Текст книги "Русское окно"

Это была совершенно враждебная среда – приемные экзамены в Академии, первая встреча с устрашающей толпой, разползшейся по катакомбам. Как будто я всю вечность терялась и блуждала, а ведь так было только в первый день. Уже назавтра за каждым углом нас ждали такие близкие пространства. И далее – полумрак, неон. Вхождение с июньского солнца в подпольный осажденный город. Я думала, что все, кроме меня, прекрасно знают, зачем они здесь. До судорог в желудке боялась, что меня разоблачат и навсегда выкинут из этого общества избранных.

Первая встреча с тобой… Не помню точно, какая-то благость, удовольствие, теплота, которая разливается в теле. Уверенность. Заметила, что ищу тебя взглядом, и если не вижу, то начинаю бояться, что больше не увижу тебя. Ты выглядел незаинтересованным, как будто случайно оказался здесь, как будто ты на грани такой скуки, которая вот-вот перевесит и уведет тебя отсюда навсегда, без капли сожаления.

В этих поисках и трепете прошла неделя. Экзамены начались неожиданно, мы были в разных группах, и я не могла простить себе, что не успела обменяться телефонами. Внезапно не стало места для сближения в вечерние часы, после занятий, напряженность и расслабленность одновременно, пересказывание, мгновения близости, от которых наутро не оставалось и следа. Каждый день мы начинали сначала, каждое утро ты возвращался на стартовую позицию. Но ты, по крайней мере, был здесь. Сейчас почти не было возможности встретиться. И я волновалась одинаково и за тебя, и за себя, примут ли тебя, останешься ли ты с нами. В списках я безумно разыскивала наши имена, мое и твое. Твоего не было. Я десять раз перечитала списки, снова и снова, не веря, что тебя в них нет. И тогда я увидела тебя, собственно, почувствовала тебя за спиной. Вся моя паника уместилась в те несколько фраз, которыми я пыталась достучаться до тебя, чтобы вместе с бумажкой, на которой был написан номер моего телефона, втиснутой в твою ладонь, внушить тебе необходимость позвонить мне.

Хотя я знала, что ты никогда не позвонишь. Не верила, но знала.

Спрашиваешь, сколько императоров было у меня после тебя. Достаточно. Правда, царствовали они намного короче, чем ты, некоторые всего по несколько недель. Потребовался год, чтобы найти подходящее правление, которое продолжается по сей день. Похоже, это именно то, что требуется. Он музыкант. Похоже, мы суждены друг другу. А ты? Я частенько задумываюсь, пытаясь припомнить, когда было так, что я ловила себя, как говорил ты. Это было еще до императора Августа. Да, ты не забыт, от тебя я веду отсчет времени. Очень глупо, что ты не объявился. К чему такая злоба, как будто я виновата в том, что наш цикл закончился. Столько нам было отмерено. Позже я узнала от твоей хозяйки, что у тебя умер отец и что ты уехал из Белграда. Странно, что ты не пришел за вещами. Это на тебя не похоже.

В Будапеште я страшно разозлилась на тебя. Все было хорошо в моей жизни, но стоило мне увидеть тебя, как все мгновенно вернулось, хотя я давно перестала думать о тебе. Меня охватила тоска, такая беспокойная печаль. А потом сразу злость. Почему все, что происходило со мной, прошло мимо тебя? Я наказывала тебя игнорированием, громким смехом, флиртом, явной демонстрацией жизни, которая не имеет с тобой ничего общего, и наслаждалась твоим недоумением. В тот момент, когда ты ушел, потому что постоянно куда-то спешил, свет погас, не стало ни смеха, ни жизни.

Ненавижу Будапешт. Он отнял у меня возможность забвения. Нет, конечно, уже нет ни злости, ни печали. Только время от времени я чувствую себя ужасно беспомощной. Потому что это был твой выбор, и я иногда сомневаюсь, что ты им удовлетворен.

Осел ты где-нибудь наконец?

