Текст книги "Русское окно"

Растерянный Руди бродил по улицам Пешта, подумывая позвонить Эдине, или пойти к знакомым на Керепеши, или навестить родственницу Мариэтту и ее мужа, или отправиться ночью в мрачные улицы Йо-зефвароши, чтобы снять какую-нибудь проститутку. Или засесть в кафе на площади Листа, напротив здания, в котором жила Соня, и ждать ее появления. Им опять овладели смутные предчувствия, в которых проходила его юность.

А если вернуться в свой городок? Ни в коем случае, слышал он мамин голос в трубке. Со дня на день нас начнут бомбить. Ты вообще следишь за тем, что здесь происходит? Венгерские газеты пишут об этом?

В ответ Руди бормотал что-то неопределенное. Происходящее во внешнем мире настолько неважно, эффекты света и звука, фильтры, затемняющие взгляд на миллионы малых космосов, проносящихся со скоростью кометы и исчезающих во тьме небес.

Тянулись пустые и бесцветные дни. Падал снег. По бульвару ночью громыхали трамваи. Он просыпался. И думал о Соне.

Была среда, предпоследняя в месяце марте, было солнце и сумрак, были витрины и автобусы на площади Ференчек, была толпа на улицах после окончания рабочего времени, была Соня в мыслях и вкус только что выпитого в «Одеоне» кофе, был мост Эржебет с сотнями автомобилей, застрявших в бесконечной пробке, было волнение в груди и ощущение того, что в это мгновение он может увидеть все свои замыслы уже осуществленными, было на слуху рыдание матери, был весь город, здесь, на асфальте Пешта, и еще один город, там, далеко, ниже по течению Дуная, так и непокоренный после семи лет, был миф о самом себе, были римские императоры, был он, Руди, шире мира, который был весь в нем, были самолеты в воздухе, были красные двери морга, была половина седьмого.

Ночь он провел перед экраном телевизора, курил, то и дело переключал каналы, слушал взволнованные голоса комментаторов на разных языках, пялился в квадрат призрачного света, в котором пролетали кометы, сверкали взрывы, летчики под прозрачными колпаками кабин, названия городов его страны, произносимые со смешным акцентом, мягкое слово Авиано – военно-воздушная база, с которой один за другим взлетают самолеты, мамин голос в трубке, хорошо, что тебя здесь нет, за меня не волнуйся, бомбят только военные цели, скоро все закончится, и потом полуночный звонок, Сонин голос, только услышать тебя, да, завтра в четыре в «Одеоне».

Через два дня, идя по улице Ваци, на каждом шагу слышал слова своего языка. Больше всего было белградцев. Сидели в кафе, взволнованно разговаривали, он узнавал какие-то лица. Они приезжали с уверенностью, что бомбежки скоро закончатся, снимали квартиры, часами торчали в интернет-кафе. Постоянно натыкался на группы молодежи. Дни были солнечными и теплыми. В киоске рядом с кафе «Жарбо» появились белградские газеты. Директор Института Гете пригласил Руди. Какие-то немецкие журналисты делали репортаж о «сербской Касабланке». Говорили, что из Сербии в Будапешт прибыли более пятидесяти тысяч беженцев. Руди надо было переводить. Снимали в кафе «Экерман». Часть зала освободили, установили камеры. В числе участников были два белградских журналиста, молодой режиссер из Нови-Сада и писатель Константин Иванич. Руди еще студентом прочитал его роман «Эмигранты».

Константин был среднего роста, с большой головой, которую еще больше увеличивали мясистые щеки, с несколько кривым носом и крупными чувственными губами. У него были странные глаза, они обладали уникальным, гипнотическим взглядом. Когда они знакомились, Руди показалось, что этот человек угадывает мысли. После того как они обменялись несколькими словами, Константин заметил, что для переводчика, как и для артиста, проблема не в переводе слов, главное – обладать механизмом, производящим эти слова. Именно в этот момент Руди понял, что предстоящие съемки – спектакль, в котором ему принадлежит важная роль. Он признался Константину, что впервые переводит живой разговор. Не сомневаюсь, что вы отлично справитесь, сказал писатель и опустил руку на плечо Руди.

