Текст книги "Русское окно"

Был душный июньский полдень, когда Руди прибыл в Будапешт на вокзал Келети. Под высоким стеклянным сводом летали голуби, а внизу, на двух уровнях вокзала, во всех направлениях спешили сотни людей. Самая большая толпа образовалась на ступенях, ведущих к метро. Голос из громкоговорителя выкрикивал слова, которые Руди не понимал. Он не знал даже названий городов. Куда бы он ни повернулся, всюду сталкивался с иероглифами языка, музыку которого любил. Опустив рюкзак и сумку рядом со скамейкой на перроне, закурил сигарету. Этим ритуалом он хотел замедлить ход истории, начавшейся с самого факта приезда. Представление, в котором он главный герой, не станет лучше от того, что оно разыгрывается на сцене незнакомого города, но в воздухе происходит нечто, и во всяком случае, не все равно, зашагает ли он ровными улицами провинциальной Воеводины или широкими бульварами большого города. Ведь декорации тоже создают историю.

На другом конце скамейки сидел крупный человек, возраст которого было трудно определить из-за его тучности. Он как веером обмахивался соломенной шляпой, вздыхал и постоянно повторял: «Ez a meleg, ez a meleg». Руди улыбнулся ему. Толстяк ответил улыбкой и сразу засыпал собеседника потоком слов. Руди выражением лица и слегка поднятыми ладонями показал, что не понимает по-венгерски. «Ez a meleg, ez a meleg», – продолжил толстяк, переведя неопределнный взгляд на стеклянный свод вокзала.

Только через полчаса, попав в квартиру своей родственницы в одном из домов на берегу Дуная, он вновь услышал магическое слово «meleg». Он стоял на веранде и курил, когда из двора, где разговаривали два человека, до него донеслось это упрямое слово.

«Жара», это означает «жара», сказала родственница. Ее муж, венгр из Суботицы, закончил музыкальную академию в Будапеште и уже третий год играет в филармонии на гобое. Он и подыскал Руди гарсоньеру на бульваре Эржебет в доме рядом с кафе «Нью-Йорк». Весьма дешево. Квартиры здесь недорогие, сказала родственница. Директор Института Гете наш приятель, мы рассказали ему про тебя. Узнав, что ты германист, обещал дать тебе работу на летний сезон в их кафе.

Начало лета принесло небывалую жару. Пешт сгорал в желтых облаках испарений. Пляжи на острове Маргит заполнили тысячи шевелящихся голых тел. На раскаленных мостах таял асфальт. Днем город выглядел как проклятый. Сады при кафе и ресторанах опустели. Замер и ветер на холмах Буды. По вымершим бульварам неслись полупустые трамваи. Только на эскалаторах станций метро гоняли воздух вентиляторы, а внизу, в жерле, от духоты можно было лишиться сознания.

Руди работал в кафе Института Гете на бульваре Андраши. Раскладывал ежедневную прессу, готовил сэндвичи, варил кофе на аппарате и часто повторял: «Ez а meleg, ez a meleg». Вечером посещал курсы венгерского языка в школе для иностранцев на Октогоне. Сотни слов, которые он ребенком выучил, играя с венгерской ребятней в провинциальной Воеводине, всплывали из бездонного забвения с удивительной скоростью. Каждое утро его удивляло какое-нибудь новое венгерское слово, значение которого он не знал, но оно было здесь, трепыхающееся ночью в сетях сна.

Перед сном Руди у окна комнаты вслушивался в гул города: трамваи, сирены полицейских машин, разговоры в многочисленных кафе. На площади Луйзы Блаха сверкали рекламы. В течение всей ночи не было ни пауз, ни пианиссимо в насыщенной партитуре шума и звуков будапештских улиц. Трепет не покидал Руди с момента прибытия в этот город, трепет, который он воспринимал как признак новой жизни. Он откажется от утомительных намерений и планов и отдастся неистребимой продолжительности в испарине будапештского лета.

По воскресеньям он отправлялся на остров Маргит. Там, на пляже, он познакомился с Эдиной, двадцатилетней парикмахершей. Она работала в салоне на площади Кальвина. Они с трудом понимали друг друга. Английский Эдины был ничуть не лучше венгерского Руди. Тем не менее именно невозможность воспроизводить нюансы открывала широкий простор для маневрирования в общении. Руди вовсю пользовался руками. Иногда у него получалось и на венгерском. Он объяснил Эдине, что ему пришлось на некоторое время уехать из своей страны. Она ничего не поняла. А он и не старался объяснить ей все. Улыбаясь, она показывала мелкие правильные зубки. Короткие светлые волосы, карие глаза и круглое беззаботное личико. У Эдины были маленькие груди, полная выразительная попка и длинные, тонкие, как у мальчишки, бедра.

