Текст книги "В погоне за счастьем"

Следующие три дня я редактировала рассказ, добиваясь простоты и ясности изложения. Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел в нем насмешку. Что там сказал Пуччини своему либреттисту, когда они работали над «Богемой»? «Сантименты – да… но никакой сентиментальности». К этому стремилась и я – передать муки и восторг, но не опуститься до сентиментальной чепухи. В воскресенье я начисто перепечатала отредактированный рассказ под копирку, в двух экземплярах. Вечером снова перечитала его в последний раз. Я все никак не могла понять, как я к нему отношусь. Мне казалось, что он трогателен, пробуждает некую сладкую горечь… но, видимо, сюжет был слишком близок мне, и было трудно составить объективное мнение. Наконец я взяла оригинал «Увольнения на берег», сложила его пополам, запечатала в почтовый конверт, снабдив его короткой запиской:

Эрик!

Перед тобой мой первенец. И я хочу, чтобы ты был со мной предельно откровенен и честно сказал, что литературной ценности он не представляет.

Жди меня на Манхэттене дней через десять. Ужинаем «У Люхова» в день моего возвращения.

С любовью, Эс.

Наутро я на велосипеде поехала на местную почту, заплатила лишний доллар за срочную доставку пакета на квартиру Эрика. Заодно позвонила по междугородному телефону в Бостон. Поговорила со своей подругой по колледжу – Мардж Кенникотт, которая работала редактором детской литературы в издательстве «Хафтон Миффлин» и жила на Коммонвелт-авеню. Она с восторгом отнеслась к моей просьбе приютить меня на недельку («…если только тебя не пугает перспектива спать на самом продавленном в мире диване»). Я сказала ей, что буду через два дня. Повесив трубку, я сразу же позвонила на вокзал Брюнсвика и забронировала билет на поезд до Бостона в среду утром. Потом заехала к Рут и сообщила ей, что уезжаю через два дня.

– Я буду скучать по тебе, – сказала она. – Но, глядя на тебя, можно сказать, что ты готова к возвращению.

– Неужели я вправду выгляжу выздоровевшей? – рассмеялась я.

– Как я тебе уже говорила, ты никогда не излечишься от него. Но зато теперь ты трезво смотришь на все это.

– Можно и так сказать, – ответила я. – Во всяком случае, больше я не позволю себе таких потрясений.

– Кто-нибудь обязательно встретится и изменит твое решение.

– Не допущу. Любовь – это игра для дураков.

И я действительно так думала. Потому что самое печальное во всей этой истории было то, что она полностью лишила меня воли и разума, до такой степени, что я не могла думать ни о чем, кроме как об объекте своей безумной страсти. Моя героиня Хана выходит из ночи случайной страсти, испытывая чувство потери – но одновременно и с осознанием того, что она способна любить. Теперь я тоже это знала… и это не давало мне покоя. Потому что сейчас я понимала, что на самом деле влюбилась не в Джека Малоуна. Я влюбилась в образ Джека. Я влюбилась в любовь. И я поклялась себе больше никогда не совершать таких ошибок.

Я упаковала чемодан и пишущую машинку и отправила их пароходом до Нью-Йорка. Напоследок прошлась по пляжу Попхэм-бич. Рут настояла на том, чтобы отвезти меня на вокзал. Мы обнялись на платформе.

– Я рассчитываю получить экземпляр твоего произведения, когда оно будет опубликовано.

– Его никогда не опубликуют, – сказала я.

– Сара, совсем скоро ты начнешь любить себя.

Я провела чудесную неделю в Бостоне. Мардж Кенникотт жила в очаровательной квартирке в Бэк-Бэй. У нее были довольно милые друзья. Идеальный жених по имени Джордж Стаффорд-младший, наследник семейной брокерской фирмы. Как всегда, Бостон оказался приятным симпатичным городом – опрятный, снобистский, скучный. Я отчаянно сопротивлялась настойчивым попыткам Мардж познакомить меня с достойными холостяками. Я ничего не рассказала ей о том, что привело меня в Мэн на семь недель. После семи дней аскетического аристократизма Бостона я мечтала о шумной суматохе и безалаберности Манхэттена. Так что, оказавшись в поезде, следовавшем до Пенсильванского вокзала, я испытала облегчение.

Накануне отъезда из Бостона я позвонила Эрику. Он сказал, что будет на работе и не сможет меня встретить, но вечером мы обязательно поужинаем «У Люхова».

