Текст книги "Русское окно"

Пробуждение под грохот надземной железной дороги. Когда-то это были почтовые трамваи. И они, сейчас такие далекие, белградские. Утренние толпы на Бранковом мосту, рынок на Зеленом Венце. Сремская улица выходит на Князь Михайлову. Отражение в витринах магазинов движется все быстрее, он теряет его в коридорах Филологического факультета. Он все еще на границе той жизни, которую предстоит прожить. Без прошлого. Оно придет с Иреной.

Деньги тают быстро. Самое позднее через год счет будет на нуле. Если даже удастся продлить пребывание, работу будет трудно найти. Какой нонсенс, быть германистом в Германии. Попытаться разнорабочим в порту, где-нибудь на стройке? Это, наверное, и есть голая жизнь. Участвовать в каждом кадре повседневности, как говорит Вернер. Присоединиться к его порнокоманде, отрывать корешки билетов в кинотеатре «Лолита». Стать маской за стойкой какой-нибудь гостиницы на Репербане. Вот возможности пропасть. Идти до конца. Неважно, в каком направлении. Или, как Мелике, вернуться туда, где и должен быть? Театральный буфет. Стать в провинции человеком с биографией. Пока что это только фрагменты. Иначе и быть не может. В каком таком порядке мне в голову приходят мысли, которых вообще не должно быть там, где они есть? Как они возникают? Во всяком случае, приходят из чьей-то головы, а не рождаются сами по себе. Рисуют схему гобелена, который мне предстоит вышить. Я больше не хочу так. Мне нужно чистое, белое полотно. Долой мысли! Хорошо проветрить голову. Не могут вечно одни и те же корабли привязываться к моим пристаням. На будущее, как только опознаю лазутчика, без раздумий выкину его, не позволю отравителю шастать в моей голове. Как угадать, чего мне захочется? А зачем вообще это знать? Я так далеко зашел, вот я и в Гамбурге. Могу и дальше. Я человек искусства. Какой счет, какой вид на жительство. Я могу и без этого. Как говорит Богдан Тонтич, всегда найдется какое-нибудь отверстие, сквозь которое можно смыться. Дождаться однажды и этого конца. Вкусить сладость поражения. Не как до сих пор, только дрожу, сам не знаю отчего. Наконец-то увидеть, как это будет, когда все дойдет до нуля. Может, это так волнительно, что больше не захочется ничего другого, а только лететь в пропасть? Начать сразу. На Репербан. Нет, нет… В Альстерский парк, посмотреть лебедей.

Был вторник. Смотрел лебедей в парке. Мысль лазутчика, проникшего в этот мир, появилась облеченной в плащ ревности, вызванной появлением на дорожке молодой пары. Это было что-то иное, взгляд блондинки, левой рукой обнимает парня за талию, они не видят окружающего мира. Или там, внизу, на террасе паба, девушка, вылитая Ирена, ждала кого-то, оборачивалась, ее взгляд несколько раз останавливался на Руди. Он прошел мимо, вместо того чтобы сесть за ее стол. Запереть на засов белградские годы, реактор, постоянно излучающий обиду, боязнь неудачи. Тоска в коридорах Академии навсегда обосновалась в его чувствах. Стеснительность защищается одиночеством. А что предшествовало ей? Когда впервые он застеснялся матери? Отца? Жужжание «Зингера», стук «Империала». Без особой боли. Тишина акварели. Марля и бумага. И можно сшить любой костюм.

Не могу быть слугой привычкам. Все восстает внутри. Нет универсального костюма, который можно использовать в любой ситуации. Ах, я узнаю тебя, лазутчик. Всего лишь шаг до недовольства. Капкан ждет. Войти в механизм, питать его заработками, экономией, заранее застраховаться от неожиданностей, как будто жизненные ценности вовсе не те неожиданности, непредвиденные случаи. Чем на более широком уровне работает механизм, чем жизнь вместо какого-то туманного хаоса принимает формы конкретной задачи, тем все это становится бессмысленнее. Только вкус песка во рту. Лебеди так красиво плавают. Начать новый фрагмент, еще сегодня же вечером, не утомлять себя целым. Механическая кукла начинает понимать, что не хватает смазки в шарнирах и швах, она боится заржаветь. Тоска нарастает каждое утро, срок годности все короче. Отворачивает голову от реальности. Бессмысленно занимается чем угодно, никак не влияя на свои дела. Эта дорога ведет мимо жизни. Реальность механической куклы отрицает наличие души. А душа отрицает механизм. Огни Репербана не вписаны никуда. Их невозможно предусмотреть. Как и зимний сад гостиницы «Мирамар». Не буду описывать. Хочу жить. Наконец обрести собственный шаг. А что если их несколько? Конечно же, он не один. Один шаг для прибытия, другой шаг для ухода, третьим поднимаемся наверх, четвертым спускаемся, шаг для сближения, шаг для бегства… Как волнителен этот туманный хаос, который я хочу упорядочить, отменить. Стать как тот лебедь. Забыть свое собственное третье лицо. Отдохнуть от императива второго лица. Стать первым лицом. Только я, пусть хоть и в множественном числе.