Я обо всем этом забыла. Нет, вообще не было ничего такого, как ты это изображаешь. Хотя, возможно, мы придаем словам разное значение, может, ты так и полагал, но только мы это воспринимали каждый по-своему.

Я не похожа на человека, который бы что-то просчитывал? Ну, так я научилась. Вы меня же и научили.

Что произошло? Ради бога, ты просто хотел вселиться. Влиться в контур моей жизни, перелиться как жидкость из одного состояния в… Нет, даже не из состояния, состояние всегда одинаково, я уверена. Ну, не знаю, нет у меня нужды заниматься тобой. Вытаскивать, пережевывать. Хочу, чтобы кто-нибудь занялся мной, чтобы открыл меня. Чтобы вместе идти дальше.

Ты хотел, чтобы мы продолжили жить моей жизнью, но при этом ни в чем не отказывать себе. Всегда иметь под рукой нераспакованные чемоданы. А мне моя жизнь надоела. Хочется новой, другой жизни. С тобой это было невозможно. Ты слишком слаб. Откуда я знаю, почему? Зачем мне ломать голову над этим? Я женщина чистая. Не выношу двойных стандартов. Поэтому мне нравится легкая литература. В ней нет места сомнениям. Все ясно обрисовано, описано, рассчитано, как на чертеже. И эмоции как следует выражены, потому что наша душа – кладовка. Надо ведь в каком-то порядке складывать припасы. Чтобы было понятно, на какой полке стоит варенье, а где маринованные огурцы и помидоры. У тебя же все перемешано, все существует одновременно. Я всегда была в твоей кровати не одна. Всегда ощущала присутствие других женщин. Потому что ты постоянно куда-то вселяешься. Каждая душа жаждет покоя и порядка, а ты неспособен узнать родственную душу. На самом деле ты бежишь от родственной души, и всю жизнь будешь блуждать, как летучий голландец, потому что ты безумен. И я не случайно вспомнила про нераспакованные чемоданы. Я хорошо знаю, кто такие распутники. У них нет своего пути, потому что все пути принадлежат им.

Моя самая любимая писательница – Варя Арпад. Я знаю, ты ничего не слышал о ней. Но в каждом киоске в Будапеште лежат ее книги. Если бы ты почитал ее, то понял бы, о чем я говорю. Недавно она опубликовала коллекцию рецептов «Сто самых любимых». В одном из интервью она сказала, что пишет, как готовит. Роман – это гуляш, точно известно, сколько надо мяса, а сколько картошки положить в кастрюлю. Так вот, ты не моя мерка, я это чувствовала, ты слишком непостоянен. Мне нужна территория, а не плот.

Не так уж мне и легко разговаривать с тобой об этом, но, с другой стороны, ты так похож на меня, и у тебя есть потребность слиться с кем-то в касании. Никогда ничего невозможно было добиться от тебя словами, только ласками, поцелуями.

Только ты слегка перепуган. Как получилось, что ты стал таким неуверенным, как я позволила этому совершиться? Иногда я думаю, что была слишком занята собой, но как можно было иначе? Я была бы не я без своих каникул. Кто бы посмел требовать от меня этого?

Жалею ли я, что вышла за твоего отца? Я устала от поисков. Думала, что со мной что-то не так, раз все время чем-то недовольна. Мне хотелось порядка. Я поверила, что этого можно добиться, приняв решение.

В чем мой грех?

Да, наконец-то я живу по-своему. Но я не успокоилась, потому что ты продолжаешь блуждать. Я не сумела добиться, чтобы ты поднялся в жизни хоть на одну ступень выше меня.

Хотя откуда я знаю. Разве я понимаю тебя? Только догадываюсь. Ну, может, так и должно быть.

Хорошо, я обманывала тебя, не такое уж ты для меня законченное обстоятельство, как я думала, завершенный цикл. Тут есть одно большое «но». По правде говоря, это был лучший секс в моей жизни. Несравненно лучший. Потому что между нами все было сексом. Каждое прикосновение, каждое дыхание – чистая эротика. А это дело непривычное. Напротив.

