Текст книги "Русское окно"

Каждый из нас всего лишь вагон, с собственным движком или без оного, сказал Даниэль в первое утро на террасе своей квартиры. Он едет по рельсам, ждет на станциях, пересекает перекрестки, останавливается перед светофорами, сигналы которых не в состоянии предвидеть. Его прицепляют и отцепляют, он меняет составы и в конце концов заканчивает в тупике, на рельсах, заросших бурьяном.

Вот видите, Руди, продолжил Даниэль, всю жизнь я остерегался, не думал о текущем времени, а теперь, когда меня постигла беда, стало легче. Несчастье лишило меня посторонних интересов, я как-то слился с ритмами мира, настроение улучшилось, жизнь теперь рассматриваю в целом, я более не пакет «до востребования». Я всегда желал в жизни и авантюризма, и протоптанной дорожки, но такого не бывает. Мне кажется, что только теперь я живу так, как следовало жить. За нас решают несущественные на первый взгляд вещи. Советы – балласт, особенно если их часто повторяют. Чужой опыт неприменим. И потому я думаю, что один ювелир в Пуле воздействовал на меня сильнее, чем мой собственный отец. А сейчас мы вызовем такси.

Руди приходил четыре раза в неделю. Он вывозил Даниэля на двухчасовую прогулку в соседний парк. В солнечные дни они спускались на такси к Устью и прогуливались вдоль реки к Земунской набережной. Это был первый заработок Руди. Он решил больше не брать денег у родителей. Дал в газеты объявление. Стал профессиональным выгулыциком. Вскоре откликнулась знаменитая актриса, потерявшая возможность ходить после падения со сцены. Несмотря на то, что уже два десятилетия она передвигалась в инвалидной коляске, госпожа Мария Лехоткай пленяла жизнерадостностью. Последние два года она интенсивно писала мемуары. Не покидала квартиру в центре города. Двустворчатые двери огромных комнат были распахнуты. Госпожа Лехоткай передвигалась по этому пространству как по какому-то замку. У нее была женщина, ухаживавшая за ней. На объявление Руди она откликнулась из чистого любопытства. Она страстно обожала объявления и потому захотела познакомиться с человеком, который представился в газетах как профессиональный выгулыцик.

Они договорились, что Руди будет приходить трижды в неделю, исключительно до обеда. Они направлялись по боковым улицам к Калемегдану. Позже госпожа Лехоткай предложила встречаться и вечерами. Закрыв глаза, она легко откидывала голову и начинала рассказывать какой-нибудь эпизод из своей жизни. Включив перед этим диктофон. Говорила Руди, что он идеальный собеседник, потому что в его присутствии она в состоянии припомнить практически каждую роль, сыгранную за сорок лет на сцене. И не только роли, но и события, сопровождавшие представления. Так Руди получил дополнительную работу – расшифровывать дома записи и печатать их на машинке. Ему показалось, что он стал собственником еще одной жизни. Он купил диктофон и тайком начал записывать во время прогулок монологи Даниэля.

Он никогда не рассказывал госпоже Марии о своих попытках поступить в Академию. Упомянул только, что гимназистом играл в любительском театре. Он помнил ее фотографию, одну из многих в вестибюле театра, в городе его взросления: Мария Лехоткай в «Госпоже министерше» Нушича. Она улыбнулась и сказала, что всегда любила тот театр. Почему он не продолжил артистическую карьеру? Она уверена, что талант у него есть. Откуда она знает это? Это чувствуется. Какие роли он играл? Он ошибается, если актерское призвание рассматривает как коллекцию различных самих себя. У артиста, как и у всякого человека, есть только он сам, талант актера в том и состоит, чтобы уметь потерять себя в любое мгновение, но никогда до конца. Он пытался написать драму?

