Текст книги "Русское окно"
Автор книги: Драган Великич
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
Тинде, венгерка в отделе парфюмерии, два года назад приехала в Мюнхен из Будапешта. Где он выучил венгерский? Жил в ее городе? На бульваре Эржебет. Она выросла на улице Пушкина. У Тинде были короткие волосы и настолько правильное лицо, что она была похожа на куклу: большие карие глаза, длинные ресницы и полные округлые губы. Если бы она вошла в витрину и замерла в любой позе, ее не отличили бы от куклы. Тинде смеется, когда Руди говорит ей об этом. Несколько лет она работала кукловодом в детском театре. Потом окончила курсы косметологов. А он? Сбежал от войны? Актер? А что тогда делает здесь? Прошло время немого кино. Он мог бы играть отрицательного героя с Балкан.
Я словно в поезде, думает Руди. Там рассказывают вымышленные автобиографии. Становишься тем, кем хочешь быть? Собственником нескольких жизней. В настоящий момент на линии Пазинг – Мариенплац. Его движение определяет траектория, по которой он следует ежедневно. Или оказаться где угодно, воспроизводя все ту же обыденность? Нет никакой разницы, в Мюнхене ли он, в Будапеште или в Белграде. Словно поплавок следует за ним его склад, и, где бы он ни оказался, всегда играет один и тот же спектакль. Кукла, которой управляет ситуация, не в состоянии закрутить собственную историю.
Тинде скрестила ноги. Подол короткой юбки поднялся выше колен, открывая белизну бедра. Сколько глаз следило за ней из засады на улице Пушкина? Опустить ладонь на ее колено. Откуда сейчас взялась картина сумерек в Гаване? Вызвана музыкой из бара «Фламинго», где он провел предыдущий вечер. В темных углах сверкнули улыбки девушек и ножи сутенеров. Мир расширяется. Все дороги принадлежат ему. Он всегда хотел быть оторванным от всего, чтобы жить в истории, у которой нет конца. Все это только эскизы, только предложение жизни, которой следовало бы жить.
Тинде живет в Фельдафинге, маленьком городке на озере Штарнберг, в получасе езды от Мюнхена. Четыре дня назад она пригласила его вместе прогуляться в воскресенье. Часами они бродили вдоль озера, блуждали по лесным тропинкам. Тинде показала ему Розенинзель, остров с маленькой церковью и несколькими домиками между столетними кипарисами. В летний сезон можно на лодке перебраться в этот райский уголок. Меня не привлекают пустые места, сказал Руди. Я люблю, когда меня окружает шум, кипение голосов, движение улицы. В сумерках они отправились ужинать в итальянский ресторан.
Наутро он встал рано. До ухода на работу оставалось два часа. Включил ноутбук. Он не только не знал конца, но и пропустил начало. Он шел по длинной улице Пушкина, не обращая внимания на углы, мрачные парадные и широкие зарешеченные окна первых этажей. Ущелье, вырубленное в печальных фасадах пятиэтажек, построенных по правилам сомнительной эстетики во времена, когда Сонин отец, бродяга Радое Лалович, приехал в этот город. В час, когда надо было выгружать из грузовика рулоны ковров и заносить их в помещение, обмениваться фразами с кладовщиками, глаза которых все еще были мутными от выпитого предыдущим вечером пива, Руди косился всевидящим оком на улицу, которая и не была улицей Пушкина, а только интонацией, подходящей для истории, наконец-то зародившейся в глубинах трюма, рассыпным грузом, который следовало разнести по определенным адресам. Длинная горизонталь продолжилась пустой дорогой в провинциальном городке Воеводины. Картина песчаного пляжа, на который перед рассветом высаживаются легионеры, представилась ему, когда Тинде стояла на берегу и смотрела на огромные кипарисы Розенинзеля. Отсюда был только шаг к аллеям кладбища Керепеши, где лежит тело Сониного отца, шаг до воскресных театральных утренников для учеников. Его охватило чувство, что он – свидетель всего задуманного им, хозяин официальной версии. Его взгляд схватывал каждую мысль, возникавшую во время прогулки с Тинде. Кристально прозрачный зимний день приблизил снежные очертания Альп по ту сторону озера, их темные лесистые подножия, где стоят замки Людвига Баварского, фантаста и мечтателя, латифундии римских императоров, терраса дома на улице Королевича Марка, холоднющие склады универмага «Херти», коридор белградской Академии, где он впервые почувствовал горький вкус поражения. Запах жареных каштанов из киоска в бухте, откуда летом перевозят экскурсантов на Розенинзель, распространился по улице Пушкина. Шаг стал увереннее, таяло сомнение в непреодолимости препятствий. И страх перед исполнением. Потому что раскопки начались тем же утром. Он нанизывал предложения. Глянув на часы, обнаружил, что наступило время обеденного перерыва. На служебном входе универмага «Херти» появились знакомые физиономии кладовщиков и продавщиц. Руди продолжил рокады, перемещал фигуры, выстраивал игру. Из окна углового здания на мгновение появилось улыбающееся лицо Богдана Тонтича, такое, каким он его запомнил во время последней встречи в театральном буфете. Ведущий актер провинциального театра, ответственный за спектакль «Мюнхенские годы», время от времени гостит в монотонной жизни мамы Руди ночами после премьеры. Состарившийся артист крикнул сильным баритоном: «Слушай, парень, расслабься, пусть течение несет тебя, конца нет, всегда есть какое-то отверстие, в которое ты можешь подмигнуть прежнему себе. Последовательность не нужна, поимей хронологию. У кого-то начало бывает в конце».