В отличие от молодого режиссера, который упорно пытался провокационными ответами сбить с толку немецких журналистов, Константин Иванич говорил спокойно. Тем не менее вулканическая энергия двигала его фразами, и только иногда он недоуменно складывал ладони. У него были красивые руки, и хотя нельзя было назвать его симпатичным мужчиной, впечатление, которое он оставлял, перемещаясь по залу и осыпая собеседника потоком слов, противоречило этому факту. Всего через полчаса стало понятно, кому в этой четверке есть что сказать. Он очень резко охарактеризовал диагнозы, поставленные мировыми средствами массовой информации с началом бомбардировок Югославии. В отличие от своих собеседников, которые видели в сербском режиме главного виновника катастрофы, обрушившейся на собственный народ, Константин Иванич с иронией заметил, что на сцене всемирного театра разыгрывается водевиль с доктором Франкенштейном в главной роли. Чудовище, созданное им, сбежало. Но только маски еще не сорваны. Они срослись с лицом. Журналист, явно недовольный языком метафор, требовал простого рассказа и обратился к режиссеру, который четко повторил диагноз мировой прессы. Потом два других собеседника произнесли что-то об ответственности Запада. После отснятого эпизода телевизионщики должны были переместиться в какой-то клуб, где предстояла встреча с группой молодых белградцев. Договаривались говорить на английском, однако немецкий журналист попросил Руди на всякий случай отправиться с ними, конечно, за отдельную плату. Он вытащил из кармана лист бумаги и показал Руди список с несколькими фамилиями. В самом его конце была фимилия Рыжеволосой.

Константин Иванич разговаривал с молодой женщиной с длинными каштановыми волосами, к нему подходили какие-то люди, неожиданно вокруг него образовалась толпа. В какой-то момент их взгляды встретились, он жестом подозвал Руди и познакомил его со своей женой. Марианна, произнесла она протяжным голосом.

Они обменялись несколькими словами. И тут вся компания тронулась небольшими группами из кафе в клуб, где молодые белградцы ожидали съемочную группу немецкого телевидения. Они шли по бульвару Андраши в направлении Октогона, после чего повернули налево, рядом с кафе, в котором Руди встретил с Соней первое новогоднее утро. В этот момент рядом с ним оказалась Марианна. Они отстали от последней группы. Константина окружали немецкие журналисты. Молодой режиссер что-то экзальтированно объяснял, и его голос громко звучал в ночной тишине.

Бессмысленно, сказала Марианна.

Что, спросил Руди.

Все это, ответила она. Если бы мир интересовала наша правда, он не стал бы бомбить нас.

А почему они это делают, спросил Руди.

Чтобы стандартизировать нас, не задумываясь ответила она и посмотрела на Руди своими большими темными глазами. Она, как и Константин, не была симпатичной, но пленяла шармом и силой. Как ты не понимаешь, мы слишком велики для того, чтобы стать резервацией. И к тому же мы не остров. Рано или поздно нам придется принять правила. Поэтому нас и бомбят. А ты? Что ты здесь делаешь?

Руди сказал, что уже девять месяцев живет в Будапеште и все время ждет, правда, сам не знает чего. Это нехорошо, сказала Марианна. Ты слишком молод для того, чтобы сидеть в зале ожидания.

Руди узнал, что Марианна социолог, что некоторое время она жила в Париже, где и защитила докторскую. В Белграде работала ассистентом на философском факультете. Но сейчас все пропало. И хорошо, что случилось именно так. Руди удивила легкость, с которой она бралась объяснить любую проблему. Существует только один мир, Руди. Твой мир. Все то, что вне его, всего лишь материал, который ты используешь в меру своей ловкости и разума.

Ты и людей имеешь в виду?

Прежде всего людей, сказала Марианна. Не могу понять, как молодой человек, такой, как ты, почти год живет настолько рассеянно и чего-то ждет. Здесь, в Будапеште, отличный американский университет. Почему бы тебе не записаться на какой-нибудь курс? Закончить магистратуру? Или ты думаешь вернуться?

Взгляд, обращенный к нему, был острым и мягким одновременно. Никогда Руди не доводилось встречать человека, состоящего из одних крайностей, и в то же время такого твердого и уверенного.