Почему у нас не получилось?

Я больше не могла переносить такое недоверие, эту стену, которую ты постоянно выстраивал между нами, твою крепость, которую ты ежедневно выстраивал в борьбе со мной. Почему? Ты вел себя так, словно я какая-то лихорадка, которой ты заразился, от которой нет лекарства, и единственное, что тебе оставалось, ждать, когда она пройдет сама.

Вот я и прошла! И лучше ли тебе стало в жизни?

Точнее было бы спросить тебя – полегчало ли тебе в жизни?

Мой отец был строителем. Он всегда говорил, что легче построить, чем достроить. Сколько я домов после себя оставил. Люблю пустошь, на которой своими шагами могу отмерить место, где надо заложить фундамент, где сам буду мешать бетон и возводить этажи. В ту ночь, когда мы, восемь легионеров, высадились на пляже в Улцине, я верил, что строю последний дом. Один я уже оставил в Испании, второй – в Африке. Я больше не был наемником, авантюристом, я воспринял идею. Первые несколько недель в партизанах мы отвечали за экзекуции. Это был обряд, как и всякий другой. Страдали ли невинные? Конечно. Но суть в том, чтобы принести в жертву и невинных. Невозможно умилостивить богов войны, принося в жертву только отбросы. Всю войну я чувствовал вдохновение, верил в мир, который мы строили. Сразу после войны начались переделки, это уже был не тот дом, что строил я. Потому и бежал в Венгрию. Они подозревали меня, проверяли целый год. Я учил язык, влюбился, построил последний дом. В пятьдесят шестом в Будапеште началась революция. Я сделал отличный ход. Иначе и нельзя было. Не можешь быть выше идеи, которую носишь в себе. Я не встал на сторону революции не только потому, что верил в вечное присутствие русских, просто я всем сердцем желал этого.

Рисунки Фогеля продала моя жена. Она сделала это тайком от меня.

Что я мог сделать? Заявить на нее? Отправить ее в тюрьму? Я и так многих туда отправил. Кроме того, я уже был в таком возрасте, когда трудно подыскать женщину. И времена изменились. Все немножко оттаяло.

Не так-то просто было отправить в тюрьму. Я многих поимел, потому что они верили, что я могу что-то сделать для их арестованных мужей. И кое-что я делал. Половина филармонии воспользовалась моими услугами.

Нет, я их не шантажировал. Они сами предлагали себя. Когда доживешь до определенного возраста, начинаешь понимать, что времени у тебя больше нет. И тогда хватаешься за все. Зачем упускать в эти грустные дни десяток минут страсти. Снаружи трезвонят трамваи, гудит метро, толпы движутся во всех направлениях, и куда ни глянешь, дороги становятся все короче, все уже помечено, никаких сюрпризов, а всего в метре от тебя, на диване – тело. Тебя влекут глубины неизведанного. Величайшее чудо – собственная голова. Всегда найдется какое-то местечко, которое обнаруживаешь впервые.

Мои любовники? Ты настаиваешь? Что ж, могу свободно сказать, что мне их личности не интересны, лучшее их свойство состоит в том, что они присутствуют в моей голове, в укромных уголках моего сердца. И не удивительно, что они не могут забыть меня, если я для них – лучшее (или худшее, к этому все сводится), что было в их жизни. Помню, какими они были прекрасными и пустыми. Один все время нашей связи рассказывал, как он однажды два раза поужинал в Триесте. Можешь представить, рассказывал со всеми подробностями, а я слушала и думала, зачем мне все это надо. Тем не менее мы пробыли вместе почти два года, сама не знаю, почему. Вообще интересно, почему мы не можем объяснить многие серьезнейшие поступки в своей жизни. Наверное, мы постоянно находимся в плену привычек.