Сегодня вечером мы вышли не по плану. Попытались. Поезда были точны, плюс-минус пару минут. Экран «тошибы» светился. Мы хотели малость, полетом ангелом, осмотреть палубы буксиров на Эльбе, проникнуть в открытые окна кубиков квартир. Не получилось. Но это не значит, что мы отказались от идеи. Просто не вышло. Мы сгорали от желания обнять пейзаж, быть во всех и со всеми. Это не великодушие. Наша душа соткана из другой материи. Если бы можно было не опускать занавес, продлить действие, в котором мы существуем, неважно, в каких костюмах расхаживаем по сцене, не уставая от аплодисментов – люстры погашены. Публика дышит, Она и Он спят, над Эльбой светает, видения в нас, стога снов укрыты бессонницей. Мы блуждаем походкой лунатика.

Ночной обход города: бары Санкт-Паули, пустые поезда, склады в порту, опоясанные каналами. Спуститься к Альтоне, и далее, в тихие кварталы вилл с черепичными крышами. Законсервированное время гугенотов. Еще глубже, в века карнавалов и войны крестоносцев. Прозрачные лица северян, морщины покорности.

Частная больница в глубине парка. Под утро кто-то уходит, шаги не слышны, только облачко пара раздвигает губы. В комнате дежурной сестры светло – горизонтально семь букв: город в Анатолии; три – имя гитариста Сеговии; два по горизонтали – гигантское дерево в Северной Америке. Смена в семь. Время последнего обхода.

По пустой улице скользит черный лимузин. В памяти шофера оседают фразы из доверительных разговоров, капает вода в подземных пещерах. Нет, ты только представь, сколько космосов дышит рядом с тобой. И ты хочешь обо всем этом узнать. С ума сойдешь от этого. Сколько перегородок, секций, направлений. Выжимки из стихов, перламутровые амулеты, пещерные рисунки Альтамиры. В городе Ганзы все откладывается веками. Чердаки ломятся от добычи. Тюки хлопка, деловая древесина, мешки зерна, пряности, китайский фарфор древних династий. Подвалы тонут. Зеркала помнят. Щурятся близорукие глаза, счета, дрожащие руки ростовщиков. Беги вовремя. Вблизи стихи не рассмотреть.

Каждый день начинаешь жизнь сызнова. Сколько вероятных встреч парит в воздухе. Молодой человек в поисках любви. Так назывался один из романов Зингера. И продолжает так называться. И ты все еще молодой человек. Утренний кофе. Вид на Делфт. Шагалов скрипач на крыше. Все это мое. Интересно, другие тоже постоянно сопровождают свои намерения разговорами с самим собой? Голос нейтрального рассказчика тоже мой. Лучшая часть меня – снаружи. Среди других моих я есть тот, за которым я слежу. Представь, как это ужасно, остаться без этого голоса. Петух с окровавленной головой, следы боя на песке ринга. Дрезина на сибирской магистрали. Может, когда-нибудь начать оттуда? Из какого-то неопределенного времени, без четких пространственных координат. Только магистраль и бесконечная тайга. Космос, зачатый во взгляде ребенка с чувствительными струнами.

Может, я слишком далеко зашел? Мне была предназначена пыль городка в Воеводине, а я вот добрался до океана. Подними занавес, представление начинается. И не важно, что ты опять делаешь первый шаг.