Руди под конец рабочего времени появлялся в тенистом дворе перед парикмахерским салоном, где было на несколько градусов прохладнее, чем на улице. Глубокую тишину нарушало только гудение кондиционера. Дряхлое здание времен модерна, с четырех сторон окружавшее небольшой двор, за прошедшие десятилетия утратило многие орнаменты на внешнем фасаде, но истинное его состояние можно было увидеть только в этом внутреннем дворе. Перила балконов из кованого железа частично заменили древесно-волокнистые плиты, на влажных стенах выделялись заложенные кирпичом окна, а между первым и вторым этажами висели остатки винтовых лестниц. Где-то в архитектурных архивах наверняка хранится досье на этот дом, его история под определенным номером. Когда-нибудь его отреставрируют, как это случилось с десятками великолепных зданий в узких улочках, выходящих на огромную рыночную площадь у моста Сабадшаг. Отремонтируют и квартиры с высокими потолками и широкими прямоугольными окнами. Накануне первого субботнего вечера в месяце жильцы вынесут часть мебели, кухонной посуды, картонные коробки с одеждой, книгами и прочими ненужными предметами, и всю ночь кучи барахла будут лежать на тротуарах перед домами. Цыгане явятся до старьевщиков и отберут все, что им покажется ценным. Некоторые из этих предметов вскоре окажутся в антикварных лавках и на блошиных рынках, переселятся в другие квартиры, оккупируют новые пространства, в которых станут реквизитом еще одного жизненного цикла.

Почему ты так задумчив, спросит Эдина, выйдя из парикмахерского салона и коснувшись губами щеки Руди. А он не откроет ей обуревающие его мысли, потому что в его голове нет места для такой странной комбинации. Она была смущена, когда он несколько дней назад рассказал ей о своей страсти вселяться в незнакомые дома. Они остановились перед роскошным фасадом напротив ресторана «Кер», где они провели вечер. Руди блуждал взглядом по освещенным окнам гостиной на втором этаже. В свете огромной сверкающей люстры наблюдатель мог увидеть с улицы часть массивного резного дубового шкафа и ряд книг на его верхней полке. Пальцы Эдины прошлись по спине Руди, слегка впиваясь ногтями в выпуклую линию позвоночника. О чем ты думаешь, шепнула Эдина. Кто жил в этом доме пятьдесят лет назад, ответил Руди по-английски. Эдина удивленно посмотрела на него. Она поняла каждое слово, но не их смысл. Разве это так важно? Какое отношение может иметь тот бывший жилец к тебе? Даже если ты все знаешь о нем? Какой в этом смысл? Я никогда не думаю о вещах вне моей жизни. Она несколько мгновений смотрела Руди прямо в глаза, положив ладони на его плечи, словно стараясь прочитать в зрачках все то, что ускользнуло от нее. Подергивание губ открыло ряд мелких зубок. Улыбнулась и пробормотала что-то по-венгерски.

Позже, во время другой прогулки по бульвару в направлении квартиры Руди, Эдина неожиданно остановилась, театрально протянула руки к какому-то освещенному окну и сквозь смех продекламировала по-венгерски целый пассаж, который Руди едва понял. Медленнее, медленнее, просил Руди. Эдина повторяла бессвязные слова, не переставая смеяться. Оскар Бодор, судья, богатая карьера при русской оккупации, трижды ломал ногу, играя в теннис, великий гурман, разговаривает во сне. Каталин Береги, хозяйка салона художественной штопки, вдова, постоянный клиент кондитерской «Моцарт» на бульваре, состоит в любовной связи с портным на улице Доб, который двадцать лет назад в подкладке офицерской шинели нашел пачку стодолларовых банкнот. Все небольшое богатство сумел потратить за несколько месяцев в борделях. Адам Спиро, директор книжного магазина рядом с отелем «Астория», вегетарианец, любитель скачек и шелкового белья, носит дорогой парик, купленный в Вене. А там – видишь вон тот балкон и высокого курильщика на нем? Иштван Фулоп, лучший дантист Будапешта. Его брат, Атила Фулоп, шеф Дирекции по реконструкции Пешта. Живет в частной вилле в Буде, на Кристинавароши. У них есть сестра Вероника. В семье Фулоп она продолжила традицию рантье. Содержит пансион на Балатоне. Питает слабость к фарфору, итальянской обуви и мужчинам.