Шкаф? Наконец-то дверцы распахнулись. И Руди заглянул в глубину.
Услышал голос Марии Лехоткай, приглушенный пыльными костюмами. Слова терялись в темноте. Райские острова. Нет, это не Розенинзель, а Локрум. Ночь с молодым адъютантом. На рассвете появляются стены Дубровника. Баронесса Кастели на обеде с Крлежей в «Эспланаде».
Руди прикасался к реквизиту. Стеклянные глаза препарированного фазана вызвали в памяти водянистый взгляд Даниэля. Он молча смотрел на него с престола инвалидной коляски. Мир был озвучен резкими ударами «Империала». Кончик иглы «Зингера» вонзался в складки материи.
Когда он поздним вечером выключил ноутбук, смена Руди уже покинула универмаг «Херти». Тинде ехала по шестой линии в направлении Фельдафинга. Кладовщики пили пиво в одном из пабов у Изартора. Все это происходило во внешнем мире, там, где происходит бесконечное сложение и вычитание, где слова служат для заполнения ампул пустых часов, а герои постепенно превращаются в декорации.
После ужина в итальянском ресторане Руди проводил Тинде до ее квартиры. Несколько раз во время полуденных прогулок он помышлял схватить ее за руку и поцеловать. И всегда отказывался. Не потому, что недоставало храбрости. Напротив, приглашение вместе провести воскресенье подразумевало флирт. Он был охотником, постоянно держащим на прицеле добычу. Даже тогда, когда Тинде вспомнила известного музыканта, с которым встречалась время от времени. Может, этим она провоцировала его на решительные действия? И не случайно подчеркивала это «время от времени»? Прогуливаясь по тропинкам вдоль озера, Руди почувствовал, как его настигает такая знакомая история. Он с большим удовольствием прервал бы прогулку и вернулся в Пазинг, но боялся обидеть Тинде. Он повторял все те же фразы, с помощью которых завоевывал Эдину на пляже острова Маргит. Не было усилий, существовала только праздная легкость, лишенная возбуждения. Мы люди подвалов, слышал он голос Константина. И тогда вспоминал Соню. Катакомбы, в которых проходило его взросление. Эта жизнь была близка ему, словно своя собственная. Он узнавал долгие утра, исполненные предчувствием. Он перемещался в расплывчатое будущее, начинающееся за первым углом и тянущееся к далеким берегам. Видел вечерние города, когда смешивается свет угасающего дня с блеском неона, а желание составляет с исполнением собственной истории смысл жизни. Он прибыл в эти города. Познакомился с площадями, темными углами, за которыми открываются параллельные улицы, манящие своей глубиной. Шум автомобильных колес по мокрому асфальту, витрины, улыбчивые лица проходящих мимо женщин, вся эта вечерняя карусель существовала сама по себе, не волнуя своей близостью взгляды Руди.
Походка у Тинде была легкой, как у серны. И она рассказывала ему о детстве на улице Пушкина. Однажды она целое лето была кондуктором на детской железной дороге, которая узкой колеей связывала холмы Буды. Отправители поездов, начальники станций, контролеры, кассиры – все это были дети. Только машинисты были взрослыми. Последний раз она была в своем городе в прошлое Рождество. А где провела новогоднюю ночь? На частной вечеринке в одной квартире в Буде. Утром они пошли кататься на детскую железную дорогу. В ресторане на холме Янош протрезвлялись кофе. Было солнечно, и у подножия холма простирался в морозном воздухе город.