Целый год Руди провел, гуляя с ними. Ему казалось, что он играет в двух представлениях. Его повседневность все больше заполнялась госпожой Лехоткай и Даниэлем. То, что он делает, не имеет смысла, говорила Ирена. Найди работу получше. Так ты разбрасываешься. Никак не можешь подвести черту и поставить перед собой цель. Она беспомощно поднимала руки и обнимала его. Знаешь ли ты, как я люблю тебя, обязательно произносила она в таких ситуациях. У меня никогда не было никого лучше тебя, судорожно говорила она. Я никого не любила так, как тебя. И Руди повторял свою мантру. Его перестали сопровождать римские императоры. Прошлое Ирены переместилось в какое-то неопределенное время, исчезли имена, побледнели лики, забылись ситуации, вызывавшие у Руди приступы ревности. Каждый сантиметр кожи Ирены был покрыт его касаниями и поцелуями. Иногда в сознании у него возникала мысль, что Ирена чересчур нормальна, свое вдохновение расходует только в сексе, вне кровати опять возникает повседневность, в которой он по-прежнему остается в одиночестве.

Неужели ты думаешь, что у меня есть план, защищался Руди. Я никогда не выполнял задания. Всегда начинал с одного и того же. Ирена обрывала его, отталкивая рукой. Тогда Руди произносил фразы госпожи Лехоткай. Это легко узнать, это сильнее его. Мне не нужны доказательства. Я знаю, что это именно так. Все равно, когда, но я знаю, что так будет. В таких случаях Ирена обычно уходила из квартиры.

Молодой человек, брезгливость пагубна, повторяла госпожа Лехоткай. Заборы существуют для того, чтобы их перепрыгивать. Это был комментарий к неприятной сцене, обнаруженной в глубинах памяти, вновь ожившей в тот момент, часть инвентаря одного-единственного дня, растаявшего в далеком прошлом, сформировавшем это лицо с сильными и чеканными чертами, как у индейской женщины. Руди с удивлением слушал госпожу Лехоткай, когда она, зажмурившись, снимала с себя одежду в министерском кабинете, не потому что она хотела того безымянного высокопоставленного чиновника, а просто выбирала средство для продвижения по своему собственному пути. А этот путь в то же самое время принадлежал ее обожателям, этот путь принадлежал и ему, мальчику, запомнившему фотографию Марии Лехоткай в роли госпожи министерши Нушича в фойе провинциального театра.

Бросьте морализировать, вы ведете себя как лавочник. Вам нужны доказательства, что вы живы?

Несмотря на то, что Руди все время молчал, госпожа Лехоткай моментально угадывала его мысли, стоило ей на мгновение открыть глаза. Он не противился, потому что это были его мысли. Только улыбался. Он терялся, не успевал разобраться в собственной истории, не мог до конца быть другим, но все это так наивно и легко, главное, чтобы никто ничего не узнал, спрятаться от себя самого и потом блуждать в чистом состоянии, как лед, плывущий весной по реке.

И Крлежа восторгался моей игрой. После загребского представления «Глембаев», где я сыграла баронессу Кастели, он пришел в гримерку поздравить меня. На следующий день пригласил на обед в «Эспланаду». Предложил остаться в Загребе. А теперь это просто пустые слова, бормотание престарелой актрисы, так вы укладываете эти факты в своей голове. Как испорчены все умные головы. Не возражайте, почему вы постоянно оправдываетесь? Молодой человек, ничего иного нет. Вы ошибаетесь, если думаете, что с таким багажом лавочника сможете чего-то достичь. Запомните, что артисту принадлежит только его внешность. Что вы так смотрите на меня? Вы должны вникнуть в ситуации, которые вам отвечают, использовать любого, потому что вы обогащаетесь, даже причиняя боль. Я вознаградила всех, кого бросила, я на самом деле так считаю. Иначе нельзя. Если у вас нет внутреннего исповедника, который прощает все ваши грехи, тогда вы не годитесь в актеры. Вы слишком Гамлет, чтобы стать актером. Но вы человек театра. Я чувствую это. Инстинкт никогда не подводил меня. Пишите, именно потому, что вы – торговец, хуже тех, кого обвиняете. Скажем, хуже меня. Как вы думаете, где рождается игра? На сцене? В первом ряду партера? В гримерке? Жалости нет ни к кому. Как получилось, что я играла во время немецкой оккупации, а после войны у меня волосок с головы не упал? Вас это мучает? Ну, скажем, я любимица. И так бывает, ничего случайного в этом нет. Еще одна роль, может быть, самая важная? Мораль? Не понимаю, о чем вы говорите? Это не имеет никакого отношения к искусству, это просто алиби для слабаков. Я прекрасно знаю, что обо мне говорят. Важно, что меня не забыли. Столько лет требуют от меня мемуаров. И раз уж я решила их опубликовать, то компромиссов быть не может. Нет места лжи.