С Константином она уже четыре года. Единственная страна, в которой стоит жить, – Америка. Ты была там, спросил Руди. Да, в прошлом году. Европа – периферия, израсходованная и вся в предрассудках. Только в Америке можно все начать сначала. После лекций, которые читала в «Нью Скул» в Нью-Йорке, я сказала себе – Марианна, ты должна сюда приехать. Ты слышал про «Нью Скул»? Руди неопределенно кивнул головой. Первый адрес в Америке. Не могу уговорить Константина перебраться через лужу. Он – евроцентрист, тянется только туда, где есть его книги. Его переводят во Франции и в Германии, и никуда дальше его не сдвинуть, сюда его просто выгнали события. Я сказала ему, что его задавила тема эмиграции, и не случайно она стала главным мотивом почти всех его романов. Он почувствовал интересную историю. И сейчас хочет воспользоваться ею. Сегодня в мире это тема номер один. Большинство людей на Западе живут хорошо обустроенной жизнью. Когда они читают и смотрят фильмы, то хотят почувствовать нечто похожее на жизнь без правил. Если ты человек искусства, то должен ухватиться за какую-то стороннюю историю. Собственной истории просто не хватает. Константин полагает, что карьеру можно выстраивать без стратегии. Знаешь, Руди, все, что с ним случилось, произошло случайно. И это здорово. Тем не менее он думает, что так можно прожить всю жизнь.

В этот момент они нагнали последнюю группу, которая уже входила в просторное фойе клуба, откуда доносились звуки джаза. Марианна утомила вас, заметил Константин. Нет, напротив, сказал Руди. Мы прекрасно поговорили.

Марианна улыбнулась и ласково поцеловала Константина в щеку. Знаешь, дорогой, Руди отличный парень, но, как и ты, несколько неразборчив. Он верит, что мир обустроится спонтанно.

Зачем вообще обустраивать мир? Не все же такие миссионеры, как ты.

Когда они вошли в клуб, рядом с низкой сценой, на которой играл оркестр, Руди увидел Рыжеволосую. Десять минут спустя он сидел с ней на сцене в компании немецких журналистов и нескольких парней и девушек, составлявших, как и Рыжеволосая, съемочную группу фильма «Свидетели ада». Фильм в минувшем месяце показали на Берлинском фестивале. Немцы, воспользовавшись паузой, включили камеры и микрофоны. Рыжеволосая поднялась на сцену и, улыбаясь, заговорила с саксофонистом. Вернувшись, уселась рядом с Руди и спросила, что он делает в Будапеште. Он не успел ответить, как журналисты начали задавать ей вопросы. Откуда-то нарисовался и молодой режиссер из Нови-Сада, ассистировавший на съемках этого фильма. Разговор начался, все принялись перебивать друг друга, больше всего говорили о Белграде. Это самое замечательное место в мире, заметила Рыжеволосая. Особенно сейчас, бросил реплику режиссер. Политика меня не интересует, сказала Рыжеволосая, зачем вообще говорить о режиме, который таков, каков он есть, мы не хотим быть заложниками, об этом и говорит наш фильм. Любой ценой сохранить нормальную жизнь, более нам ничего не остается. Мы маловато знаем о том, что происходит там, в Косово. Все это срежиссировано, сказал узколицый юноша с тонкими усиками и курчавыми волосами. Вы хотите сказать, что изгнание одного народа также срежиссировано, спросил немецкий журналист. Конечно, дерзко ответил юноша. Вы это знаете лучше меня. В этот момент на сцене появился оркестр, и разговор оборвался. Попозже снимем еще один сюжет, сказал журналист.

Светало, когда Руди вернулся в свою квартиру на бульваре Эржебет. В широких окнах кафе «Нью-Йорк» виднелись призрачные очертания пустых столиков. На углу горела реклама универсама «Юлиус Майнл». Первые утренние трамваи мчались по бульвару. Город пробуждался после очередной ночи. По склонам Буды разливалось золотое сияние наступающего дня.

Руди после бессонной ночи почувствовал усталость. Он подумывал было отправиться в пешую прогулку в направлении Октогона, чтобы в кафе «Инкогнито» на площади Листа дождаться, когда на противоположной стороне улицы появится Соня. Но была суббота, нерабочий день. Соня спала до полудня. Он окружил ее вещами и предметами, которые так хорошо помнил, хотя уже три месяца не был в ее квартире.