Руди смеялся и тискал Эдину. Есть еще, есть еще, повторяла она, выкручиваясь из объятий. Когда ей это удалось, она побежала вниз по улице и исчезла за первым углом. Руди бросился вослед, но потерял ее в лабиринте плохо освещенных параллельных улиц, по которым мчались троллейбусы, в квартале, протянувшемся между бульварами Андраши и Ракоци. Он узнавал в ночи тихие площади и углы, потому что, отправляясь на работу в Институт Гете, постоянно выбирал новые маршруты. Он хорошо узнал свой квартал. Привыкал к дряхлым фасадам некогда великолепных зданий Пешта. Весь город спрятался под маской старости и серости. Но внутри этих домов теплилась жизнь. Останавливаясь в горячей ночи Пешта, Руди наблюдал, как накануне полуночи гаснут окна в домах на противоположной стороне улицы. И тогда думал о том, что сейчас где-то начинается жизнь. Следы новой жизни могли сверкнуть наутро в глазах какой-нибудь женщины, мимо которой прошел по тротуару. В духоте лета глаза женщин и девушек сияли странным светом. Ему казалось, что в их глазах все еще трепещет дух Азии.

В гарсоньере Руди никогда не бывало полной темноты. Рекламы на бульваре освещали просторную комнату. Ночами он мог, не зажигая света, читать у окна книгу. На этом месте, в небольшой нише у трехстворчатого окна, Эдина расстегивала на Руди брюки, прижималась к нему и, вздыхая подавленно, требовала занятий любовью. А он с тоской вспоминал приключение на Калемегдане, у стены, когда он настолько перепугался, что отказался, не сумев даже попробовать. Девушка зажгла две сигареты и одну из них сунула Руди в рот. Семь лет спустя ему казалось, что эпизод на Калемегдане случился с кем-то другим. Руди где-то слышал эту историю, как слышал и множество подобных ей. Но это были не его истории. Только Ирена была прошлым, от которого он не отказывался.

Сейчас все было как-то упорядочено, каждое движение придавало ему силу и уверенность в себе, за простыми словами не крылось никакого иного значения. Слова были просто словами. Эдина была сама легкость. Так и должно было быть всегда. Он вслух произнес эту фразу. Эдина поняла только слово «всегда» и потребовала перевести ей все. Его молчание засыпала потоком слов. Незадолго до полуночи они отправлялись на трамвае в Йозефварош, где жила Эдина. В небольшом парке перед какой-то церковью собирались трансвеститы. На окрестных улицах располагались протитутки. Эдина нашептывала Руди их имена и детали биографий, как будто читала личные дела. Это так легко, я все знаю, говорила она. В салоне женщины весь день только и делают, что говорят. Засыпают нас своими проблемами, а мы вежливо улыбаемся, потому что они наши клиентки. Ты не ошибешься, если тайные мысли этих девушек поменяются с мыслями этих теток под колпаками фенов. Все они думают об одном. Так вот, все эти девицы мечтают сидеть под колпаками, иметь свой дом, мужа, им просто снится это. А тетки с удовольствием бы трахались по подъездам.

Руди садился в трамвай на бульваре и возвращался в свою квартиру. Он жил в Будапеште всего два месяца, но его уши привыкли к шуму города, к мелодике глухих протяжных голосов. Его больше не удивляли резкие комбинации цветов в одежде людей, которые тихо и послушно толпами вышагивали по тротуарам, исчезали и появлялись во входах в метро; он привык к названиям улиц и рекламным панно, к необычной орфографии магазинных вывесок, к далекому шуму улиц, долетающему до него, сидящего на скамейке в одном из крохотных парков, которые на плане города кажутся зелеными точками.

Особенно он чувствовал говор улиц по утрам, когда пешком отправлялся в Институт Гете. Широкие витрины универсамов, заполненные импортными товарами, сменялись скромными магазинами и мастерскими из какого-то другого времени. Даже физиономии тех, кто появлялся в дверях этих непрезентабельных магазинчиков, словно говорили о том, что они заблудились, что они родом из минувших лет, что уже в следующее мгновение они безвозвратно исчезнут, как и эта пыльная витрина с металлическими колодками, на которые натянуты красные женские сапожки. За несколько недель обувная лавка, совсем как лягушка из сказки, превратилась в кафе. Руди, ставший свидетелем этой метаморфозы, убедился в могуществе сцены, на которой он однажды в июле ставил набойки на сандалии, а два месяца спустя уже пил там капучино.