– Ты получил конверт, который я тебе послала? – нервно спросила я.

– О да, – ответил он.

– И?..

– Скажу, когда увидимся.

На пороге моей квартиры высилась гора почты. Я просматривала ее, уже не рассчитывая на весточку от Джека. Мои ожидания оправдались. Правда, было письмо из департамента срочнослужащего персонала, в котором меня информировали о том, что лейтенант Джон Джозеф Малоун ныне расквартирован в штабе союзного командования в Англии. Был приложен и почтовый адрес, по которому с ним можно связаться.

Я прочитала письмо всего один раз. И тут же бросила его в мусорную корзину, думая о том, что от ошибок лучше избавляться сразу.

В почте оказалось еще одно письмо, которое сразу же привлекло мое внимание – потому что отправителем на конверте значился журнал «Субботним вечером/Воскресным утром»: популярное издание, с которым я никогда не сотрудничала и где у меня не было никаких знакомых. Я надорвала конверт. Достала письмо.

28 апреля 1946 года.

Уважаемая мисс Смайт!

Я рад сообщить, что ваш рассказ «Увольнение на берег» принят для публикации в журнале «Субботним вечером/Воскресным утром». Предварительно я запланировал его в наш первый сентябрьский номер этого года, и вам как автору будет выплачен гонорар в размере 125 долларов.

Хотя мне бы хотелось опубликовать рассказ без сокращений, у меня есть пара редакторских предложений, которые мы могли бы с вами обсудить. Пожалуй ста, позвоните моему секретарю в любое удобное для вас время, чтобы согласовать дату.

Я рад, что ваш рассказ будет опубликован в нашем журнале, и надеюсь на скорую встречу.

Искренне ваш,

Натаниэл Хантер,

литературный редактор.

Даже спустя три часа – когда я потягивала шампанское с Эриком «У Люхова» – я все еще пребывала в шоке.

– Постарайся выглядеть довольной, ради всего святого, – взмолился Эрик.

– Я довольна. Но я все-таки потрясена тем, что ты все это провернул.

– Как я уже тебе сказал, ничего я не проворачивал. Я прочитал рассказ. Рассказ мне понравился. Я позвонил своему старому приятелю по Колумбии, Нэту Хантеру, и сказал ему, что только что прочитал рассказ, который мне показался идеальным материалом для его «Субботы/Воскресенья»… и к тому же рассказ написан моей сестрой. Он попросил меня прислать рукопись. Ему тоже понравилось. Он его опубликует. Если бы мне не понравился рассказ, я бы ни за что не послал его Нэту. И если бы Нэту рассказ не понравился, он бы не стал его публиковать. Так что твое произведение одобрено без всякой протекции. Я ничего не проворачивал.

– Однако без твоего вмешательства мне было бы не подобраться к литературному редактору.

– Что ж, добро пожаловать в реальный мир.

Я потянулась к нему и крепко сжала его руку.

– Спасибо тебе, – сказала я.

– Весьма польщен. Но послушай, рассказ-то все-таки хорош. Ты, оказывается, можешь писать.

– Ну тогда сегодняшний обед за мой счет.

– Чертовски приятно.

– Я скучала по тебе, Эрик.

– Я по тебе тоже, Эс. Но ты выглядишь значительно лучше.

– Мне и правда лучше.

– В общем, как новенькая?

Мы чокнулась бокалами.

– Абсолютно, – сказала я.

На следующее утро я позвонила в редакцию журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Секретарь Натаниэла Хантера была сама любезность и сообщила, что мистер Хантер с удовольствием пригласит меня на ланч через два дня, если позволит мой рабочий график.

– Мой рабочий график позволит, – ответила я, придав своему голосу оттенок пресыщенности.

Я позвонила и Леланду Макгиру в «Лайф». Его помощница сняла трубку и попросила меня подождать на линии, услышав о том, что я хочу переговорить напрямую со своим бывшим боссом. Вскоре ее голос вновь зазвучал в трубке:

– Леланд просил передать, что он рад твоему возвращению в Нью-Йорк. Он свяжется с тобой, как только у него появится задание для тебя.

Этого ответа я ожидала. Теперь я знала наверняка, что через несколько месяцев на порог моей квартиры ляжет уведомление об увольнении. Но с гонораром в 125 долларов я смогла бы протянуть еще месяц после этого. И может, за это время мне бы удалось убедить этого Нэта Хантера дать мне какое-нибудь журналистское задание.