Все время что-то надо было скрывать. Моя мама была толстой. Носила шляпы, одевалась экстравагантно. Говорила громко. Каждое ее появление вызывало улыбки, на улице прохожие оборачивались за ней. Я стыдился этих взглядов, по губам читал комментарии. Мне хотелось исчезнуть. Старался отойти на шаг-другой в сторону. Она хватала меня за руку, тащила за собой. Позже моя отчужденность стала нарастать. Я останавливался у какой-нибудь витрины и краешком глаза следил, как она удаляется решительными шагами, кивает большой головой, то и дело обмениваясь с кем-нибудь приветствиями. И без остановки хихикает. Хуже всего было летом, на пляже. Она выходила из кабины в купальном костюме, который едва удерживал эту груду мяса. Мне хотелось от стыда провалиться сквозь землю из-за ее тучности, огромных суставов, из-за красных пятен с внутренней стороны бедер, которые тянулись до колен. Мне казалось, что весь пляж следит за тем, как она входит в воду.

Единственным способом держать ее подальше от школы было стать отличным учеником примерного поведения. Одновременно следовало избегать участия в школьных мероприятиях. Я рано научился симулировать самые разные болезни. Мамина дебелость определила интенсивность моих общений с друзьями. Я редко ходил к ним в гости и еще реже приглашал их к нам.

Но если уж она не сможет похудеть, то я надеялся, что когда-нибудь она из-за своей массы утратит способность передвигаться и целыми днями будет сидеть дома. Однако моя мать была здоровой женщиной. Когда я мальчиком впервые побывал на похоронах, то измерил взглядом пропорции маминого тела, которые намного превышали объем гроба. И я злился, понимая, что с каждым днем она будет становиться все толще. И не найдется гроба, способного вместить ее тело.

Джурджа была красивой и стройной. Рядом с ней я наконец-то вздохнул свободно. Но ненадолго. Опять пришлось что-то скрывать. Она была необразованной. Однажды она спросила меня, какой писатель лучше, Шекспир или Прометей? Под Троей был Архимед, а не Ахилл. Почему это сомневаются в существовании Гомера, но все убеждены, что он был слепым?

Я не верю в высший порядок этого мира. Это всего лишь утешение для тех, кто не может принять неправду и хаос. Бог равнодушен. Я – нет.

Я вынес цирки в мир, складываю их рядком. Во мне от каждого жанра есть что-то, но ни одним из них я не овладел до конца. Могу обернуть змею вокруг шеи, войти в клетку со львами, сделать двойное сальто в воздухе, скакать задом наперед, жонглировать пятью шариками. Тем не менее я ни дрессировщик, ни акробат, ни жонглер. Я постоянно в движении. Я сам по себе цирк в миниатюре. Ты должен состоять из чего-то. Только у идиота нет подвала. Трупы со всех сторон. Ужасно воняет. Не перестаю убираться. В цирке жизнь как в витрине, все всем известно. Телам тесно, как в поезде. При каждом движении кого-то задеваешь. Иду дальше, к следующему углу. Натыкаясь на проблему, решаю ее по клоунской методике. Всегда чего-то не хватает. Иначе жизнь не была бы жизнью.

В то утро я был в «Парадизо». Предполагаю, что ты был один, иначе не стал бы разговаривать со мной. Позже, когда пришел тот толстяк, ты замолчал. Ты и с другими мертвецами разговариваешь? Пробуждаешь биографии? В моем случае ты не угадал, я замерз сам. С первого же слова, когда ты приветствовал меня по-венгерски. На языке, с которым я вырос. Все, что со мной впервые случилось в этой жизни, было на этом языке. Я перестал разговаривать на нем в пятьдесят шестом. Наверное, тебя тогда еще и на свете не было. Потом только во сне, и только если я был один. Ты сразу заметил утолщения на пальцах правой руки. Ты слышал меня. Ты сжал правую ладонь так, как будто держишь компостер. Сегодня они совсем другие, лежат в ладони как влитые, как рукоятка ножа, но в мое время они натирали руку, оставляли мозоли на мизинце и безымянном пальце, сначала краснели суставы, потом появлялся волдырь, а когда кожа затвердевала, заканчивался первый год на железной дороге.