Видимость из окна квартиры Руди в Пазинге становилась все лучше. Взглядом он достигает белградских мостов, коридоров Академии и далее. Движется легко, границы фрагментов распространяются как панорама города с холма Янош. Перед ним открывается ущелье, проделанное голосом Тинде. Всему этому предшествует взгляд, остановившийся на желтом кубике почтового ящика, когда он предыдущим вечером ждал в Фельдафинге поезд, меряя пустой перрон неспешными шагами. Вид кучи писем в темноте ящика не давал ему покоя во время поездки в Пазинг. Его забавляла идея написания романа, в котором всезнающий повествователь проследил бы пути, по которым следуют письма, преодолевая расстояния между двумя адресами – отправителя и получателя.
До востребования: Будапешт, Мюнхен… Следить за красной линией железной дороги. Оттолкнуться от пролога.
Адрес отправителя на обратной стороне конверта.
Мама: покупка гостиной, о чем она сообщила ему в одном из регулярных субботних разговоров, вызвала перестановку во всей квартире. Часть мебели только передвинули, в результате чего значительно изменилось освещение; открылся угол, который ранее скрывал массивный шкаф, что вызвало облегчение, похожее на конец любовной связи, которая давно уже была в тягость. Мама продолжала пользоваться старыми названиями, и на карте квартиры все еще существовала комната Руди наравне с отцовским шкафом. Его вещи были раздарены родственникам, однако кое-что сохранилось. Возможно, его старое пальто было переделано для какого-то спектакля, так что дух отца время от времени шагал по сцене. Разве не она любила повторять, что миром правит дьявол, а бог всего лишь прислуживает ему? Фраза, которой Богдан Тонтич начинал все свои монологи в театральном буфете. Мама восприняла эту мудрость как алиби, как аппликацию на костюме для еще одного спектакля. Она жила как грабитель банков, у которого всегда есть план «Б», и в конце ему всегда удается сбежать на экзотический остров. Ночь была холодной, скажем, не работало отопление, и неизвестный герой переночевал в отцовской зимней пижаме. Мебель появилась позже. Карта квартиры была соотнесена с островами, о которых Руди ничего не знал. Широкое кожаное кресло особенно нравилось новому жильцу. Неспешная жизнь провинциального города иногда ускорялась в связи с усиленной работой желез. Непредвиденное движение вызывает возбуждение, мгновение, когда свет лампы под темным абажуром гасит скуку повседневности, и весь мир сводится к кубатуре трепещущего тела, к нескольким словам, которые не умирают при повторении, потому что каждое прикосновение меняет их значение в этом лихорадочном общении.
Ирена: после абдикации Руди на престоле меняли друг друга новые императоры. Он, Август, уже прошлое, торс в музее любовников Ирены. Руди не мог представить, чтобы появился кто-то, чье правление было бы дольше его властвования. Потому что пророчицу следовало казнить за слова: Ты не живешь жизнью, жизнь с тобой случается. Он только усмехнулся в своем воображаемом существовании. Диагноз Ирены еще больше укрепил его в мнении, что он – избранник, что все, что он делает или что с ним происходит, имеет некий скрытый смысл, который однажды откроется, что без одиссеи нет Итаки. Да, только ты живи своей жизнью, сказал он Ирене, не подозревая, что они больше не увидятся. Он не пришел за вещами после прогулки с Даниэлем, когда увидел ее на палубе плавучего ресторана в объятиях неизвестного мужчины. Он так хорошо помнил форму пятен на оцинкованной жест террасы Ирены, следы погашенных окурков, катапультированных щелчком указательного пальца в кроны платанов. Мысль о римских императорах все еще вызывала легкое напряжение в груди. Он так и не простил ей хронологию.
Соня: когда я была маленькой, то верила, что герои ночью выходят из книг, как совы покидают свои дупла. Однажды я тайком заменила письма, которые только что написала мама. Смотрела, как она аккуратно заклеивает конверты. Потом она велела мне одеться. Мы отправились на прогулку. Внизу, на площади, она остановилась на мгновение, чтобы опустить письма в почтовый ящик. Много лет спустя я узнала, что мамина сестра в Шопроне ужаснулась ее исповеди перед близкой подругой, жившей в Сегедине. Они долго не разговаривали.