Разумеется, я нервничала перед предстоящим ланчем с мистером Хантером. К одиннадцати утра я уже устала мерить шагами свою крохотную квартирку и решила убить оставшиеся полтора часа, пройдясь пешком до офиса «Субботы/Воскресенья» на углу Мэдисон и Сорок седьмой улицы. Я закрывала за собой дверь, когда увидела поднимающегося по лестнице мистера Коксиса с пачкой писем в руке.

– Почта сегодня рано, – сказал он, вручая мне почтовую открытку и направляясь дальше по коридору, разбрасывая конверты по коврикам соседей. Я уставилась на открытку. Хотя марка была американской, на ней стоял штемпель «Армия США/Американская оккупационная зона, Берлин». У меня вдруг скрутило живот. Я быстро перевернула открытку. На оборотной стороне было написано всего два слова:

Прости,

Джек.

Я очень долго вглядывалась в эти строчки. Потом все-таки заставила себя спуститься вниз и выйти на залитую солнцем улицу. Я свернула за угол и направилась в сторону центра. Открытка так и была зажата в моей руке. Проходя по Гринвич-авеню, я поравнялась с мусорным баком. Не колеблясь ни секунды, я выбросила открытку. И даже не оглянулась, чтобы удостовериться в том, что не промахнулась. Я продолжала идти вперед.

5

Ланч с Натаниэлом Хантером прошел удачно. Настолько удачно, что он предложил мне работу: помощником литературного редактора журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Я не могла поверить своему счастью. И тотчас приняла предложение. Мистер Хантер, казалось, был удивлен моим немедленным согласием.

– Ты можешь подумать день-два, если хочешь, – сказал он, закуривая уже бог знает какую по счету сигарету «Кемэл». Хантер оказался заядлым курильщиком.

– Я приняла решение. Когда приступать к работе?

– В понедельник, если ты не против. Но, Сара, имей в виду, у тебя останется не так много времени на сочинительство, если ты согласишься на эту работу.

– Я найду время.

– Мне уже не раз доводилось это слышать от начинающих писателей. Опубликовав свой первый рассказ, они, вместо того чтобы полностью посвятить себя писательству, соглашались работать в рекламе или службе информации. А в результате к концу рабочего дня так уставали, что ни о каком творчестве уже не могло быть и речи. Как тебе хорошо известно, работа с девяти до пяти здорово выматывает.

– Мне нужно оплачивать аренду.

– Ты молода, не замужем, у тебя нет никаких обязательств. Сейчас самое время замахнуться на роман…

– Если вы так уверены в том, что мне стоит писать, тогда почему предлагаете мне эту работу?

– Потому что: а) ты производишь впечатление умницы – а мне нужна умная помощница; и б) сам когда-то отказавшись от литературной карьеры ради того, чтобы стать рабом заработной платы и редактировать чужие рукописи, я считаю своим долгом подвергнуть любого начинающего автора соблазну фаустовской сделки, от которой ему, конечно, следовало бы отказаться…

Я рассмеялась.

– Да уж, вы действительно прямолинейны, мистер Хантер.

– Не давать никаких обещаний, не врать – вот мое кредо. Но ради твоего же блага, Сара: не соглашайся на эту работу.

Но я не послушалась его совета. Потому что до конца не верила в свой талант и не видела себя в роли настоящего писателя. Потому что очень боялась неудач. Потому что мое происхождение, воспитание, жизненный опыт подсказывали, что нужно держаться за надежный заработок. И еще потому, что мне был симпатичен Натаниэл Хантер.

Как и Эрику, ему было за тридцать: высокий жилистый парень с густой седеющей шевелюрой, в роговых очках и с вечно сердитым взглядом, в котором все-таки таилась смешинка. Он был довольно красив в традиционном понимании – и бесконечно обаятелен. Он рассказал мне, что вот уже двенадцать лет женат на женщине по имени Роза, которая преподает на полставки на факультете истории искусств колледжа Барнарда. У них двое сыновей-подростков, и живут они на углу Риверсайд-драйв и 108-й улицы. Из того, что он рассказывал, было совершенно ясно, что он предан жене и детям (хотя, обсуждая семью, позволял себе довольно циничные комментарии… но, как я потом догадалась, это было способом выражения особой нежности). Мне почему-то сразу стало уютно в его обществе – наверное, оттого, что не было никакого намека на флирт и двусмысленных предложений, которые омрачали мою работу с Леландом Макгиром. Мне понравилось и то, что на этой первой встрече он не задал мне ни одного вопроса о личной жизни. Ему были интересны мои взгляды на творчество, мнения о писателях, о работе в журналах, о Гарри Трумэне, за кого я болею в бейсболе – за «Доджерс» или за «Янки» (конечно, за «Бронкс бомберс»). Он даже не спросил, не является ли «Увольнение на берег» в какой-то степени автобиографической историей. Просто сказал, что это очень хороший рассказ – и, кстати, он искренне удивился, когда узнал, что это была моя первая проба пера.