Он стоял на улице, размышляя, куда направиться. Ночь в клубе вызвала в его душе стильные вибрации. Его заполнила легкость, что-то изменилось в монотонном ритме, которым неделями и месяцами развивалась его жизнь. В мыслях появлялись Константин, Марианна, Рыжеволосая, молодой режиссер, немецкие журналисты, Джордже, его кубинская девушка, блондинистая дебютантка Марина. Все они двигались, развивали стратегии, и только он блуждал, все время ожидая неизвестно чего. Неспешно поднимался на четвертый этаж, входил в квартиру, варил кофе, потом включал телевизор. Переключал каналы, всюду были одинаково экзальтированные голоса комментаторов, вспышки взрывов, ночное небо, испещренное трассами ракет. Он почувствовал усталость. Выключил телевизор, задернул темные шторы и сразу же заснул.

В следующие дни телефон в квартире Руди начинал звонить уже с утра. Директор Института Гете раздал его телефон всем немецким и австрийским журналистам. Руди дергали со всех сторон. День был слишком короток для того, чтобы выполнить все обязательства, которых становилось все больше. Больше не было бесцельных блужданий по улицам Пешта. Он стал составной частью невидимой, но мощной машинерии. Однажды в полдень он встретился с Марианной на улице Надор. Она только что прочитала первую лекцию в американском университете. Никто не знает, как долго все это продлится. В любом случае запишись осенью на какой-нибудь курс. Ведь не собираешься же ты возвращаться в Белград? Она, видимо, решила, что Руди белградец. С каким бы удовольствием он вернулся в этот город, если бы было к кому. Однако воспоминание о провинциальной Воеводине, пустых улицах, низких заборах вокруг дворов, о кладбищенской тишине цветущих садов и долгих, занудных полуденных часах пробуждало в нем тоску. Мост, ведущий в тот мир, был разрушен. Точнее, Руди старался его разрушить.

В те дни разрушили мосты в Нови-Саде.

Руди поставил подпись под какой-то направленной кому-то петицией, пришел в американский университет, расспросил о курсах, сблизился с Марианной, с ее белградской компанией, которая во всей своей массе перебралась в Будапешт. Теперь это наш город, сказала она однажды утром, когда они пили кофе в ресторане на крыше университетского здания. Правда, только временно, потому что нам надо прорываться дальше, в мир. В Белграде меня уволили. Меня больше ничего не связывает с ним. Константин такой странный. Живет в каком-то межвременье, как будто наши координаты не изменились. Ему постоянно звонят немцы и французы, требуют тексты. Я сказала ему, что до начала лета у него должна составиться книга. Проблема в том, что он эту книгу не видит. Говорит, что он не торговец. Какой чудак. Я ему даже название подарила, «Сербскеая Касабланка». Приходи к нам в субботу, поужинаем. Соберется интересная компания, многих ты уже знаешь. Это время большого смятения.

Все следующие дни он повторял это слово, смятение. Внешние события смешали распорядок в камерном мире души Руди. Все стало не так, как прежде. Время от времени он встречался с Соней в «Одеоне», когда она возвращалась домой после работы. Он никак не мог понять мотивы ее поведения. Она твердила, что у нее нет любовников, но отказывалась заниматься любовью. Не могу. Да, было прекрасно, все случилось неожиданно. Оставим это так, как было. Руди мог только догадываться о причинах. Кто знает, какими разочарованиями была наполнена ее прежняя жизнь? Может быть, молодые люди всегда бросали ее? Глубокий комплекс хромоты сделал ее недоверчивой. Она всегда предвидела плохой конец. Отказывалась от повторения подобного. И все-таки раз в неделю они встречались в «Одеоне». Руди многословно рассказывал о том, что происходило в прошедшие дни. Вспоминал новые имена. Соня довольно улыбалась, как будто все это происходило с ней, а не с Руди. Ему казалось, что она смотрит на мир с какой-то неподвижной точки зрения, что новогоднее приключение было всего лишь экскурсией за пределы стен одиночества, на которую она решилась по непонятным для Руди причинам. Ее повседневность сопротивлялась искушениям перемен. А Руди уже неделями жил во времени оживленного движения, и как бы он не переживал за мать, как бы не вздрагивал каждое утро, слушая по телевидению сводки о ночных бомбардировках городов его страны, впервые в жизни не чувствовал себя изгоем, а был частицей мира. Он сблизился со студентами Марианны, посещал ее лекции, переводил немецким журналистам, знакомился с новыми людьми, вечерами сидел с Константином в пабе на улице Кечкемет. Всего двумя домами дальше, в направлении площади Кальвин, был дом, в котором жили Марианна и Константин, а через дорогу, в стильном четырехэтажном доме, жили Джордже и Апаресида, кубинка, выросшая в Восточном Берлине. А если пройти еще метров сто вперед и повернуть влево, то можно было оказаться перед парикмахерским салоном Эдины.