Это случилось в первое утро после того, как он перестал работать в Институте Гете. Он вошел в только что открытое кафе «Эклектика». Сел за столик у единственного окна с видом на улицу. На подоконнике широко открытого окна стояло несколько зеленых горшков с бегониями. Ему показалось, что с этими цветами не все в порядке, они не соответствуют помещению, которое темным паркетом, старинными стульями и столами больше напоминает декадентскую атмосферу городского кафе начала века. Вернуть бегонии на веранду деревенского дома или разместить под козырьком железнодорожного вокзала в каком-нибудь городке этой пыльной страны. На противоположной стороне пространства двустворчатые двери ведут в небольшой дворик. Под желтым тентом стоит с десяток столиков. Некогда мрачное, запущенное помещение, в котором в обед отдыхал сапожник, превратилось в сад при кафе. Оттуда в тот июльский день и появился сапожник, когда звякнул колокольчик на входной двери. Вслед за ним вышла женщина, намного моложе, и Руди подумал, что это, возможно, его дочь. Любезно улыбаясь, она мягко проскользнула к прилавку. Прежде чем она исчезла в темной комнате, где наверняка размещалась мастерская, он заметил, что у нее в ушах вата. И что у ее сильного тела прямо-таки девичья талия. Он вытащил из пластикового пакета сандалии и протянул их сапожнику. Тот взял их сильными длинными пальцами. Ладони и кончики пальцев были черными от ежедневного контакта с кожей и клеем, и Руди представил эти красивые руки над клавишами рояля. Сапожник говорил по-венгерски, а Руди, заикаясь, дал знать, что понимает его. И его очень занимало это приятное, благородное лицо: высокий лоб, волнистые седые волосы, полные губы и слегка горбатый нос. По чьей же божественной воле этой дворянской физиономии приходится весь день вдыхать запахи кожи и клея и рассматривать изношенную обувь? Вместо кожаного фартука на нем должен быть фрак. Все в нем говорило, что он настоящий господин. Какое стечение семейных и исторических обстоятельств заставило эту личность лишиться положенной роскоши? Кто виновен в страшной судьбе? Когда и где было принято судьбоносное решение? Или все происходило неспешно, постепенно? Никто ничего не решал. Дни скользили как пальцы по клавишам.

Куда же они уехали, думал Руди. Может, продали мастерскую и отправились в деревню? Или прозябают в провинции? В Кобани? Чепеле? Поток мыслей прервала Эдина. Она громко смеялась, постоянно закидывала голову, делая синкопы в начале каждой фразы. Это было в послеполуденный час предыдущего дня, когда Руди сказал ей, что он актер. Это ее не вдохновило, напротив, гримаса на ее лице отразила доселе неизвестные стороны этой простой души. Она сказала, что если он попробует играть в Будапеште, то всю жизнь ему придется изображать только маргинальных иностранцев. Так что он не разбогатеет. Она редко ходит в театр, хотя одна из ее клиенток, актриса из театра «Мадач», регулярно дарит ей билеты на премьеры. Когда она была маленькой, ей говорили, что она прирожденная актриса. На самом же деле каждый человек актер, каждый играет сам себя, сказала Эдина. На мгновение ее испугал смысл произнесенных слов. Она закурила и остановилась у окна. Скажем, она точно знает, у каких женщин нет любовников, хотя они и разыгрывают из себя удовлетворенных самок. Но кожа разоблачает, кожа говорит, исповедуется, в каждой ее поре кроется какой-то эпизод. Так говорит Каталин, хозяйка салона. Каталин замужем, и любовник у нее есть. Он хозяин казино, влиятельный человек в криминальном мире. Вечерами, когда она остается одна со своими девушками, Каталин раздает им советы, как в жизни не терять времени с нестоящими мужчинами. Она говорила что-нибудь обо мне, спросил Руди. Конечно, только о тебе и говорила, рассмеялась Эдина. Каталин говорит, что ты еще не нашел себя, тебе не хватает опыта. Тем не менее она уверена, что если ты начнешь обживаться, то восполнишь все, что пропустил. Эдина зашлась в смехе. Почему ты так смотришь на меня, Руди? Каталин колдунья. Она говорит, что такие несобранные лучше всех. Руди каждое утро пил кофе в «Эклектике». Лишившись работы в Институте Гете, он стал бродить по городу, как когда-то в Белграде. Добирался до конечных станций метрополитена и трамвая, шатался по пустым окраинам Пешта. Посещал музеи, а вечерами занимался на курсах венгерского для иностранцев. Деньги, которые ему дала перед отъездом мама, он положил в американский банк на площади Кошута. У него был запас года на три проживания в Будапеште. И его не заботило отсутствие работы. Директор Института Гете сказал, что в ноябре откроется вакансия в читальном зале. Проблема была только в отсутствии вида на жительство. Родственница с мужем смогли предоставить ему официальные гарантии для временного пребывания. Но каждые три месяца надо было проходить сложную бюрократическую процедуру.

