Текст книги "Русское окно"

На вилле на Верданском озере у Густава Клепера была коллекция фотографий людей-ошибок, которую он собирал десятилетиями и потом продал. И альбом с акробатками.

Он родился в Делоне, маленьком городке километрах в пятидесяти от Ленца. А взросление в маленьком городе невозможно без заранее определенного списка опытов, которые в дальнейшем определят природу отношений с метрополией, каковой Ленц уже был во времена молодости Клепера. Раковина родного места замеряла шум океана Ленца. Внутри записывались привлекательные продукты стремлений провинциала, которого рок маленького города снабдил такой необходимой силой, что однажды он, выброшенный в мир, безошибочно одолеет все искушения, с которыми придется столкнуться. Он нес в себе координаты Делона, контуры домов и улиц, по которым ходил каждый день, здание почты с канделябрами у входа, бюст поэта в городском парке, лица торговцев на главной и единственной улице, и эта знакомая география раз и навсегда врезалась в его память, навсегда сохранив чувство ориентации. Годы в Ленце он измерял попытками поступить в академию живописи, он утопал в рисунках, в сотнях рисунков и картах, которые складывал в своей квартире под крышей, откуда простирался вид на город, мосты и широкую Ленне, что поворачивает под острым углом.

Густав Клепер сидит в полумраке шатра.

Молодые люди шумят. Смеются. Руди прекращает читать. За окном проносятся густые леса, потом цепочка населенных пунктов. Появляются роскошные фасады из темного кирпича. Нюрнберг. Всего десять минут до отправления поезда «Ференц Лист» на Будапешт.

Он проталкивается сквозь толпу на перроне. Вновь в поезде. Сиденье перед ним пустое. Руди расстегивает рюкзак. Перекапывает все до дна. Нервозно вытаскивает вещи. Возможно, книгу он в спешке засунул в боковой карман сумки. Но там только газеты. Невидимый мир Стефана Гурецки остался в мюнхенском поезде. Он не может припомнить, что случилось с книгой. То ли положил ее на соседнее сиденье, куда один из тех трех молодых людей опустил рюкзак, то ли забросил на металлическую решетку над головой? Не все ли равно, книги нет. В отчаянии он закуривает и разглядывает пейзаж. Фабиан Мазурски, Река, Матильда, Густав Клепер пропали на полпути. Вагон-ресторан «Ветропа» на линии Кельн – Будапешт, ресторан «Карпатия», эмблема «Юлиус Майнл», шум разноязычных голосов в цирках, с которыми путешествовал Фабиан Мазурски.

Руди пытается забыть его, листая газеты. Безуспешно. Мало что можно узнать из заголовков. Незнакомые физиономии, имена, политические аферы. Отказывается. Смотрит в окно. Потихоньку утихает гнев из-за забытой книги. Все пути открыты. Закрывает глаза. Где-то в бездорожье появляется дрезина. Начать с середины.

Пассау. Еще шесть часов до Будапешта.

Что же в итоге случилось с Фабианом Мазурски? Остался ли он в вагоне «Ветроп» на линии Кельн – Будапешт или же, наконец, где-то вышел? Вошел! Может, сам Бог сделал так, чтобы ты забыл книгу, чтобы путешествие осталось незавершенным. «Карпатия» – название корабля, который не принял призывы о помощи с «Титаника». Вот как все сложилось. Я обедал с мамой в том же самом месте. И именно там она рассказала, что я ребенком начинал плакать, как только приближался конец истории. Сразу к началу, как можно дальше от стола в «Парадизо». Наконец заговорить всеми голосами, выпустить их из плена на волю. Выйти из вагона на перрон вокзала в Суботице, после этого еще два часа автобусом до барака, где все началось. Выпить кофе в театральном буфете. Обойти хранилище. И, конечно, навестить кладбище. А потом?

Линц. Я в Австрии.

Поезд скользит по границе промышленной зоны, совершая широкую дугу вокруг города. В вагоне больше нет ни одной знакомой физиономии. Разве все поменялись после Нюрнберга? Если бы я мог не обращать внимания на такие глупости! Только вперед, сквозь туннели, через мосты, не останавливаться на полустанках, мы ведь не почтовый поезд. Именно так.

И Штефан Гурецки прошел этим путем. «Карпатию» не придумать. Не придумать и утро Марии Лехоткай на террасе виллы в Лападо. Объятия молодого адъютанта. Римские императоры Ирины. Прямой вагон до Дрездена на белградском вокзале. Ложка из «Восточного экспресса». Это уже Даниэль. Жив ли он? Постоянные поиски убежища в чужой истории. Может, он покончил с собой на своем престоле контролера планеты.