В тот вечер Константин пребывал в хорошем настроении. Только что он дал интервью швейцарскому телевидению. Они сидели в кафе отеля «Астория». Темная инкрустация, роскошные люстры, зеркала и бесшумные кельнеры. «Астория» была любимым местом Крлежи в Будапеште, сказал Константин. Иштван Эрши рассказывал мне, что в семидесятые годы он часто приходил сюда с Данилой Кишем. Потом из кожаного ранца вынул немецкое издание «Эмигрантов». Экземпляр для вас, может быть, найдете какую-нибудь ошибку в переводе. Руди прочитал посвящение и улыбнулся. В следующем месяце мне предстоит с десяток презентаций в городах Германии. В этот момент в кафе появился высокий мужчина лет пятидесяти с глубокими залысинами. Константин внезапно повернулся спиной к выходу. Только бы он меня не заметил. Похоже, он ищет кого-то, сказал Руди. Точно не меня, но если вдруг увидит, то достанет нас. Ну вот, уходит. Константин опять повернулся лицом к выходу. Это еще тот тип. Когда-то был адвокатом, но уже много лет торгует антиквариатом. Богат, большой женолюб, объездил весь мир, часто бывает в Лондоне у бывшей жены. Я познакомился с ним два года назад на каком-то приеме. Несколько дней спустя он позвонил мне. Попросил прочесть его стихи. Никогда в жизни не встречал более бездарного человека. Он из тех, кто считает, что писателю непременно следует прожить бурную жизнь. Это невозможно было читать. И знаешь, о чем я думал, листая эти глупости? Что же это за женщины, которых могла соблазнить эта ментальная структура? Только полный идиот может вообразить себя поэтом. Глупость сама по себе не страшна, страшно поэтическое воображение, жалостливое сочувствие, это заразное прикосновение. Позже я познакомился с его бывшей женой, с которой продолжил поддерживать связь. Красивая, очаровательная особа. Она перевела на английский его стихи. Сколько трагической серьезности во всем этом. Разве эта женщина когда-нибудь подумала, что он идиот? Мир полон тварей, которые пожирают все, что их окружает.

Константин сделал глоток абрикосовой. А вы, Марианна говорит, и вы пишете? Пытаюсь, сказал Руди. Целая эпоха вершится на этих улицах, сказал Константин. Но этого недостаточно для того, чтобы писать. Сколько дурных романов возникнет в головах вообразивших о себе придурков. Если вы пишете для потребностей эстрады, то нет никаких проблем. В таком случае у вас всегда найдется достаточное количество почитателей.

Я, собственно, хотел стать актером, два раза пытался поступить в Академию.

Все это у вас, Руди, где-то запишется. Вы молоды, не сомневаюсь, что найдете себя. Вам досталось интересное время. Вы не перегружены ипотеками. Понимаете? Я уверен, что на моем месте вы не стали бы сомневаться. По возрасту вы ближе к Марианне, чем ко мне. Она часто рассказывает о вас. Как-то она сказала, что вы прочитали все мои книги. Неужели у вас нет дел поважнее?