Наступила осень. Расширился круг знакомств в Будапеште. Руди регулярно посещал вечеринки у родственницы Мариэтты и ее мужа, музыканта филармонии. В их квартире собирались люди тихих профессий: классические музыканты, педагоги, графики, историки, живописцы. В сравнении с миром Эдины здесь он находил желанную неспешность и серьезность. Это были люди с устоявшимся образом жизни, по крайней мере, так ему казалось. Посвятившие жизнь своей профессии, равнодушные к гламуру внешнего мира. Тут не было места для Эдины, и Руди избегал знакомить ее с родственниками.

Утром он спал подолгу. Правда, просыпался рано, после семи, после чего продолжал дремать, покоиться в полусне. В таком состоянии он испробовал всевозможные варианты, был актером, который только в гримерке, перед зеркалом, примеряет личину как костюм, после чего вспоминает роль, которую предстоит играть через час. Хватало нескольких секунд, чтобы выбежать на залитую солнцем набережную Дуная, чтобы почувствовать на губах вкус помады Эдины, запах ее подмышек и кожи, чтобы всем телом почувствовать возбуждение, наступающее при соприкосновении с равнодушием Эдины ко всему, что не входит в ее повседневную жизнь. И как бы виртуозно она не преображалась в одноактных пьесах, умело имитируя перед Руди голоса и жесты десятков увядающих будапештских дам на регулярных терапевтических сеансах воспоминаний в салоне у Каталин, наделяя их тут же придуманными биографиями, Эдина это свое искусство воспринимала как нечто наносное, как убогое развлечение при отсутствии настоящей гламурной жизни, от которой она не собиралась отказываться.

В течение утреннего пребывания в полусне, продолжавшегося по два-три часа, мысли и наблюдения Эдины отражались в сознании Руди более глубоким и сильным эхом, чем в минуты прогулок или за ужином в ресторане, когда она впервые произносила их. Эти не занесенные еще в расписание предстоящего дня противоречивые мысли пробуждали в нем неприятное сопротивление, а иногда и страх перед очертанием очередного вероятного утра. Уже четыре месяца он оставляет следы своего присутствия в артериях города, погрузившись в повседневность, которой еще весной этого года не существовало даже в мечтах. Если он останется в этом городе, то через несколько лет пустит корни, у него будет свое кафе, в котором станет читать венгерские газеты, решать кроссворды во время поездок в метро, проводить летние полдни на пляжах острова Маргит, иногда ходить на матчи «Ференцвароша». Возможно, именно с Эдиной заведет потомство из смешанных существ, которые станут предками некой загадочной особы, ставшей рабом какого-то ремесла, как, например, сапожник с улицы Кирайи, и таким образом он, Руди Ступар, однажды возглавит род, происхождение которого определит фраза: «Мой прадедушка приехал из Воеводины».

Правой рукой он переворачивает подушку, зарывается лицом в прохладную наволочку, пытается вновь уснуть. Убежать от излишних мыслей, которые с самого раннего утра пачкают белизну предстоящего дня. Откуда-то из глубины сцены, без объявления, как это бывает в полудреме, появляется толстяк с вокзала Келети, машет соломенной шляпой и повторяет: «Ez a meleg, ez а meleg». Не в этих ли словах кроется пророчество? Жара первого лета в Пеште исчезла в поздних сентябрьских дождях и ветрах с Буды. Через двадцать лет и он станет поджидать кого-то на вокзале Келети. Годы создадут потаенные трюмы, снабдят их архивом, где хранятся воспоминания о флиртах и путешествиях, о несостоявшихся связях, которые могли бы стать началом совсем иной и точно такой же жизни. Будет не взятая крепость, как тысячи тех, с которыми разошелся на тротуарах улиц Будапешта, как это могло бы быть в любом другом городе. Хотя иностранный акцент и выдает его на каждом шагу, это и есть его мир. Глубины существуют только в больших городах. Утонуть в массах или стать своим. Мысль о месте, где он вырос, моментально пробуждала тоску и возвращала его из преддверий сна в утреннюю белизну. И тогда он включал диктофон. Голос Даниэля в пространстве будапештской комнаты. Словно вещает божество. Многократно повторенные истории формируют прочную основу переживания. Только здесь, среди вещей и предметов чуждого пространства, Руди освобождается от зажима. Чувствует, как наливается силой, потому что перед ним есть цель. Это уже Даниэль. Он говорит, что всегда надо идти туда, куда ведет внутренний голос. Он всегда вспоминал какого-то ювелира из Пулы, который повлиял на него сильнее, чем собственный отец.