Адреса, событияРуди уволился с должности кладовщика в универмаге «Херти». Днем у него опять не было обязательств. Проснувшись, он оставался в кровати. Но разве межвременье не есть единственная форма, в которой пребывает всяческое существование? Человек на пешеходном переходе мысленно уже перешел дорогу. И не только перешел, но и уже направился дальше. В гостиничный номер, где его ожидает жена друга. Вчера обе эти пары договаривались во время ужина: да, в следующие выходные можно будет съездить покататься на лыжах. Чем крепче стены выглядят снаружи, тем больший хаос царит внутри. За узкими прорезями бойниц кроется взгляд страсти. Все эти люди на улицах, в метро, ресторанах, магазинах и конторах, перед окошками почт и банков ничего другого и не делают, как только вожделеют. Тело послушно следует усвоенным кодам привычек и обязательств, а душа пребывает в борделях. Трюмы – хранилища неизрасходованных возможностей. Настоящая жизнь там.
Однажды в мыслях он встретился с Марианной, в толпе на улицах Нью-Йорка. Она повторила фразу Ирены, после чего удалилась. Несколько мгновений спустя он оказался под стальной конструкцией моста. Высоко вверху шло живое сообщение с Новым Белградом. В буфете на углу сидел Константин. А этажом выше он увидел старика с улицы Земельвайс, стоящего у окна. Как ты постарел, услышал он Сонин голос. Это было первым январским утром. А сейчас год на исходе. Каждая минута населена эпохами, все пути уже пройдены. Поэтому ошибшийся герой стучится в ворота сказки, в которой он не участвует. Когорта римских императоров нарезала короткими правлениями время молодости Ирены. Неудача с Тинде той ночью не возобновила тоску, напротив, никогда шаги Руди не были такими легкими. Он спешил по пустым улицам Фельдафинга на последний поезд, собственно, возвращаясь к началу своей истории. Как можно дальше от того полудня, покрытого татуировками бессмысленных фраз, предусмотренными улыбками и касаниями. Повтор скучного спектакля прерван в кровати Тинде. И наряду с неудачей – облегчение. Как будто он во второй раз покидает здание Академии.
В вагоне он украдкой читал заголовки в широко развернутой газете, которую держал пожилой человек, сидевший напротив. На сиденье рядом с ним лежала черная шляпа с широкими полями. Когда за две станции до Пазинга неизвестный спутник свернул газету, взял шляпу и, кивнув Руди головой, направился к дверям, поезд неожиданно остановился. Голос из репродуктора оповестил пассажиров, что несколько минут поезд простоит в ожидании сигнала семафора. Человек со шляпой осмотрелся в пустом вагоне. Руди посмотрел в окно на ночь. Красный свет семафора задержал на стартовой позиции пассажира, который вскоре покинет вагон. Корона непредвиденной паузы перенастроила и мысли тех, кому еще было довольно далеко до своей станции. Вдалеке, на каком-то параллельном пути сноп света обозначил конец этого короткого межвременья. Поезд тронулся и вскоре разошелся с составом, пролетевшим мимо на полной скорости. Так пройдет все, что сковывает меня, подумал Руди. Внезапно он оказался на одной из узких улиц с мрачными фасадами, которые протянулись по обеим сторонам бульвара Ракоци. Может, это улица Пушкина? По узким тротуарам шли куклы со склада универмага «Херти». Они были голыми. Равномерное вздрагивание вагона напомнило Руди монотонную работу швейной машины. Когда он опускал руку на металлическую пластинку со стилизованной надписью «Зингер» под горизонтальной деревянной плоскостью, мама на мгновение переставала нажимать ногой на широкую педаль. Она наклонялась и целовала Руди в голову. А потом опять неспешно приводила в движение механизм, большое колесо и маленькое колесико, слившиеся в объятиях благодаря резиновому пояску. По каким-то причинам мама, несмотря на наличие электрических машин, пользовалась механической. Ее звук призывал Руди. Все эти свадебные платья и юбки надо было научить ходить. Так думал Руди. Мама движениями стоп накручивала расстояния, которыми предстояло пройти моделям. Позже, глядя на представления, он верил, что движения актеров определяются костюмами, которые они носят.