Почему вы заранее считаете, что не будете лгать? Неужели все было именно так, госпожа Лехоткай? При пересказе всегда что-то теряется, а кое-что и добавляется.

Что вы хотите этим сказать? Что факты существуют вне интонации, вне дыхания, жеста, взгляда? Что вы за человек, Руди? Хронически зажатый. Почему вы заранее были уверены, что вас не примут? Вы сами себя исключили, а теперь обвиняете других. Вы закоренелый завистник, который выстроил целую космогонию, каждому определил место в своем маленьком, частном универсуме, каждого наделил мерой вины в собственных неудачах. Тем не менее вы мне дороги.

Что вы говорите, спрашивал Руди, не обращая внимания на диагнозы госпожи Лехоткай. На самом ли деле все выученные роли остаются в хранилищах собственного опыта или же это только костюмы в шкафу, хранящиеся в костюмерной на тот случай, если вдруг однажды потребуются в каком-нибудь спектакле после предварительной подгонки? Как вы влезаете во все эти костюмы, как полемизируете с ними?

Хотите сказать, как я не теряюсь? Это не вопрос решения, это так и не так. Неужели все, именно все, вы ставите на кон или где-то в подвалах придерживаете запасной вариант? Я не выглядываю из разных частей самой себя, я всегда именно то, что я есть. И в этот момент нет ничего другого. Вы это готовите для Академии? Мой вам совет, приземлитесь, вы слишком высоко взлетели. А тут, где вы сейчас, никакого риска нет. Нет ни напряжения, ни грехов. Нет осуществления. Ничего нет, кроме морализирования. Зачем вам это?

С какого амвона вы вещаете? Вы думали о том, почему не стали любимчиком? Вы ничего не хотите дарить случайно, вы до грамма рассчитываете, сколько дали, и, что еще важнее, сосчитали, сколько получили. Любимчики все-таки сделаны из другого теста.

Мне всегда мешала пресыщенность театрального мира. Все происходит в нескольких вариантах. Ни одна роль не бывает одинокой, рядом с ней всегда дышат другие. Разве так живут? Вспоминаю, как после представления костюмы оставляли на вешалках, чтобы они проветрились, потом их мамины помощницы возвращали в шкафы. Для каждого представления был свой шкаф. Так и артисты – они из множества шкафов. Я догадывался, что и вне театра жизнь – тоже представление, и у нее есть свои шкафы, в котором соприкасаются друг с другом разные костюмы, часто не проветренные.

Вы не желаете быть в шкафу, засмеялась госпожа Лехоткай. Или же все сущее должно быть в одном шкафу, так? Вы хотите, чтобы ваши расчеты оставались невидимыми. Но вы даже не пытались, потому что вы трус. Я уверена, что вам бы это запросто удалось. Единственная проблема в том, что вы из всего делаете механизм, ничего не отдаете на волю случая. Вам, чтобы просто жить, следует расслабиться. Иначе никак. И почему вы постоянно подчеркиваете, что это мой мир? Мир театра и ваш мир, в который вы не хотите пустить себя. Вам нравится поза исключенного, изгнанного. Так вот, я с первого мгновения вашего появления в моей квартире угадала вашу двойственность. Как будто все, что вы делаете, каждый ваш шаг, каждая мысль имеет свою собственную, иную версию. Знаете, Руди, это заметно. Целая сеть теней не позволяет вам дышать. Вы запутались в ней, не желая считаться с тем, будто думаете, что вы из какого-то другого мира. И это вас все время одолевает.

Что же меня одолевает, госпожа Лехоткай?

Расчеты, мой дорогой. Сколько раз вы мне сказали, что видите все отчетливее других? Но вас можно было бы уважать, если бы вы вообще что-то видели. Если кто-то не входит в расчет, то его и не видят. А вы, Руди? Ваше недовольство исходит из осознания того, что другие работают несравненно лучше, чем это удалось бы вам. Вы неправы. Вы обладаете огромным потенциалом. Я бы сказала, что его хватит на три драмы.