Кинотеатр «Аполло» в Альтоне. Новый фильм Мэн Ло. Может, войти? Последний вечерний сеанс только что начался. Отзыв Мелике, совсем короткий, несколько кадров в Альстерском парке, потом улицы Таллина. Углы, площади и фасады, кто знает когда взятые в долг. Краешек широкого декольте хлопчатобумажной майки открывает полные груди кассирши. Два выдающихся рельефа тела. Места не нумерованные, говорит она. Неразмотанный целлулоид ее истории принадлежит кому-то другому. Его глотает мрак зрительного зала.

Покинув через два часа кинотеатр «Аполло», Руди с облегчением вдохнул свежий воздух. Не только потому, что покинул темный зал, но и избавился от плесени замка, в котором происходило действие фильма Мэн Ло. История о стороже, который на протяжении многих лет еженощно все тем же маршрутом обходит залы дворца, превращенного в музей. Жизнь в гробнице вызывает мысли, которые провожают его во внешний мир. Лица с портретов оставляют более четкий след в памяти, чем те, кого он время от времени встречает во время остатков жизни вне замка. Тоскливая история завершается в момент, когда последний собственник замка – молодой граф, погибший на дуэли, портрет которого висит на парадной лестнице – внезапно начинает говорить в углу спальной хранителя музея, с того места, где много лет стояло зеркало, которого там сейчас нет. Присутствует все, все остается там, где пребывало годами.

Воздух насыщен озоном, улицы мокрые от дождя, который, очевидно, выпал во время сеанса, шуршание автомобильных шин, блеск рекламы и свет фар, освещенная летящая улица – весь этот космос проваливается в еще одну ночь, наполненную ожиданием. Руди тонет в калейдоскопе гамбургского вечера, продолжая мысленно оставаться в пространстве фильма Мэн Ло. А оттуда всего лишь шаг до квартиры на площади Листа в Пеште. Из какого-то залива Сониной семейной истории всплывает музей, и уже в следующее мгновение взволнованная память находит имя художника, акварели которого были картинками ее детства. Герман Фогель. Он навсегда закрыл глаза в Казахстане, в больнице колхоза имени Буденного, там, где врачом работал дедушка Сони, Кальман Надь. Сельские дома, пустые дворы и окна с форточками, в которые выглядывали головы животных, птицы и люди. Соня сказала, что на одной акварели разглядела портрет своего дедушки. Она росла с этими миниатюрными акварелями. И не только выросла с ними, но ее родители тайком продали их музею в Бремене, что дало им возможность достойно пережить русскую оккупацию.

До Бремена поездом всего час или два. Завтра отправиться в путь. Осмотреть музей Германа Фогеля. Художник по фамилии Птица. Какая перспектива. Он с настоящей высоты смотрел на мир. Далекий, но такой близкий.

Руди прогулялся по Репербану, выпил пива в баре, обменялся несколькими словами с парнем за стойкой, угостил выпивкой девушку, которая вдруг оказалась рядом с ним, сказал, что уезжает на два-три дня, а после возвращения найдет ее. Собирается недалеко, в Бремен, завтра рано утром, он художник, осматривает музеи. Что пишет? Чужие окна. Да, она правильно расслышала. Присваивает их, вдыхает в них новую жизнь. Почему она решила, что он вор? Взглядами не крадут. Взгляд только продолжает, достраивает, обновляет. На севере другой свет, там небо ниже. Меня зовут Руди. А тебя? Алиса. Однажды ночью на Репербане я слышал твое имя. Какой-то матрос звал тебя. Два месяца назад, я тогда только приехал в Гамбург. Ты думаешь, я – девица с Репербана? Она засмеялась и опустила ладонь на колено Руди. Знаешь ли, я работаю без сутенера, совершенно самостоятельно. Не припоминаю, когда в последний раз была на Репербане. Я разрабатываю текстильный дизайн для фирмы, которая изготавливает галстуки и платки. Придумываю рисунки. Для этого необходимо вдохновение. Я нахожу его в перемене окружения. И поэтому ты сегодня здесь? Именно. А ты завтра утром едешь в Бремен.

И прежде чем Руди умел произнести следующую фразу, Алиса сказала, что его рука – не рука художника. Я матрос. Как найти тебя в следующий раз? Очень легко, я дам тебе свой телефон. Это не пальцы моряка, сказала она, когда Руди записывал ее номер. Все равно, кем бы я ни был, через пару минут стану просто рисунком.