Только после этого ты прочитал имя на табличке. Думаю, ты перепугался. Тибор Толди, шепнул ты. Ты еще что-то сказал на непонятном мне языке, упомянул какие-то венгерские имена, улицы Будапешта. Ты был явно взволнован. Постоянно повторял: Mein Gott. Кого-то я тебе напомнил, что-то тебя обеспокоило. Но это проблема живых. Когда перейдешь на другую сторону, то понимаешь, что покой, к которому ты всю жизнь стремился, все-таки существует. Только когда столкнешься со смертью и воспримешь ее как нечто естественное, только тогда можешь начинать жизнь.

Никто не смотрел на меня так. Прежде чем заметить следы уколов на моих руках, ты сказал: Куколка, в тебе слишком много всего. Тогда ты взял отчет патолога. Не знаю, что в нем было, кроме констатации передозировки. Может, все-таки есть какие-то данные, curriculum vitae или что-то в этом роде, иначе ты не смог бы узнать мою профессию. Я поняла, что и ты актер без постоянного ангажемента. С таким акцентом можешь играть только отрицательных героев, наемных убийц с Востока, авантюристов, матросов… Тогда ты перешел на свой язык, я сказала бы, на славянский язык. Болгарский, словацкий?.. Не знаю.

Потом ты долго молчал. Внимательно вслушивался в каждое мое слово. Уверена, что ты меня слышал. И знаешь, что было странно? Полное понимание, ощущение, будто в тебе все происходит в том же порядке и с той же интенсивностью, что и во мне. Знаю, что это невозможно, две особы не могут до конца, без остатка слышать одна другую с теми же чувствами, придавая этому то же значение. Такого не может быть. Каждая история при обмене что-то теряет и что-то приобретает. Не могут существовать две одинаковые интерпретации, нет несопоставимой фактографий. Но все-таки именно так оно и было. Ты одел меня именно в той последовательности, как я сама одевалась в жизни.

Почему ты упорно называл меня Даниэлем? У меня одного не было таблички. Меня вместо одного из городских моргов по ошибке отправили в «Парадизо». Без документов. Меня зовут… Не знаю, не могу припомнить, хотя мне кажется, что оно тут, в прихожей сознания… Все это результат падения, я думал, что смогу удержаться. Не помню, как это случилось, наверное, я был пьян. Сильный удар по затылку. Может, кто-то напал на меня? Мгновенно у меня помутилось сознание. Ах, все это в нем. И имя, и почему я оказался в том месте, кого я ждал, и ждал ли я вообще кого-то, чем я в то утро завтракал, сколько выпил в течение дня, вся моя жизнь, все тут, просто не могу припомнить. Но знаю, что я не Даниэль, знаю, что у меня не было жены, которая мысленно выбрасывала в мусорный бак бутылку вина еще до того, как мы ее допили. Не было такой жены в моей жизни. Хотя какая-то похожая, вроде ее, была… Не могу вспомнить… Но точно все не так, как ты говорил. Я не был дирижером, не играл ни на одном музыкальном инструменте. И зачем ты сажаешь меня в коляску. Я не инвалид. Вот если бы я выжил, то, может, и стал бы инвалидом.

Если у меня нет имени, то это не значит, что можешь приклеить к моей жизни все, что тебе вздумается. Раздели это на других мертвецов. Да, я не знаю своей истории, не могу ничего вспомнить, но язык, на котором говорю, не позабыл. Если бы я был с какого-нибудь парохода, то о моем исчезновении бы объявили, я знал бы, как меня зовут. И говорил бы еще на каком-нибудь языке. Может, я портовый рабочий, может, меня ограбили, но у меня ведь не руки музыканта. Упорно навязываешь мне чужие истории. Откуда знаю? Ну, что-то сохраняется, что-то сдвигается. Например, вкус чая, если я с Транссибирской магистрали. Не знаю, что такое дрезина. Какой-то инструмент? И разве дорога не построена давным-давно? Видишь, сколько всего во мне сохранилось. Достаточно, чтобы мне перестать быть безымянной куклой. Говоришь, вены у меня появились от стояния на ногах. Хорошо, пусть буду кельнером. В вагоне. Но откуда «Восточный экспресс» на Транссибирской магистрали? Да я готов кем угодно стать, только не называй меня Даниэлем.