Не надо волноваться, продолжила госпожа Лехоткай. Вы только начинаете. У каждого из нас в душе есть что-то, за что люди забросали бы нас каменьями. Нет, это говорю не я, это баронесса Кастели. Вы читали Крлежу? «Глембаев»? Я никогда не скрывала этот свой органический дефект. Я отлично слышу, что вокруг говорят обо мне. Ничего нового. Что я курва, я знаю уже пятьдесят лет. Тем не менее я вовсе не курва. Так что же делать со всем тем, что есть я? Откажитесь от морализаторства. Выйдите из витрины. Хватит и на вашу долю испорченности, лицемерия, хитрости, стремления к успеху. Не бойтесь, вам хватает всех этих свойств. И что еще важнее – у вас никогда не будет проблем с тем, чтобы оправдать любой поступок, к которому вас вынудят. Однажды, когда вы двинетесь этим путем, все придет в движение, и сам ваш путь тоже. Играть вам уже поздно, но начните писать. Вот, напишите о шкафах. Очень хороший материал для монодрамы.

На чем это мы остановились, спросила госпожа Лехоткай. О да, Дубровник. Лето сорок седьмого? Или сорок восьмого? Тайная связь с генералом Бояничем. Две недели на вилле в Лападо. Утром мы выходили в сад и занимались любовью на скамейке. Потом он оказался на Голом острове. Не из-за меня, из-за Сталина. Говорили, что все подстроил его адъютант, парень влюбился в меня. Нет, я не вступила в связь с тем адъютантом. Да, мы встречались несколько раз, однажды на Локруме, но ведь надо было голову сохранить.

Сохранить голову? Каждый раз, выключая диктофон и печатая услышанное, Руди задумывался. Страницу за страницей он записывал мемуары знаменитой актрисы. Он чувствовал, как пополняется его память. Открываются дверцы шкафов, взволнованные костюмы слезают с вешалок, ему улыбаются знакомые лица, въедливо комментируют. Весь город забился в шкаф театральной костюмерной. Последним в дверях появляется дядюшка Богдан, герой драмы, близкий приятель мамы Руди. Его Руди сделает героем, он и будет произносить монодраму. В белой ночной рубашке, босой, со стаканом в руке и с сигаретой в губах, он меряет сцену шустрыми шагами коротких ног, произносит текст, состоящий из всего сказанного им Руди в нетрезвом состоянии у стойки театрального буфета. Последняя встреча с дядюшкой Богданом случилась в то лето, когда Руди во второй раз провалился на приемных экзаменах в Академию.

Слушай, парень, говорил Богдан простуженным баритоном, все, чего тебя лишает жизнь, превращается в преимущество, смотри на это без страха, отдавайся, пусть тебя несет течение, и не стоит отчаиваться из-за чего-то, боже, как мне жалко самоубийц, сколько юности и красоты исчезло только потому, что верят в неповторимость, запомни, конца нет, всегда есть какое-то окошко, даже самое маленькое отверстие, в которое можно подмигнуть себе былому, и не важно, в каком порядке случается в жизни все то, что тебе предназначено, парень, слушай меня внимательно, забудь про хронологию, все, что ты не получил вначале, ждет тебя в конце, все, что нахватаешь сверх положенного, придется вдвойне оплатить, все, именно все так, как только и могло быть, всего за несколько десятилетий все обернется, и нет больше наших маленьких вечностей наших начал. Горизонты тоже расходуются, парень.

Так дядюшка Богдан ходил по сцене, оборачивался, когда скрипела дверца какого-нибудь шкафа, которые словно призраки стояли за его спиной; он подходил, прикасался к костюмам на вешалке, не обращая внимания на то, генеральский ли это мундир, черный ли плащ инквизитора, прозрачные ли одежды заколдованного феей человека или римская тога.

Голос Марии Лехоткай с диктофона возвращает Руди к тексту мемуаров. Дядюшка Богдан остается на импровизированной сцене, в еще не написанной пьесе. Но только завтра Руди спросит госпожу Лехоткай, знала ли она Богдана Тонтича. Какой конец, в пустом театральном буфете с утренним кофе и первой рюмкой виноградной водки он схватился за грудь, как много раз на сцене, и рухнул на пол, на этот раз навсегда.