В нем есть педали. Они толкают его далее, по двойному пути, где у него нет своей истории. Потому что то, чего он хочет, есть Он и Она из стихов Превера, из отечественных фильмов шестидесятых годов и более поздних театральных спектаклей. Вздрагивают педали. Руди готов перескочить в какую-нибудь другую историю. Поэтому в нем возникает желание играть. Потому что по окончании спектакля, сыгранного кто знает в который раз, назавтра он входит в другую роль.
Адрес создает событие. Каждое утро мюнхенской осенью он ехал пригородным поездом от Мариенплац в Пазинге до Мариентплац в центре города. И потом, по окончании рабочего дня в универмаге «Херти», по той же линии в обратном направлении. С одного и того же на то же самое. Такие ему выпали адреса. Пробить мембраны коридора, свернуть в какое-нибудь параллельное течение, пусть хоть через окно полуподвала. Найти выход, маленькую форточку, как говорил Богдан Тонтич в театральном кафе в то лето, после первого провала Руди в Академии. Когда утром, после десяти он зашел в кафе, Богдан уже был там. Он выпил первый стаканчик и ждал собеседника. Выше голову, парень, это не конец света. Войди в воду и плыви. Ты один и потому так мучаешься. Никто не оказывает влияния на твою жизнь, ни плохого, ни хорошего. Это дело не проходит. Не даешься, потому что не боишься. Но помни, пропущено только то, чего мы не дали. Когда ты разорвешь этот зачарованный круг, в тот же момент все к тебе вернется. Поимей ты эту хронологию. Время идет не по прямой линии. Если хочешь спастись, должен разбить скорлупу.
Это больно, парень, но иначе нельзя. Кто сделал такой шаг, тот заново родился.
Сколько раз он останавливался посреди улицы и стоял так под прикрытием единственной роли, которая упорно преследовала его, произнося мысленно слова Чехова: «И остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом, огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть… О, как бы я хотел ничего не помнить!»
Но Руди помнил. Как давно сказала ему Ирена: все, что он помнит, существует только в его голове. Сколько императоров прошло через ее постель? Текут дни, и однажды, вне всякого сомнения, его место в цепочке любовников Ирены окажется где-то посередине. А она всегда будет для него первой. Вертится маленькое колесико и большое колесо, то, что есть, и то, чего он хочет. Эмоции инвалида, так ему сказала однажды Ирена.
Накануне Рождества он впервые снял деньги со счета в американском банке, небольшую сумму, которой хватит на месяц жизни. Его защищала импозантная цифра, означающая его богатство. Дом деда с бабушкой, превращенный в число, залог двух или трех лет нормальной жизни. И ему казалось, что он расходует сумерки городка, в котором вырос, жужжание мух на террасе, запахи и слова, скрип дощатого пола, далекий собачий лай, влагу на стенах, иероглифы пестрых ковров. Стукнуться головой в стену. Пусть в нем распадутся ткани. Весь этот надуманный порядок. Фальшивый декор семейной идиллии. Завтраки, сервированные в лоджии после весеннего равноденствия. Он купался в утреннем свете, сдувал сахарную пудру с теплых оладий.
Мама склонялась и целовала его в голову. Невинным касанием уст стирала следы долгих ночей после премьеры. Накрахмаленная скатерть без пятен, покрывала и кружева из журналов. Засыпанный колодец в саду за домом. Мурашки ползли у него по коже, когда приближался к этой маленькой крепости, заросшей бурьяном, с венчиками мха на деревянном срубе. Запах застоявшейся воды пробуждает тоску. Осторожно шагая, мальчик выходит из сада.
В тот вечер он отправился в бар «Фламинго». Сидел за стойкой и пил виски. Подошла высокая брюнетка. Перламутровый гребень улыбки. Руди угостил ее выпивкой. Сильный славянский акцент. Тонкий нос, полные губы, карие глаза. Как зовут? Рената. Он знал, что это ненастоящее имя. Приехала с Востока, как большинство девушек этого квартала. Чем он здесь занимается? Международный конгресс психиатров. Девушка многозначительно кивнула головой. Меня зовут Аттила, живу в Будапеште. Ни разу не была в Будапеште, сказала Рената. Сколько просишь за ночь, спросил Руди. Зависит от желаний, сказала она. Закурила сигарету. Прикидываешь? Он не прикидывал. Только с улыбкой склонился над миром Марии Лехоткай, у которой все так легко: приглушенное хихиканье как перья с крыльев ночной птицы, пошлое скольжение в полуоткрытые двери гримерки, удовольствие, доставленное телом молодого адъютанта в саду дубровницкой виллы. Вместилище души использует золотые рычаги преображения во всякую другую роль, в которой еще больше проявится она, Мария Лехоткай, неважно, говорком ли баронессы Кастели или словами Аркадиной. Тишина из Чехова. Ночь, крик чайки.