– Десять лет назад я был в точности там, где ты сейчас, – сказал он. – Мой первый рассказ приняли для публикации в «Нью-Йоркере», и уже было написано полромана, который, я не сомневался, должен был сделать меня Джоном П. Маркандом моего поколения.

– И кто же в итоге опубликовал этот роман? – спросила я.

– Никто, потому что я так и не закончил его. А почему не закончил? Да потому, что начал заниматься глупыми и отнимающими время делами: заводить детей, работать редактором в «Харпер энд Бразерс», чтобы обеспечивать этих детей, потом перевелся на более высокооплачиваемую работу в «Субботу/Воскресенье», чтобы иметь возможность оплачивать частные школы, новые апартаменты, летний отдых на юге и все прочие составляющие семейной жизни. Так что взгляни на этот выдающийся образец растраченного таланта… и откажись от моего предложения. Не Соглашайся На Эту Работу.

Эрик был заодно с приятелем.

– Нэт абсолютно прав, – сказал он, когда я позвонила ему на работу рассказать о предложении Хантера. – Ты не будешь связана никакими обязательствами. У тебя хороший шанс самостоятельно распорядиться своей жизнью, избежать всех этих буржуазных ловушек…

– Буржуазных ловушек? – усмехнулась я. – Можно вывести мальчишку из партии, но нельзя вывести партию из…

Он резко оборвал меня:

– Это не смешно. Тем более что никогда не знаешь, кто еще тебя слушает.

Мне стало не по себе.

– Эрик, прости. Я сморозила глупость.

– Поговорим потом, – сказал он.

Мы встретились тем же вечером в пивном баре «Максорлиз». Эрик сидел в дальнем углу, и перед ним стояла кружка темного эля. Я вручила ему большой квадратный сверток.

– Что это? – спросил он.

– Mea culpa[22]22
  Моя вина (лат.).


[Закрыть] за неосторожные высказывания по телефону.

Он надорвал коричневую упаковочную бумагу. Лицо его просияло, когда он увидел пластинку с записью «Missa Solemnis»[23]23
  «Торжественная месса».


[Закрыть] Бетховена в исполнении оркестра под управлением Тосканини.

– Пожалуй, стоит почаще вдохновлять тебя на раскаяние, – сказал он. И, перегнувшись через столик, поцеловал меня в щеку: – Спасибо.

– Я была крайне неосмотрительна.

– А я, возможно, становлюсь параноиком. Но, – он понизил голос, – у некоторых моих бывших… мм… друзей, еще из той эры, в последнее время неприятности.

– Какого рода? – прошептала я в ответ.

– Вопросы от работодателей – особенно если работаешь в индустрии развлечений – о прошлых политических взглядах. И ходят слухи, что федералы начинают присматриваться к тем, кто однажды был членом той маленькой забавной партии, в которой я когда-то состоял.

– Но ты ведь вышел оттуда – кажется, еще в сороковом?

– В сорок первом.

– Прошло пять лет. Это уже какая-то древняя история. Какое кому дело до того, что однажды ты был попутчиком. Взять хотя бы Джона Дос Пассоса[24]24
  Джон Дос Пассос (1896–1970) – американский романист и эссеист.


[Закрыть]. Разве он не был видным деятелем этой партии в тридцатые годы?

– Да, но теперь он правее всех правых.

– Вот и я о том же: ведь не будут же теперь Гувер и его ребята обвинять Дос Пассоса в том, что когда-то он был…

– Ниспровергателем, – поспешил вставить Эрик, пока я не успела произнести слово «коммунист».

– Да, ниспровергателем. Я так считаю: не важно, что ты когда-то был членом этого клуба, поскольку сейчас ты не имеешь к нему никакого отношения. Если, скажем, атеист становится христианином, его что, так всегда и будут называть «бывшим атеистом», или все-таки человеком, который наконец прозрел?