Больше не было ни одного утра с госпожой Лехоткай. Знаменитая актриса скончалась во сне. Через несколько дней Руди передал ее родственнику кассеты и отпечатанный текст. Через два месяца он уехал из страны, так и не узнав, были ли изданы мемуары Марии Лехоткай. Тем не менее ее смерть каким-то невидимым образом влияла на жизнь Руди. С того момента все завертелось так быстро, словно он движется в пространстве последнего акта, когда незначительный на первый взгляд реквизит, реплики и движения предыдущих актов вдруг как бы охватывает сила неминуемости.

Полдень, духота солнечного апрельского дня, Руди толкает инвалидную коляску по бетонной дорожке от ресторана «Дунайский цветок», ведущей по берегу к пристани на Саве. Даниэль произносил свой монолог, указывая рукой на место в Устье, где полвека тому назад перевернулся пароход, перевозивший пассажиров из Белграда в Земун. Утонули все. Его отец с матерью, которая была на третьем месяце беременности, на несколько минут опоздали к отплытию. Уже тогда, за полгода до своего рождения, я избежал смерти, сказал Даниэль. Руди диктофон не включал. Он все реже тайком записывал монологи Даниэля. Отступления, которые делал Даниэль, дополняя тем самым предыдущие версии своего прошлого, были всего лишь повторением предыдущих рассказов. Ирена права, надо было бы запереться на своей террасе и к осени написать задуманную драму.

И тут он увидел ее. Она сидела под тентом на палубе плавучего ресторана спиной к берегу. Молодой человек рядом с Иреной обнял ее за плечи. Руди почувствовал в груди невероятную тяжесть, потом боль и начал терять сознание. Он удалялся, толкая коляску. По дороге к пристани и позже, во время поездки на такси к дому Даниэля, его чувства ничего более не регистрировали. Вид пустой террасы ресторана, обнявшаяся парочка, серая поверхность реки – картина на экране не менялась. Тихое жужжание, угасающие слова, цепочка фраз, обращенных к Даниэлю. Его странный взгляд при прощании, путь вниз по лестнице, отсчет каждого шага как отдельной временной и пространственной единицы, в которой можно бросить якорь на белом фоне, жевать безвкусную пищу, и чтобы тебя никто не беспокоил каким-нибудь выбором. Констатация изолированных деталей: огромный ночной горшок во внутренней террасе одной из квартир, старинный замок с потемневшим латунным колокольчиком, шахматная доска почтовых ящиков, разворот с безымянной красавицей в витрине газетного киоска. И какой-то прежде неизвестный покой, которому ничто больше не сможет угрожать. Он не спешил, останавливался на пешеходных переходах еще до того, как зажигался красный свет. Окольными путями он продолжит добираться до квартиры на улице Королевича Марко. Останавливается у Главпочтамта. Рассматривает прохожих.

Вся прежняя жизнь Руди отделилась от него и блуждает по океаническим просторам, удаляясь от материка, который перестает быть материком, потому что большая часть оторвалась от меньшей, и то, что осталось, что зовется Руди Ступар, превратилось теперь в пустой остров, в одинокую безжизненную скалу. Так размышляет Руди, решая отправиться еще дальше, еще дольше не подходить к крутой улице Королевича Марко.