Я как орган. Продуваю все трубы.

Будапешт. Kezmuves. Ручная работа. Отсюда началось путешествие на край себя. Мир покрыт знаками. Все кишит, как под микроскопом.

Стервятник. Все это – я. Кого ты постоянно убеждаешь? Себя? Кого ты представляешь? Какое время? Поколение? Никого и ничего.

Если поспешите, поймаете ночной поезд на Белград, говорит кондуктор.

Огни вокзала Келети. Где-то неподалеку пансион «Адрия». Дышать и слушать себя. Ловить.

Меня будут звать Руди.

Кое-какие другие рассказы

Я невысокий и коренастый, с большой головой и крепким членом. Итак, глубокая ночь, время без фотографий и портретов. Без свидетелей. Только пульсирующая артерия. Старик, низкорослый и кривоногий, стоит посреди двора, обеими руками держит шланг, вздувшийся от напора воды. Это мой дед. Поливает двор, прежде чем припечет солнце. Передвигается медленно и уверенно.

В этом дворе я вырос. Дядья и тетки, огромная семья, мой дед держал гостиницу, в четырнадцать я уже драл горничных. От него я унаследовал походку. Сцена заменила двор. Мой отец тоже невысокий, коренастый и головастый, но походка у него другая, шаткая и неуверенная. Мы с дедом выступаем неспешно и с достоинством. Энергия – константа нашей генетической формулы.

Короткие толстые пальцы, вцепившиеся в конскую гриву, муде дышат в седле. Безымянный предок из русских степей. Я нарек его Иваном. Ангел-хранитель.

Стоит забыть текст, как он мне нашептывает в ухо слова. На сцене, в кровати, за столом в трактире, на пляже. Без этих слов мир бы в ад превратился. Да, все в голове. Нет ничего из чужих голов. В момент, когда заберешь, оно твое, в тебе родившееся. Я – сумма всех сыгранных ролей. Они остаются во мне, даже когда их снимают с репертуара. Сезоны складываются в года.

Первый утренний кофе пью в одиночестве. Зимой на кухне, летом на террасе. Просыпаюсь рано, вылезаю из кровати и заглядываю в себя. Какие там пейзажи, просто чудо. Начало дня исключительно мое. Допускаю к себе того, кто приходит первым. Я всегда жил без плана, расслаблено, как в отеле. В конце, когда подводится черта, каждый получает ровно столько, сколько заслужил. Божий счет не подправишь. Важно как можно раньше себя распознать. Хотя и никогда не поздно. Не годится только с самим собой разойтись, никогда не встретиться. Говорю тебе, забей на хронологию, все, чего не получишь вначале, будет ждать тебя в конце, за все, что лишнего зацапаешь, придется заплатить вдвойне.

Ребенком я рассматривал карты, Азию чаще всего, в ней я бы сразу потерялся. А исторический атлас, какое это было безумие, все эти изменения, минувшие века, границы, государства, ночами напролет следил за славянскими племенами на Балканах. Как это все смешно, из-за нескольких долбаных десятилетий жизни на земле нагромождать массу обзоров и расчетов, убивать жизни, не знаю, поняли вы меня? Убеждаешь себя и других вместо того, чтобы следить, как растет травка, слушать тишину. Остановишься где-то в поле и стоишь там как дерево, под широким небом, всю ночь смотреть, как над тобой плывет месяц. Да, это Чехов. Но это и ты, и я, и все мы. Как здорово, что кто-то был тобой до тебя и что кто-то будет тобой и после тебя.

Видишь, я сам себя быстро нашел, наверное, из-за того двора, в котором вырос. С трех сторон дома с террасами. Стоит повернуться лицом к улице, как ты в театре. Оглядываюсь, засекаю передвижение горничных, как охотник, неслышными шагами следую за добычей. Приглушенный смешок, и мы уже в перинах. Плыву в постели. Каждый раз так. Без контекста, in medias res.

Женщины любят тех, кто не разыгрывает из себя, которые такие, какие есть. Никакого грима, парика и накладной бороды, никаких котурн, деревянных мечей. Им нужна передышка. Пауза между актами, длиной в год. Скажем, твоя мать. Вспоминаю, как она пришла в театр. Ты еще был ребенком. Какая энергия, жар-женщина. Мастерски перешивала костюмы. Но жизнь совсем другая штука, в ней переделками не поможешь. Она и не пыталась.