– Думаю, последнее.

– Вот именно. Так что не стоит беспокоиться. Ты прозрел. Ты «добропорядочный американец». Ты вне подозрений.

– Надеюсь, что ты права.

– Но я обещаю, что больше не буду так шутить по телефону.

– Ты действительно собираешься работать у Нэта?

– Боюсь, что да. Разумеется, я знаю все логические причины, по которым мне следует отказаться. Но я трусиха. Мне необходимо знать, какого числа у меня будет следующая зарплата. И к тому же я верю в знаки судьбы…

– Что ты имеешь в виду?

Вот тогда я рассказала ему про открытку, которую получила сегодня утром от Джека.

– И это все, что он сказал: «Прости»? – удивился Эрик.

– Да, коротко и не слишком вежливо.

– Неудивительно, что ты рвешься на работу.

– Я бы в любом случае приняла предложение Нэта.

– Но прощальный привет от Дон Жуана ускорил дело?

– Пожалуйста, не называй его Дон Жуаном.

– Извини. Я просто зол на него из-за тебя.

– Как я тебе уже сказала, я полностью излечилась.

– Так ты сказала.

– Эрик, я выбросила его открытку.

– И через два часа приняла предложение Нэта.

– Когда одна дверь закрывается, другая открывается.

– Это что, первая строчка твоего нового рассказа?

– Иди ты к черту, – с улыбкой произнесла я.

Принесли пиво. Эрик поднял свою кружку:

– За нового помощника литературного редактора журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Только, пожалуйста, продолжай писать.

– Обещаю.

Прошло полгода, и снежным декабрьским днем накануне Рождества мне вдруг вспомнился этот разговор. Я сидела в своей каморке на двадцать третьем этаже Рокфеллеровского центра, где располагалась редакция журнала «Суббота/Воскресенье». Из тусклого оконца открывался живописный вид на задний двор. На моем столе высилась гора рукописей, присланных авторами по собственной инициативе. В тот день я, как обычно, прочитала десять рассказов – и ни один из них даже с натяжкой не годился для публикации. Как обычно, я написала рецензию на каждый рассказ. Как обычно, приложила к каждой рукописи стандартное письмо с отказом. Как обычно, я горевала о том, что сама за это время не написала ни строчки.

Работа оказалась куда более трудоемкой, нежели я ожидала. И к тому же она не имела ничего общего с редактированием. Мне (вместе с двумя другими помощницами Нэта) приходилось разбираться с тремя сотнями рукописей неизвестных авторов, что приходили в редакцию журнала ежемесячно. Издательский совет с гордостью заявлял о том, что каждая присланная рукопись «изучается с должным вниманием», но уже через пару месяцев мне стало совершенно ясно, что, по большому счету, моя работа заключается в том, чтобы говорить «нет». Время от времени мне попадались рассказы, в которых угадывался перспективный автор и даже талант. Но у меня не было права принимать его к публикации. Все, что я могла, это «отправить рукопись наверх», Нэту Хантеру, с восторженной рекомендацией – хотя и знала, что шансы на публикацию ничтожны. Потому что только четыре из пятидесяти двух номеров журнала были отведены под рассказы неизвестных писателей. Остальные сорок восемь недель на его страницах публиковались сплошь знаменитости, и «Суббота/Воскресенье» гордился тем, что еженедельно предлагал своим читателям произведения самых популярных писателей того времени: Хемингуэя, О’Хары, Стейнбека, Сомерсета Моэма, Ивлина Во, Перл Бак. Список имен был внушительный, и я лишний раз убеждалась в том, как несказанно мне повезло оказаться в числе четырех счастливчиков, которых вытащили из тьмы безвестности, удостоив публикации в одном из номеров 1946 года.

Как и планировалось, «Увольнение на берег» появилось в сентябрьском номере журнала. Несколько моих коллег по редакции поздравили меня с этим событием. Издатель из «Харпер энд Бразерс» прислал милую открытку, в которой написал, что, когда у меня наберется книга рассказов, он с удовольствием рассмотрит ее для публикации. Позвонили из кинокомпании «ПКО», осторожно расспросив об авторских правах на рассказ, но потом прислали письмо, объяснив, что «романы военного времени уже неактуальны». Как и обещала, я отправила экземпляр журнала Рут в Мэн и получила от нее восторженную открытку («Ты действительно хороший писатель… и этот читатель ждет новых рассказов!»). Эрик растратил почти всю недельную зарплату на праздничный обед в ресторане «21». А Нэт Хантер отметился приглашением на ланч в «Лонгшам».