Маску его улыбки Рената восприняла как особое пожелание, о котором она узнает только тогда, когда они голыми лягут в кровать. Произнесла цену. Он кивнул головой. Поднялись по деревянным ступеням за кулисы, во тьму театра. Подними зад, еще выше, нам, гуннам, нравится приподнятая задница, кобыла ты моя. Он говорил по-венгерски. Желтые обои гостиничного номера шевелились в такт движениям, изображая воображаемую степь. Он скакал мощно, тело сильное, как у побесенелого легионера. Какой фейерверк, какая роскошь, путь спермы, мантра, на которой покоится красота мира. Напишет ли кто-нибудь когда-нибудь симфонию путешествия, которое началось, когда человек слез с дерева? Альбом предков в тысячелетних ночах. Варвар, перепрыгивающий полыхающие стены Рима. Крик добычи, не успевшей убежать. Как твое настоящее имя, повторяет он шепотом. Сжимает пальцами мягкую кожу Ренаты. С каждым движением увеличивает расстояние между потным животом и мягкой задницей, так что вдруг чувствует, что конец члена почти выскочил из влажного нутра тела Ренаты. Миром правит дьявол, возгласил хриплым баритоном Богдан Тонтич. Бог всего лишь подпевала. Доброты не существует без храбрости. Если выдержишь, станешь тем, что ты есть на самом деле, парень. И Руди со всей силой вонзился в тело Ренаты. Наконец-то он стал творцом собственной хронологии. В квадратуре гостиничного номера повторялась история мира. Он будет актером, будет тем, кем пожелает. Но не статистом, как Даниэль. Он будет режиссером, творцом собственной истории. Если уж не может, как Ирена, выйти в мир, он впустит мир в себя. Той ночью он понял, что смысл творения – безумное стремление к удвоению; трепетание над тем, что было или что могло быть. И каждый раз при этом появлялась Ирена.
Переполненный бешенством от того, что не был ее первым римским императором, он уходил в ночь, в бордели у Главного вокзала. Город вибрировал, дышал освещенными окнами, голубыми отблесками телевизионных экранов. Воспоминание о царапине, сделанной ногтем, более звук, чем след, голое колено девочки, с которой сидел за школьной партой, витраж на шкафчике в чьей-то кухне, вырезанной из конфигурации забытой квартиры, плакат с пальмой в туристическом агентстве, пыльная улица городка и желание, вечное желание и боль, потому что жили все другие, кроме него. И всегда слова. Сколько слов выбросили на ветер римские императоры, сколько движений навсегда отложилось в зеркалах, сколько обстоятельств, заполнивших повседневную жизнь Ирены. Слова, движения, отношения: грязное белье дня, протекающие инсталляции, уснувшие дети, вся эта космогония. Признание Ирены в том, что месяцами злилась из-за одного своего парня, потому что не могла любить его, и только потом поняла, что злостью она мстила ему. Но что это за месть, если тот парень все время имел ее тело, их движения сотворяли архитектуру безымянных дней, призраком проносились в поле зрения своих знакомых. И понимая, насколько все это бессмысленно, Руди ходил мрачный, как в воду опущенный, страдая из-за этой божеской ошибки. Он не ревновал к тем, кого она любила, а к отношениям с особой, которая по воле обстоятельств оказалась в ее близости. Существует только то, что произошло в его голове. А в этой голове Ирена живет так, как он видит ее. В этой голове живут и пираты, которые имели ее.
В ранние часы бар «Тринидад» почти пуст. Две пары в полумраке, кельнер занят протиркой большого зеркала над стойкой, темноволосая девушка с короткими курчавыми волосами на высоком табурете у стойки. Ее голые плечи блестят под синим светом, будто она нырнула в глубокую лагуну какого-то экзотического острова. Подойти, завязать разговор, предложить выпить, договориться о цене, подняться за ней в комнату, отстав на метр, чтобы еще разок взглядом оценить ее фигуру, и желание окрепло в нем, он почувствовал радость охотника при виде добычи, которая не уйдет от него, – все это не приносит Руди желанного удовлетворения. Только когда удалось удивить девушку непривычным для ее профессии вопросом, его охватило возбуждение.