Почему я ушел? Чтобы придерживаться плана? В Бремен можно поехать и в другой день. Странная девушка. Не проститутка. Что же ей, одной, надо на Репербане? Мне показалось, что она нетерпелива. Наверняка ждет кого-то. Надо было дать ей закончить встречу. Она подошла ко мне. Какой жест. Уйти от такой особы. Кто знает, что я упустил? Позвоню ей через несколько дней, когда вернусь из Бремена. И почему надо ехать именно утром? Все накалываю в памяти, вместо того чтобы просто записать. С мамой не разговаривал почти месяц. Я просто ставлю над собой безумный эксперимент. Пересаживаюсь из одного горшка в другой. Блуждаю, никак не могу пустить корни. Как будто на это можно решиться. Голая жизнь, как сказал бы Вернер. Если я продолжу с этим, то потрачу все деньги за год. А потом? Ничего, вернусь. С сумкой, полной образцов.

Он вновь почувствовал опьянение, сладкое волнение матроса на палубе выходящего в море корабля, неясные очертания причалов во времени, которое еще предстоит потратить. Он был спокоен, исполнен силы, разлит по эскизам будущих событий. Каждый вид, ухваченный его взглядом, переполнял его красотой, каждая мысль существовала сама по себе. Ребро Адама, из которого сотворят Еву.

И он уже ехал местным поездом, за окном мелькал монотонный пейзаж равнины, рощицы, давно покинутые зверьем, только листья, скрывающие зайцев и птиц, никаких сюрпризов, сказки, израсходованные с самого начала. Сейчас это интермедия, которая длится необыкновенно долго, симметрия существует только в завершившихся жизнях. В соседнем купе мы заметим молодую женщину, читающую газету и время от времени бросающую взгляд в окно, ее мысли нам недоступны, в отличие от скрещенных ног, розового следа над левой коленкой, когда она наконец встает и отправляется в вагон-ресторан. Проследим за ней. Но нет, мы отправились на Бремен, и поэтому только до туалета, где мы со спущенными брюками вызовем в воображении иную конфигурацию и, опершись левой рукой на молочное стекло окна, быстро прокрутим целлулоидную пленку памяти, выбирая только то, что не осуществилось. Струйка спермы приносит облегчение, напряжение в груди отступает, наступило время для сигареты. Мы курим в коридоре и ждем, когда вернется дама из соседнего купе. Но ее все нет. Она появится только перед Ганновером, улыбнется на ходу, возьмет сумку и быстро направится к выходу из вагона. После нее остается горький запах духов, назовем их «ганноверская осень». Мы проследим за ней еще несколько мгновений, пока она не исчезнет в подземном переходе перрона.

После Ганновера пейзаж еще печальнее, только какие-то пучки деревьев, оставшиеся от леса. А два или три века назад здесь водились олени, волки и лисицы. Разбойники поджидали в засадах одинокие экипажи, дезертиры прятались в пустых бревенчатых домах, кого-то зачинали в насильственных объятиях. Мы не смирились, пульс бьется, возбуждение нарастает, найти незнакомку, чистый лист бумаги, на котором можно написать любые намерения. Достаточно тела, остальное мы напишем сами. Передвижной гарем. Есть и мертвые. Но мы об этом не знаем, в памяти не стареют и не умирают.

В Бремене холодно. Идет дождь. В воздухе осень. На широкой площади перед вокзалом Руди ловит такси. Отель «Фленсбургер Хоф», здание в ряду красных кирпичных строений, каких много на каналах в гамбургском порту. Первое впечатление печальное, холод календарного лета. На ресепшене любезная девушка в светло-голубом платье, словно сошедшая с полотна голландского мастера, сообщает, что музей Германа Фогеля в Ворпсведе, в двадцати километрах западнее Бремена. Три раза в день туда отправляется автобус. Она предлагает ему поехать завтра рано утром. В предстоящие дни ожидается солнечная и теплая погода. Она отводит его на этаж. Номер с видом на улицу. Руди открывает окно. Дождь прекратился. На севере небо очищается. Его цвет становится серо-голубым. По пустой улице скользит трамвай. Идеальный вид, ничего лишнего, всего хватает. Мгновение переполненности обычными вещами, свидетельством того, что предложен бескрайний мир.