Руди скрыл удивление и только улыбнулся. Константин предложил еще один тур истории. Он сказал, что в Америку надо уезжать молодым. Отказался от «Сербской Касабланки» не потому, что оказался моральнее других, а просто это стало бы его поражением. Он писатель, а не публицист, который приспосабливается к сиюминутной моде. Все эти журналисты похожи на стервятников. Обглодав нас до костей, они улетают на другой край пустыни в поисках добычи. Здесь, на наших глазах, сегодня осуществляются маленькие, отдельные стратегии. Все страдают и выносят на продажу собственные мучения. Но бездарные не боятся, они ничего не теряют. Не хочу возвращаться в эту клоаку, но и не желаю ехать в Америку. Ах, оставьте Набокова, кроме всего прочего он писал и на английском. И запомните, писательство требует вас всего, именно всего, и если вы не готовы к этому, тогда торгуйте, рожайте недоношенные литературные тексты, потому что всегда найдутся опечаленные, которые вас в этом поддержат. Единственное лобби, которое существует во все времена и на всех территориях, это лобби бездарей. Все это одна и та же история, толпа всегда есть толпа, без исключения, и это следует принимать. Ты должен быть как толпа, чтобы тебя славили, потому что она славит только то, в чем узнает себя, и совершенно естественно, чем больше ты оторвешься от нее, чем больше станешь отличаться, тем сильнее они будут стараться свалить тебя, или уничтожить, или вовсе не заметить. И только когда пройдут года, когда в живых не останется никого из тех, кто сидел с тобой за одной партой или вырос в одном с тобой дворе, когда не с кем будет сравнить, когда ты умрешь, только тогда тебя будут прославлять и любить за то, чего ты на самом деле стоишь. Не потому, что так решили люди, а потому, что они такими созданы, биологически, чтобы автоматически бороться со всем, что выглядит иначе, что не их сорта. Это, юноша, вопрос выживания.

Выпивка подействовала на него. Он вспомнил знаменитую белградскую актрису, которую встретил на днях на улице Ваци, и удивился, как это никто не замечает, насколько она глупа и бездарна. Объяснил феномен успеха бездарей синдромом утешения тех, кто их проталкивает. Вы всегда найдете тех, кто из-за собственного скудоумия выдвигает подобных себе, которые как черт ладана боятся таланта.

Слушая монолог Константина, Руди думал, почему этот человек вообще занимается эфемерными вещами. Почему его это мучает? Но больше всего Руди смутила та самая фраза Марианны. Он никогда не говорил ей, что прочитал все книги Константина, никогда они не разговаривали и о его литературе. Неужели она так укрепляла самолюбие Константина, подзуживала, чтобы он взялся за новую авантюру? Что он нашел в этой амбициозной и опасной женщине? На ее лекциях Руди испытывал некоторое неудобство, даже сопротивление. Ему мешало сильное стремление Марианны понравиться, любой ценой очаровать студентов. Она говорила без пауз, повышенным тоном, который иногда переходил в крик. Не оставляла простора для диалога. Жила своей ролью, не оставляя сцены, защищенная толстым слоем пудры и грима. Кто знает, что кроется в казематах ее души, думал Руди, глядя, как она обращается с невидимого пьедестала к ним, рабам. Потому что они существуют только для того, чтобы подтвердить ее величие. Он подумал, что Сонин комплекс хромоты ничего из себя не представляет по сравнению с мукой, которую эта женщина таит в себе.

А Константин продолжал говорить, выпивая кто знает уже какую рюмку абрикосовой. Знаете ли вы, что я как-то раз ребенком потерялся в Будапеште? Я был со школьной экскурсией. Помню, как мы остановились перед железнодорожным вокзалом, наверное, это был Келети, и когда я вернулся, автобуса уже не было. Потом полиция отвела меня в гостиницу. Мне кажется, что нынешний приезд в Будапешт – попытка найти в нем себя.

Руди кивал головой и время от времени что-то произносил. Он вспомнил интервью, которое Константин два года назад дал одному еженедельнику. Тогда оно вызвало политический скандал, поскольку были названы имена оппозиционеров с сомнительным прошлым. А вы ведь читаете меня, сказал Константин. И продолжил монолог. Он всегда был далек от всякой власти, посвятив себя литературе, и никогда не упускал возможности выразить свои мысли – в связи с чем Руди и заметил этого писателя, когда приехал на учебу в Белград, – тем не менее в его заявлении было что-то отталкивающее, высокомерное, оскорблявшее даже тех, кто с ним соглашался. Может быть, этот человек ищет способ рассчитаться за свое одиночество, думал Руди. И в своих книгах, и в биографии он был миром в себе, плыл против течения, одинокой фигурой, раздражающей литературную общественность осмеянием посредственности. Тем вечером в «Астории» Руди окончательно понял симбиоз Марианны и Константина. Он был маяком, а она подпитывала его высокомерие, отдаляя самого от общества, от берега, которому он продолжал подавать сигналы.