Почему странно то, что он путешествует по миру и сочиняет путеводители? Марокко? Там он еще не был. Она родилась в Марокко, выросла в Марселе, уже год, как приехала в Мюнхен. Пока еще плохо говорит по-немецки. Для ее работы это не очень важно. Она ошибается, слова очень важны, все начинается со слов. Нет, это не так, сказала она, подняв бокал с коктейлем. Взгляд это все. Что она видит, спросил Руди. Неужели то, что она видит, можно описать не только словами? Девушка схватила его за руку. Улыбнулась, словно говоря: вот видишь, можно и без слов. Без слов и без имени, сказал Руди. Меня зовут Сали. Прадедушка по отцовской линии был французом. Как снимаешь город? С чего начинаешь? Рынки и кладбища, сначала посещаю эти места. Скажем, Марсель, там я ни разу не был, но помню по какому-то фильму узкие улочки, по которым на автомобиле катит Ален Делон. Фильм цветной, старая копия, краски не насыщенные. Или это было на рассвете? Кадры были в красных тонах. Ален Делон мчал по пустым узким улицам. За ним гналась полицейская машина. Он выскочил на набережную. Она напомнила мне Триест, город, в котором я вырос. Ты итальянец? Нет, словенец. Сали кивнула головой и, сжимая предплечье, другой рукой коснулась его бедра. Пойдем наверх. Я все расскажу тебе о Марселе.
Он глотал губы Сали, нюхал песок Африки, наслаждался ее кожей, еще один всадник в борделе «Тринидад». Со всех сторон, из тьмы времен вырастали ветви предков, языки пламени, горевшего в объятиях Руди. Французский дед выпустил семя в неизвестно чью утробу. Фальшивый дед подарил ей только семейное имя. Тот, настоящий, умер, наверное, в каком-то тихом местечке в Голландии, в доме на берегу канала. Он никогда не узнает, откуда у нее такая слабость в сумерки, привычка пить чай из экзотических трав. Бесшумные лодки плывут еще со времен египетских династий, разнося семя, тени пирамид. На дальних берегах возникают дворцы в колониальном стиле, жемчужные улыбки туземок гасят страсти потерпевших кораблекрушение, кипение в котлах, в паху.
Мой прадед не был французом, говорит Руди, зажигая две сигареты, передавая вторую Сали. Он был русским. Строил Транссибирскую железную дорогу. Потом через Одессу приехал в Триест. Одесса, говорит Сали. Какое красивое имя. Где эта Одесса? Это русская Касабланка. Или, скорее, русский Марсель. На Черном море. Ты на самом деле пишешь путеводители? И живешь этим? Да, живу путешествиями. В Мюнхен приехал по приглашению издателя, который вскоре напечатает мой путеводитель по Триесту. А где живешь? В поезде. Я все время в пути.
Повторить кадр входа в «Тринидад». Камера движется. Вновь раннее утро. Пустой бар. Сали сидит у стойки. Замечает его. Поднимает в знак приветствия правую руку. Я думала, ты уехал. Когда выйдет путеводитель по Триесту? Или попробовать с какой-нибудь другой историей? В этом случае только проводник спального вагона на линии Брюссель – Мюнхен. Сколько возможностей. Постоянно менять маршруты. Связать Копенгаген с Мюнхеном, Брюссель с Будапештом, Париж с Веной. Нигде не бросать якорь.
В последнее время он часто приходит в банк, снимает со счета солидные суммы. Расходует песок с улицы городка в Воеводине: аккумуляция монотонных жизней в виде наследства. Путешествие капитала. Сокращенные удовольствия его дедушки откладывались на банковском счете, чтобы он сейчас мог расходовать его в своих историях. Пока был молодым, этот человек часто ездил в Будапешт, предпринимал побеги из провинции и тратил в борделях возможные накопления. Об этом рассказала ему мама в тот день накануне возвращения, когда они гуляли по бульвару Ракоци. Позже, во время обеда в ресторане «Карпатиа», она рассказала Руди, что у него в детском возрасте была странная привычка откладывать конец историй, которые она рассказывала ему перед сном. Едва заметив, что история подходит к концу, он требовал начать все сначала. Иногда даже со слезами.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.