В любом случае посетите Шнор, говорит девушка с ресепшена, там все выглядит как триста лет назад. Она демонстрирует ему на плане города густое переплетение маленьких улиц у самого берега Везера. По дороге в Шнор Руди заходит в паб «У веселого сапожника», заказывает за стойкой пиво и листает путеводитель по Бремену. Останавливает взгляд на фотографии узкой улочки Шнора, по которой он пройдет через каких-то полчаса. Потом опять зайдет в паб «У веселого сапожника» на пиво. Название паба говорит о том, что некогда здесь была сапожная мастерская.

Да, это суть каждой истории, каждого существования, случайный, на первый взгляд, след обстоятельств. Искусство не выдумывают, искусство замечают. Что у нас есть в этом ребусе? Сапожник, клавиши, женщина. И пальцы, которые все это свяжут. Только здесь, в Бремене, мы нащупываем тропинку, которая связывает такие различные предметы. Как все это, в сущности, просто. Еще один глоток пива. Поприветствуем открытие. Поднимите выше стропила, плотники. Да, да, мы попали куда следует. К веселому сапожнику.

В то же время на другом конце стойки румяные щеки, маленькие веселые глазки рыжеволосого бородача, который поднимает кружку и приветствует Руди. Подходит к нему и предлагает сесть за соседний столик.

Меня зовут Арно, говорит бородач.

Внезапно новая краска вечера. Будто весь паб наполнился разговорами и дымом. Арно в настроении. Открывает черный кожаный футляр и угощает Руди сигарой.

Настоящие кубинские, говорит Арно. Я недавно вернулся из Гаваны. Отдыхаю на Кубе уже четвертый год. Секрет в том, чтобы ездить туда одному, говорит он с лукавой улыбкой.

Руди берет сигару, нюхает ее, потом закуривает от длинной спички.

Что вы делаете в Бремене?

Проездом, говорит Руди. Завтра еду в Ворпсведе. Я писатель. Пишу пьесу о Германе Фогеле. Хочу побывать в его музее. А вы живете в Бремене?

Нет, в Гамбурге. Но здесь я вырос и потому часто приезжаю.

Я в начале лета приехал в Гамбург.

Проездом?

Точно.

У вас отличный немецкий.

Я учил его. В Белграде.

Ах так, вы из Сербии.

Арно поднял руку и дал знак кельнеру принести еще пива. На правой руке у него огромный перстень с черным камнем. Одет он заметно: темно-зеленый твидовый пиджак, лиловая рубашка и переливчатый галстук, цвет которого определить невозможно. Короткая рыжая борода и щетинистые седые волосы выглядят несколько дьявольски. Однако глубокий приятный голос и ясные сияющие маленькие темные глаза действуют на окружающее его пространство расслабляюще. Трудно определить его возраст. Когда он говорит и то и дело вздымает руки, выглядит лет на десять моложе особы, в которую превращается, когда смиренно, почти без движений слушает собеседника.

Пора мне идти, говорит Руди в момент, когда Арно подает знак кельнеру принести еще пива. Завтра в восемь у меня автобус в Ворспеде.

Музей не убежит от вас. Я могу отвезти вас на машине. Спасибо, мне хотелось бы самому посетить Фогеля. Понимаю. Он похоронен в Казахстане.

Да, но картины в Ворспеде.

Кельнер приносит пиво, они поднимают кружки и чокаются.

Успешно поработать, говорит Арно. А с чего это вы занялись Фогелем?

Благодаря коллекции миниатюрных акварелей на почтовых открытках, которые он рисовал в конце жизни.

Да, перед концом каждый делается искренним, когда больше нет причин что-то скрывать. В это краткое время мы становимся сильнее обстоятельств, сильнее мира, который всю жизнь ограничивал нас какими-то правилами.

Были и такие, которые так жили всю жизнь. Например, Гойя.

Арно сверкнул глазами.

Гойя, почти выкрикнул он. Его «капричос» – библия живописи. С него началась современная живопись. Но это неважно, да и я не художник и не критик. Я всего лишь знаток человеческих лиц. Настолько оголенную сущность я ни у кого до Гойи не встречал. А повидал я много, поверьте.

Этот человек безумен. Полностью изменился. Кто он такой? Чем занимается? Весь вечер говорит, но так и не представился. Спросить его? Нет, пусть сам скажет. И чего он делает в пабе один? Если вырос здесь, то где же его друзья, знакомые? Как будто только и ждал, к кому бы прицепиться. Чудак.

Это лица, которые вы встречаете в жизни, не умолкал Арно. Когда я смотрю на портреты его современников, то понимаю, что они живут совсем другой жизнью. Натурщиков Гойи мучают те же проблемы, что и нас.