Не надо только о морали. Что в этом плохого? Разве лучше было ворочаться в кровати и звать другого? Восхищаться собой, потому что выстояла? Так надо было поступать? Что ты за человек, Руди? Неужели ты такой же, как отец? Он все, что угодно, считал собственным выбором. Какой извращенец. Всегда кто-то иной был виноват во всех его бедах. Делал вид, что ничего не замечает. Умолкал накануне премьеры, видно, думал, что разбудит у твоей матери угрызения совести. Для него жизнь Джурджи началась с их знакомства. До этого ничего не существовало. Да, да, мюнхенские годы. Этим он как бы сказал все. Но и у него были какие-то свои годы, белградские или новисадские, все равно. А если у него их не было, почему за это вообще кто-то должен отвечать? Меньше всего Джурджа, с которой у него, как ни кинь, были какие-то свои годы.

Какую поддержку ты получил от дома? Не пытайся в самом себе примирить стороны. Всю жизнь на ветер пустишь. Ты наивен, но ведь не глуп. Безумием можно добиться всего. Если же изображаешь безумие, то это другое дело. Но ты на самом деле безумен, без всяких реквизитов, это чистой воды безумие.

Мюнхенские годы? Это тебя мучает, душа моя. У каждого из нас свои фантазии. Скажем: Она и Он. Чего ты боишься, милый мой? Почему их не примешь в себя, Его и Ее?

Моя фантастическая мечта – заняться любовью с неизвестным мужчиной. Безымянность возбуждает. Не видеть даже лица, пусть зайдет со спины, положит руки на плечи и возьмет тебя. Я пропадаю, в этот момент в голове нет ни единой мысли, нет и не хочу их, и не допущу. Отдаюсь. Еще девочкой меня трясло в кровати, когда представляла себе безымянного. Иногда только запах, отвратительный, иной раз голос. В первый раз – какое разочарование! И потом все одно и то же. Я думала, что со мной что-то не в порядке. Первый раз я кончила в поезде. Ехала на море, одна. Когда он положил мне руку на плечо, едва не упала в обморок.

В Мюнхене, примерно к концу второго года, я была несколько раз в публичном доме. Правда, точно не помню, пять, шесть или семь раз. Недалеко от моей квартиры был бордель. Каждый раз, проходя мимо, я едва не теряла сознание от мысли о том, что могу войти туда. На моем курсе училась одна венгерка, мы с ней часто гуляли вместе, однажды вечером она отвела меня в бордель, в котором иногда подрабатывала. Можешь думать что угодно, но я получила удовольствие. Очень хорошо помню первого, это был итальянец, маленький и толстый, за сорок лет. Он тяжело дышал и постоянно повторял: Белла, белла миа. Как чудесен тот миг, когда незнакомец оценивает тебя взглядом, когда понимаешь, что он выбрал тебя, и я таю. И потом, в кровати, каждый раз все по-другому, я ничего не играла, каждый раз все было сильно и до конца.

С Богданом, да, я помню. Я принесла ему в гримерку костюм, и когда повернулась, чтобы уйти, он сказал: Подожди. Я встала как вкопанная. Он подошел к дверям, повернул ключ, и только тогда обнял меня. И позже, каждый раз так, молча, только подойдет, как тот незнакомец в поезде, зажмет меня, и все меркнет, и я сгораю от удовольствия.

Нет, я не утратила свои фантазии. Мечтаю о публичных домах с мужчинами. Сидят в гостиной, улыбаются и ждут, когда их выберут. И каждый может стать моим, стоит только захотеть.

Забыл кое-что сказать тебе по поводу ревности. У моего деда был рецепт: чем больше детей, тем меньше ревности. Мы, Тонтичи, хорошо плодились. Как только пузо начинает расти, ревность пропадает. Избранница ходит, носит в себе новую скульптуру. Эта медленная, ковыляющая походка отяжелевшего тела наполняет покоем.

Они наследуют походку нашей красавицы, начиная с главы нашего рода Тонтича, мифического Ивана, который грел муде в седле. С каждой новой беременностью слабеет сопротивление. Семя определяет ритм. Мужчина должен быть дрессировщиком. Апорт. Это каждой женщине нравится. Табун диких лошадей. Тонтичи всадники, укрощают своих кобыл каждую ночь. А когда открываем ворота, то не боимся, что наш табун разбежится. Наши красавицы уходят только тогда, когда мы сами этого пожелаем.