Я никогда не стремился к славе, только к уважению и авторитету. Но к этому у нас приходят только через эстраду. В это болото я не влезал. Только эстрада дает силу, потому что в нашей провинции не бывает ни уважения, ни настоящего авторитета. Там восхищаются дутыми большими отцами, которыми могут быть или сенильные старцы, или эстрадные ничтожества. Я всегда равнодушно относился к эфемерности, к позе, хотя сейчас, когда карты не только розданы, но уже и в основном сброшены, все больше верю в то, что в заливах этого мира аутистов я не понимал, как функционируют эти механизмы.

Единственная проблема – желудок. Есть он у тебя или нет его? И тут не поможет биография. Потому что в ней есть все, кроме желудка. Нигде не пишут, какой у кого желудок. О том не принято знать. Желудок – мягкое место, которое прикрывается броней, неважно, черепаха ты, еж или человек искусства. И потому, если у тебя желудок чувствителен, не обвиняй в этом других. Проблема не в морали, а в желудке. Нашу судьбу определяет живот.

Бывает мгновение, когда все, что у тебя есть, надо подвергнуть сомнению. В шаге от дурдома все вещи видишь отчетливее. Ни перед кем не извиняешься. Мама – единственная женщина средних лет, растерянная, не готовая смириться с расходами. К кому-то надо в долговую яму влезть. С этой целью дети существуют. Им жизнь выстраиваем, расставляем все по местам.

Нет больше сил одолевать расстояние от своего места к стихам. Угловатость мира проявляется в тончайших комбинациях слов, которые всегда здесь, в тебе. А каково на этом месте? Какое облегчение. Каждый приходит к тому, от чего он трепещет. И нет проблемы, если ты там, где всегда и должен был быть. Проблема в несогласии с самим собой. Один из миров следует исключить.

Тепло и у Кафки. Крик отчаяннее звучит в ледяном бездорожье, в отчужденности. Метафизический страх в нас зарождается в детстве. Я узнавала это в других людях и в панике бежала от них, лучше уж мелодрама, банальность, чем оголенность, перед которой я разрушаюсь.

Ты узнаешь меня? Да? Так кто же я? Ты хороший. Я тебя сразу узнала. Я не похудела, просто устала. С детишками очень непросто, спать не дают. Нет, не случайно, я сознательно выбрала. Мне хватает вкуса, чтобы не распространять второразрядные стихи. Не оскорбляй меня, я лучше, чем кто-либо другой, знаю их недостатки, знаю все их тонкости, несущественность… Какие-то обобщенные сентиментальные исповеди, без следа. А это не моя история. Разве что никто тебя не подготовит, никто не скажет, как тяжело… Нет, не жалею, это прекрасно, просто я устала. Голова не мытая. Извини, я тебя не ждала. Правда, ты последний, кого я ждала. С учетом того, как ты исчез. О, я не глупа, ты все сделал для того, чтобы я ушла. Как будто все это неважно, как будто ничего не было. Ты сделал смешной мою веру в познание. В силу литературы. В историю, ради которой живешь. На самом деле смешно. Я вовремя поняла. Лишилась неминуемого разочарования. Я должна быть благодарна тебе. Боже, какой глупой я была… Так лучше. Так правильно. Только выспаться, и все будет в порядке. Для этого меня и привели сюда. Здесь хорошо. Могу спать. И детям лучше будет. Однажды, когда я вернусь.