Простите, а чем вы занимаетесь?

Сложный вопрос, остановился Арно. Два года изучал живопись, потом экономику. Сомнительная последовательность, не так ли?

Я бы сказал, необычная.

Когда я отказался и от экономики, дядя предложил мне работу в своей косметической фирме. Три года назад он умер. Сегодня я руковожу фирмой.

Вы косметолог?

Можно сказать и так, засмеялся Арно.

Мне пора, сказал Руди и полез за бумажником.

Нет-нет, это я вас пригласил. Впрочем, надеюсь, это не последняя наша встреча. Вот моя визитка. Хотелось бы увидеться, когда вы вернетесь в Гамбург. Если будет что-то надо – я к вашим услугам.

Спасибо. У вас есть связи в полиции, улыбнулся Руди. Мне скоро придется продлевать вид на жительство.

Думаю, тут проблем не будет. У меня есть знакомства в городских властях. Все сводится только к гарантиям.

И вы смогли бы предоставить их мне, несмотря на то что мы только что познакомились?

Почему бы не помочь вам, если я могу это сделать. Кроме того – он опять сделал короткую паузу, – подобные встречи не случайны. В жизни есть периоды, когда организму требуется передышка. Подводится черта.

После короткого раздумья он продолжил.

Сегодня вечером вы стали для меня внешним знаком того, что жизнь, как и вода, всегда найдет путь. Единственная мудрость – не поддаваться искушениям практичного ума. Нет, я не о Канте. Я имею в виду, что наконец-то оказался в ситуации, когда живу так, как всегда мечтал жить. Я относительно богат, имею достаточно свободного времени. Только в праздности сталкиваешься с самим собой.

Не кажется ли вам, что излишняя праздность опасна?

Нет, потому что я считаю, что праздность не вибрация, ни в коем случае не безделье. Вы никогда не останавливались на улице с желанием обнять людей, которые как заведенные мчатся мимо вас, обнять их, сказать слова, которых им так не хватает? Завтра вас ждет Герман Фогель. По моему мнению, он был в большей степени просветитель, а не художник, в сущности, он был тем, кем только и мог быть. Вы знаете, что у него был собственный вагон, в котором он путешествовал по Европе? Он был богатым, сыном фабриканта, и хотел улучшить этот мир.

По правде говоря, о Германе Фогеле как о художнике я не знаю ничего, сказал Руди. Я ни разу не видел ни одной его картины. Просто мне известны некоторые моменты его жизни.

Как вы решили заняться его биографией?

Случайно. В Будапеште я познакомился с особой, в жизни которой Герман Фогель сыграл важную роль. Может, мы закажем еще по кружке?

Конечно, вам не обязательно садиться именно на утренний автобус. Для осмотра музея вам хватит нескольких часов. И в любом случае загляните на железнодорожный вокзал. Его проектировал Фогель.

Сохранился ли вагон Фогеля?

Нет, в музее есть только несколько фотографий. Ему было уже за пятьдесят, когда он отправился в Россию на поиски новой жизни. Женился, родил сына, который сейчас живет в Москве. После начала Второй мировой войны Фогеля как иностранца интернировали в Казахстан. Умер он в нищете. Рисовал до последнего дня. Его акварели напоминают мне «Капричос» Гойи.

Ради них я и приехал в Бремен, объяснил Руди.

Что же это за особа, в жизни которой Фогель сыграл такую важную роль?

Девушка, прадед которой строил Транссибирскую магистраль. И у него была своя вторая, русская жизнь. Его сын был врачом в больнице колхоза имени Буденного, где Фогель умер. Обстоятельства сложились так, что миниатюры, которые хранятся в Ворпсведе, попали туда через Будапешт. Девушка, которую я упомянул, выросла на миниатюрах Фогеля, они были для нее чем-то вроде азбуки.

Невероятная история.

Обычные истории никому не интересны. Это даже не истории, а просто сообщения.

Вы сказали, что пишете пьесу о Фогеле.

Это пока что только идея. Его вагон очень заинтересовал меня. Наверное, вагон – идеальный дом.

Не думаю. Рельсы определяют направление. Вы живете в движущемся гробу. Разве это свобода? Представьте только, сколько возможностей кроется в гостиницах и пансионах. Впрочем, Герман Фогель вовремя отказался от вагона.