Где я? Это неважно. Не место пишет биографию. Поэтому я и не успел закончить «Сербскую Касабланку». Неделями мучился в тишине студенческого городка. Марианна уходит утром на занятия, а я, как шелкопряд, извлекаю нить из себя самого. Единственно тяжело писать, когда лжешь, когда нет сил раскрыться. Когда ты не в состоянии говорить из настоящего себя. Писательство – раскопки, подход к себе с противоположной стороны. Хор – это то, от чьего имени ты пишешь, а не соло одной только его части. Как с этим бороться? Для начала, быть искренним перед самим собой. Маленький большой шаг. Я понял это, работая над «Сербской Касабланкой». И потому отказался быть в мире с собой. А я всегда хотел заплатить за что-то. Отсюда постоянное недовольство. За это я хотел заплатить? Ты будешь смеяться. Ух, какое извращенное тщеславие. Так и платил я именно за то, что был не как другие. Хорошо, не как большинство других. За то, что у меня нет стратегии, за то, что единственное, во что я верю – это талант. За то, что не продавал, не торговал. А ты скажи мне, разве это не высшая форма торговли? Именно так, вроде бы не торгуешь, а на самом деле в глубине души, прячась от самого себя, выписываешь счет, намного хуже всех своих предыдущих. Ты настолько тщеславен, что перешагиваешь через все, не оглядываешься, потому что ты сильный. Сила? Откуда она? Сила приходит к нам с границ, из мрака, сила – продукт накоплений прежних жизней, он создается веками и составляет архетип всякого существования. И не важно, существует ли понимание этих предшественников, героев зон подсознания, авторов синопсисов, по которым живут в полной роскоши свободы выбора. Они присутствуют в особенностях, привычках, предчувствиях и вдохновениях, в темных сторонах инстинкта. Как я это здорово сказал.

Ты не можешь пропустить ничего, что тебе предназначено. Не сомневайся в расписании движения. Рельсы определяют путь. Вот, пиши о Транссибирской магистрали. Это твой заповедник невозможного. Не знаешь, чего хочешь, мучаешься, что-то не дает тебе покоя. Для этого чего-то нужна вся жизнь.

Не слушай его, Руди. Какая Транссибирская магистраль. Он всю жизнь только и делает, что переезжает. Эмоциональный инвалид. Потому и говорит тебе, что не важно где. Только подумаешь, что он наконец открылся, а в итоге выскальзывает из рук как слизняк, стоит только подойти к нему. Никого он не любит. Я всегда была для него тягловой силой. И постоянное чувство вины за то, что недостаточно люблю его. Величайшая возможность быть близкими во всем – в сексе, в эротике, в желании, влюбленности – ничего! И вот парадокс – чем меньше секса, тем больше посвященности. Как замена. Правильно говорил мой отец – симбиоз. Но и тут ты не знаешь, с чьей стороны больше самолюбия. То ли с его, все вокруг него вертится, то ли с моей, потому что я, по его мнению, чистая конструкция. Ты понимаешь, что все это не любовь, а ее замена? И кто, по– твоему, человечнее, я или он? Конечно же, он, и намного. На чьей стороне спусковой крючок был? Наверное, на моей. Он взамен недополученной любви начал защищаться всеобщим признанием и почестями, держась, в своем стиле, в сторонке. Наверное, другие сами должны это увидеть. А я вместо любви, которую ему якобы не дала, взвалила на себя заботу о нем и педагогический, так сказать, научный подход. Положила его под микроскоп и вместо того, чтобы любить, изучаю его в мельчайших деталях, каждый нерв, каждую мысль. И это должно было стать целью моей жизни. А его – доказать, что он достоин любви, что все обязаны любить его, и в итоге я в конце концов тоже полюблю его. Потом он все это забывает, изначальные импульсы, и механизм продолжает работать сам по себе. Мне так повезло, что он не хотел мириться с этим и постоянно возникал. Через какое пекло мы прошли в Америке. Признаюсь, если бы все было спокойно, я бы как лошадь тащила все это до конца жизни, одинаково питаясь своим превосходством и своей подавленностью.