Каждую субботу Руди долго беседует с мамой по телефону. Ее советы неприменимы. Все та же интонация, надуманные опасения, занудные пересказы прошлого. Не возвращайся, говорит она. Тебя опять искали. Говорят, что нас будут бомбить. Потом уже в который раз говорит о своем приезде. Мариэтта все время зовет. Ждала, когда стихнет жара. А теперь очень много работы. В ноябре премьера «Мастера и Маргариты». Какие великолепные костюмы сшила. Это представление запомнят надолго. Режиссер полностью переработал Булгакова. На сцене все время стоит вагон, в котором живет Воланд со своими помощниками. Каждый раз они выходят из вагона в новых костюмах. Воланда в инвалидной коляске возит кот Бегемот. Азазелло не расстается с огромным мешком с картами городов, по которым они ездят, ведь они же не вечно в Москве? Да, да, подтверждал Руди, совершенно не понимая идеи спектакля. Мама была в хорошем настроении, как ни старалась скрыть это, считая грехом, что через полгода после смерти отца живет полной жизнью. Иногда Руди допускал еретическую мысль о том, что мамино старание спрятать его в Будапеште имело иные мотивы. В его отсутствие она могла снова устроить жизнь, не оправдываясь перед ним. А если вдруг Руди вернется, то застанет уже сложившуюся ситуацию.

А какие ситуации предваряли его рождение? Об этом он раздумывает, отправляясь после субботних разговоров с мамой в любимое кафе в Буде. К этому ритуалу он прибегает всю осень. Неужели он все еще не приспособившийся парень, каким его видит Каталин? Несколько вечеров назад они сидели в ресторане на пароходе, принадлежащем Золтану, любовнику Каталин. Лицо, на котором было написано столько леденящих мыслей, сияло силой. Лицо убийцы, неумолимого экзекутора, тем не менее пленяющее спокойствием. Он расспрашивал, чем занимается Руди. Прощаясь, предложил через несколько дней встретиться на пароходе и поговорить.

Сидя у стеклянной стены кафе на станции фуникулера и глядя на город, широко раскинувшийся на равнине, он знает, что пока еще все фигуры расставлены и надежно защищены первыми ходами. Партия только начала раскрываться, неправильный ход еще можно исправить, ничего еще не окончательно. Но если перейти во вторую половину дня, когда фигуры перемешаются и достигнут рубежей противника, поздно менять метод. Кто же противник в этой игре? И есть ли вообще этот противник? Или же все еще продолжается игра с самим собой? Тот, существующий, играет против того, каким он хотел бы быть.

Через полчаса в кафе придет Эдина и засыплет его новыми исповедями, сделанными под колпаками фенов. Читатель тишины. Потому что даже когда молчат или всего лишь произносят одну-единственную фразу, пациентки Эдины исповедуются под пьянящим воздействием струй теплого воздуха и запахов химикатов. От ее внимания не скроется ни оговорка, ни краткий комментарий, ни гримаса старой девы, читающей, сидя под колпаком, исповедь знаменитой актрисы. Порочные мысли блуждают как гондолы по мрачным каналам подсознания. Легкий трепет в груди, тепло в желудке, всплески весел и темная, маслянистая вода, в которой тонут воображаемые картины. Эдина безошибочно угадывает социальный статус, семейное положение, наличие любовника, она читает украшения, ткани, ногти, кожу. Она у Каталин любимица. Через несколько лет начнет самостоятельное дело, создаст собственную структуру. И на той карте будет салон в центре города, шикарные рестораны, ночное плавание по Дунаю, поездка на экзотические острова. Мужья и любовники. Завоеванное место в иерархии будет защищено опытом, сотканным из сотен историй, рассказанных в парикмахерском салоне.