Шагая по Безистану, он заметил Рыжеволосую на афише кинотеатра «Козара». Дешевая отечественная комедия, и первый успех молодой актрисы в кино. Он внимательно рассматривает фотографии в витрине и по этим нескольким кадрам решает, что весь мир предал его. С такой же тоской он шесть или семь лет назад стоял в коридорах Академии, напрасно отыскивая свое имя в списках зачисленных. Студенты смеялись на ходу, разговаривали, курили. Креатуры фальшивого рая, думал Руди. У каждого из них есть своя мера таланта. Излишек его хуже нехватки, потому что он неуничтожим, а нехватку можно дополнить. Столкнувшись с подтверждением несомненного успеха Рыжеволосой, здесь, перед афишей кинотеатра «Козара», Руди не только обнаружил, но и признал наличие у себя чувства зависти. Это уже не был минутный прилив беспокойства, непонятные мягкие колючки в груди, на которые он прежде не обращал внимания, уже вызвали сильное чувство глухого бешенства и печали. Появилась и Мария Лехоткай на престоле инвалидной коляски, королева виртуозных компромиссов, великих слов и мелкой лжи, помпезных заявлений и крепких объятий, всего того, к чему стремился Руди, или, точнее, всего того, что, как он ожидал, будет предложено ему, и тогда он сильным жестом отверг бы всю эту груду и показал, что из-за таких вот, как они, мир превратился в империю несправедливости, потому и пропадает страна, в которой он живет, потому что они и есть главная субстанция эпохи гниения и распада. Он не останавливался в этом произвольном пьянящем движении, определяя по дороге домой степень виновности мира. А когда встал на мощеную дорожку, ведущую к террасе в глубине внутреннего двора, почувствовал облегчение от того, что он опять одинок, он, человек одного-единственного шкафа. Он не может ни на шаг выйти из себя. Права госпожа Лехоткай, он должен писать. Он это и делает, гуляя по городу или просто так стоя у окна. Пишет в кровати, валяясь в утренние часы, в душе, ожидая в очереди перед кассой универсама или сидя на скамейке Калемегданского парка. Мир – необъятное панно. Любая улица меняется в течение часа. Всю жизнь Руди поселяется в домах, мимо которых проходит. Иногда хватает незначительной перемены интонации в голосе молодой женщины, стоящей рядом в трамвае, движения руки, взгляда, намека на улыбку, и Руди выходит вслед за ней на следующей остановке и направляется по новому адресу. Эти возможные жизни лежат рядышком в густом ряду, как понятия в словаре.

Поднимаясь на террасу по деревянной лестнице, переполненный неизвестной силой, он опять был в кадре собственной жизни. У того, наверху, есть еще какой-то план с ним, еще со времени первых представлений, когда он с испугом ожидал поднятия занавеса. Если бы он в тот момент подошел к концу своего взгляда, в пространство, раскинувшееся за этим окном в мансарде дома напротив, там, где Ирена провела первую ночь с Калигулой, то встретился бы с усталым протагонистом, израсходовавшим все истории. Погасшая комета после всех этих концертов, успехов, приключений. Руди все еще иногда видит Калигулу, который, пошатываясь, ковыляет по улице. За семью замками своего подсознания Руди чувствует свое преимущество, потому что у него в запасе неизрасходованные истории.

Следующий акт дня, начавшийся с измены Ирены, сталкивает его со смертью отца. Автобус мчался по пустому новисадскому шоссе, равнина разматывалась долгими кадрами скучного путешествия. Атам, в городе взросления, все как будто уменьшилось: улицы заканчивались, не успевая развернуться, углы не соприкасались, из окон выглядывают тесные комнаты, он оборачивался на людей, которые не узнавали его, в десяток шагов переходил улицы и парки, небо давило, как будто весь город уместился под самой крышей неба.

Семь дней он провел в этом удушливом пространстве. Позвонил Даниэлю, сообщив, что его некоторое время не будет в Белграде. Затем набрал номер госпожи Лехоткай. Человек, представившийся родственником, сообщил Руди, что Мария Лехоткай скончалась во сне, под утро. Повесив трубку, он понял, что в тот же день, в полдень, умер и его отец. Возможно, в тот момент, когда он увидел Ирену на террасе плавучего ресторана в объятиях незнакомого мужчины.

На следующий день после похорон Руди получил повестку. Поскольку он уже получил диплом, то не мог более пользоваться отсрочкой от призыва. Ему было велено явиться в конце лета. А потом все решилось со скоростью последнего акта. Мама дала ему часть денег, вырученных за продажу родительского дома, написала родственнице в Будапешт, которая обещала подыскать для Руди жилье. Последнюю ночь в городе Руди провел с Наталией. Уезжая утренним автобусом в Белград, откуда через два дня он отправится поездом в Будапешт, он удовлетворенно констатировал, что мир широк, что ни одни двери в предназначенных ему историях не заперты. Похмельный и не выспавшийся, все еще со свежими касаниями тела Наталии, он отдался приятным воспоминаниям, вызванным легкостью предыдущей ночи. Время от времени он задремывал, поддаваясь усыпляющему гулу мотора и видами, бессвязно сменявшими друг друга, как статьи в каком-то лексиконе.