что приписать к счету. Но я еще не напился. Куда сейчас? На Репербан? В порт? Что я потерял в этом городе? Голую жизнь? Чушь. Переписать пьесу с самого начала. Только вступительные сцены. Постоянно выводить на сцену новых героев, не позволить действию развиваться. Лучше всего я чувствую себя в прологе. Как здесь прекрасно. Люди какие-то другие, стройные и прозрачные, любуются океаном. Никто никому не принадлежит. Где это я оказался? На дне серебряного мешка. Потихоньку выстроить день. Наслаждаться деталями, как антиквар, заботливо взять в руки каждый предмет, внимательно осмотреть его со всех сторон, под разными углами, не спешить включать в коллекцию. Пусть чайник без крышки, с надтреснутой ручкой. Еще только десять. Сначала домой, принять душ, потом, освежившись, отправиться в жизнь. Начать с походки, с наступления, с взгляда. Я отдаюсь сразу, неправда, что я слишком сдержан. Я как будто прозрачен. Как мало было бы недоразумений, если бы мысли были заметны, как цвет волос. Насколько больше любви. Никто бы не посмел лгать. Да, я лгал Мелике. Лгу с тех пор, как помню себя. Боюсь конца истории. Всегда быть в начале. Да, походка у меня другая, более естественная. Надо постараться быть естественным. Каждый вечер предает утро. Ни один план я не выполнил до конца. Не курить, не ложиться рано, быть решительным с женщинами, медленнее перемещаться в пространстве, не быть простодушным, меньше говорить. Не пугаться. Я в Гамбурге. Два года назад я в мыслях даже не мог представить эти улицы. Я сохранил себя для этого. Я никогда не выбирал, меня всегда несла стремнина. Легче всего свернуть, передохнуть в безумии. Я постоянно открыт, топчу луг, ненавижу кусты.

Под утро Руди вернулся в квартиру другой походкой. Он прошелся по Репербану, услышав на ходу, как какой-то пьяный моряк зовет некую Алису, остановился на углу у бара «Акантус», обменялся парой слов с негритянкой в белых полотняных сапогах и шортах. Она улыбнулась на его вопрос, откуда она здесь, совсем близко, ближе Эльбы. Она живет в отеле «Мирамар», там лучший зимний сад, она готова показать его. Внезапно взыграла кровь, голова закружилась от резкого запаха духов. Жоржетта, из Сенегала, хотя ни разу в жизни там не была. Лезвия жемчужных зубов. В холле «Мирамара» пальма, агавы, тропические кусты. А тигры есть, спросил Руди. Жоржетта хихикает. За стойкой подвижная маска, улыбается, принимает чаевые. В руке уже держит ключ. Слой грима и пудры утончается, на мгновение демонстрирует скрытый возраст. Огромный оазис накрывает пустыню.

Свет он не выключил. Уловить все контрасты: свои пальцы на темной плоти, красные трусики «танга», сверкание сережек в густых завитках волос. Только на мгновение в голове у него мелькнула мысль, что он постоянно показывает кому-то себя, что он в гамбургском отеле «Мирамар». Легкий обморок от возбуждения, нарастающего при каждом прикосновении. Жоржетта не сняла сапоги. Присела на краешек кровати, изогнулась всем телом и широко раскинула руки. Он сжал ее пышные ягодицы. Кончики пальцев утонули в мягком: кувшинка на поверхности темной воды. Он сдерживался, чтобы не сразу нырнуть в глубину. Хриплые вздохи Жоржетты, уже на каком-то неизвестном языке. Симфония вздохов и хриплых голосов. Вавилонский бордель, понятия и слова на том же уровне, ни до, ни после, одно долгое, непрерывное сейчас. Погружается в глубину тела, нет больше ни одной мысли в нем, а только бесконечное пространство, частицей которого он стал. Зверь в ночной пустыне.

Утром он прошелся по зимнему саду. Маска дремала за стойкой. Серая пенка зари поднималась над Эльбой, окрашивая в голубоватые тона далекие городские кварталы и корабли в порту. Первые утренние машины будили спящий город. Придя в квартиру, он долго не мог заснуть, не из-за поездов, грохочущих на эстакаде и каждый час затенявших комнату, а из-за мыслей, которые возвращали его на два года назад, в то время, когда под окнами его квартиры на бульваре Эржебет проходил трамвай шестого маршрута. Древние желтые вагоны. И в Гамбурге вагоны метро желтые. Они похожи на гусениц. Вылезают из-под земли и быстро расползаются по линиям эстакад над крышами домов. Он вспомнил Эдину, Соню… Попытался извлечь их из хронологического хранилища памяти мюнхенских проституток. Какое прошлое. Заселить пустые белградские годы лицами, которые просуществовали в его жизни несколько часов. Он погружался в сон, перебирая в слабеющей памяти голые тела девушек, их голоса, движения, гостиничные кровати. Потихоньку выкарабкивался из очередного дня.