Год он мучился с этой рукописью. Еще в Будапеште я подарила ему название, «Сербская Касабланка». Он отказался, и не потому, что не может лгать, просто не сумел найти формулу, с помощью которой сохранил бы свою непохожесть на других, а всем, опять-таки, читал лекции о своей неподкупности и морали. Так что вся его проблема состояла в том, что не сумел найти подходящий способ солгать. Тогда он и стал мне противен. Я оставила его. Потому он тебе и рассказывает о том, что не место пишет биографию. Подумай только. Это говорит он, который весь состоит из своих окрестностей. И что же он тогда пишет, если не описывает место? Сколько раз он мне говорил, что если бы родился в Америке, то писал бы по-английски и стал всемирно известным писателем. Какой лицемер. И еще читает другим нотации.

Ты хочешь украсть мою жизнь. Знаешь, я всегда презирал биографов. Паразиты, питающиеся чужой жизнью. Как ты можешь почувствовать кого-то родным, если не чувствуешь его мук? Хорошо, в этом что-то есть, в узнавании, но ты не можешь жить в целлофане. Не можешь усвоить чужую жизнь как вакцину. Это аморально. А биограф именно такая аморальная душа, слабое существо, обманщик. Проживает бурную жизнь, красоту трагедии за чужой счет. То, что в другом есть сила, в нем проявляется как слабость. И думает, что достаточно описать другого, чтобы исправить свои недостатки.

Спрашиваешь, как обстоят дела с циклами? Открытие новой жизни? Это не игра. У вас, биографов, вся жизнь на ладони, вы видите связи там, где их нет, принижаете интуицию, объясняете необъяснимое, делаете все, чтобы утихомирить совесть.

Это окно мучает меня. Ты это хорошо почувствовал. Ты хочешь открыть замысел, первоначальную модель, из которой возникла эта картина. Вся жизнь – замысел. Исполнение всегда губит задуманную цель, это все равно что воду решетом носить. Течет, но хоть что-то удается донести. Ха-ха, в вечность! То окно именно таким и было, как и пойманная фотографией молодая женщина и мальчик двух лет на фоне золотого купола Императорской церкви. Она врезалась в мою память, я носил это изображение в себе, изменял его, кусочек одинокого неба в момент моего счастья, и я не знал, что с этим поделать, с этим счастьем, которое нарастает во мне, и я видел все, без слов и картин, только взрыв, и спасение в гибели. Печально, когда тебе нечего терять, потому что у тебя ничего и не было. А у меня было, в каждое мгновение, всю мою прожитую жизнь.

И тогда однажды вечером это всплыло, слилось ночное небо Карелии в Казахстане и окно московской квартиры в бараке колхоза имени Буденного. Вагон стал кораблем. Ноевым ковчегом. Какой эгоизм, двигаться как улитка и все свое носить с собой. А всюду потоп, куда ни глянь, что ни поделаешь – поток несет тебя. Нет прямого пути, точного расчета. Красота жизни в непостоянстве.

А ты хочешь ехать по моим рельсам. Сам построй собственную дорогу. Запомни, единственная биография – автобиография.

Ты мне понравился в первый же день. Какой бы мы могли стать парой. Мы немного разминулись во времени, но мне это не мешает. Знаешь ли ты, что во время наших прогулок я представляла, как сосу твой член. Я чувствовала, как он пульсирует в метре от моих губ. На Калемегдане столько укромных местечек. Только бы ты где-то остановил коляску, расстегнул ширинку, и я бы его взяла целиком. Да, именно так, как в саду виллы в Дубровнике, тем утром с молодым адъютантом. Тебя это удивляет? Пробегись по своим мыслям. Я свои мысли от себя не прячу. Что плохого в том, чтобы в коляске помечтать о хорошем члене? Желание и в старости не утихает.

До чего же ты скучен. Хочешь, чтобы я рассказала о своих любовниках? О своих связях. Да, я трижды была замужем. И всегда было одно и то же, один любит, другой согласен быть любимым. Да, я всегда была той, что соглашалась. Нравилось, что по мне сходят с ума. А потом все время мучительно доказывать, что и я их люблю. Я их, конечно, тоже любила, но влюблена не была. Ну, это все лишнее. Тот, который удовлетворяет другого, любит меньше, а тот, который мучается, не любим, так что влюбленность и согласие составляют пару. Потом все это переворачивается, потому что каждый добивается своего. Что тут скажешь, любая связь – катастрофа, кроме той, в которой люди на самом деле любят, но кто знает, что такое эта настоящая любовь, пока она с тобой не случится, а когда она случается, тебе никакого ума не требуется, потому что ты уже все знаешь.