– Ну как, жалеешь о том, что согласилась на работу? – спросил он, когда принесли напитки.

– Да нет, – солгала я. – А что, по мне видно, будто я жалею?

– Ты слишком хорошо воспитана и вежлива, чтобы открыто демонстрировать недовольство. Но, как ты, наверное, уже поняла, твоя работа не слишком-то творческая. Не могу сказать, что я нахожусь в более выгодном положении – но, по крайней мере, я не стеснен в средствах, что позволяет мне приглашать на ланч писателей… тебя, например. И раз уж мы заговорили об этом: где твой следующий рассказ?

– В процессе, – сказала я. – Просто работа затянулась дольше, чем я ожидала.

– Вы ужасная лгунья, мисс Смайт.

Конечно, он был прав. Моя ложь была очевидной. И у меня никак не клеился мой новый рассказ… хотя я и знала, о чем хочу написать. Это была сказка восьмилетней девочки, которая проводит летние каникулы с родителями в Мэне. Она их единственный ребенок: избалованный вниманием, ни в чем не знающий отказа… но в то же время она сознает, что ее родители не слишком-то любят друг друга и она – единственная ниточка, что связывает их. Однажды, когда между родителями вспыхивает очередной скандал, она сбегает из их летнего домика на побережье. Свернув в сторону от пляжа, она идет незнакомой дорогой и оказывается в густой чаще. Заблудившись, она всю ночь бродит по лесу, а утром ее находит полиция. Она испугана, но цела и невредима. У нее происходит трогательная встреча с родителями. Все плачут. На день-два в семье воцаряется полная гармония. Но вот родители снова начинают ссориться, и она опять сбегает в лес. Потому что до нее доходит: пока она в опасности, родители вместе и забывают о вражде.

У меня даже название было готово: «Заблудившаяся». В голове был выстроен и примерный план повествования. Чего не было – так это воли и желания сесть и написать рассказ. Работа в журнале все больше тяготила меня. Каждый вечер я приезжала домой в семь, выжатая как лимон. После восьмичасового чтения чужих историй мне меньше всего хотелось садиться за свою. Так что я начала привычную игру в «откладывание на завтра» – сейчас у меня нет сил даже на то, чтобы открыть машинку, поэтому завтра встану в шесть утра и до работы напишу три сотни слов. Но утром звонил будильник, и я переворачивалась на другой бок и спала до половины девятого. Возвращаясь вечером домой, я опять чувствовала себя разбитой и думать не могла о своем рассказе. Бывали вечера, когда из меня так и фонтанировала энергия, но я находила ей лучшее применение. Скажем, шла на двойной сеанс фильмов Говарда Хоукса в Академии музыки на 14-й улице. Или проводила вечер в обнимку с пухлым романом Уильяма Айриша. Или мне вдруг втемяшивалось, что ванная срочно нуждается в уборке…

В выходные было еще хуже. Я просыпалась в субботу утром, исполненная решимости провести четыре часа за машинкой. Я садилась к столу. Печатала предложение. Ненавидела его. Вырывала бумагу из машинки. Заправляла в каретку следующий лист. Мне удавалось напечатать два, а то и три предложения, прежде чем порванный лист бумаги летел в корзину.

После этого я принимала решение отправиться на прогулку. Или выпить кофе в кафе «Реджио» на Бликер-стрит. Или же съездить в музей Метрополитен. Или сходить на утренний сеанс в кинотеатр «Аполло» на 42-й улице, на какой-нибудь зарубежный фильм. Среди неотложных мероприятий всплывал вдруг и поход в прачечную. Или любая другая работа по дому, которая отвлекла бы от пишущей машинки.

Так продолжалось несколько месяцев. Каждый раз, когда Эрик спрашивал, как продвигается работа над рассказом, я говорила, что все идет по плану, хотя и не так быстро. Он молчал, зато красноречив был его скептический взгляд. Конечно, он понимал, что я обманываю его. И это лишь усугубляло мое чувство вины, поскольку я никогда не обманывала брата. Но что я могла ему сказать? Что потеряла всякую веру в свои способности, что не могу заставить себя сложить предложение, не говоря уже о целом рассказе? Или что теперь мне совершенно ясно, что я писатель одного рассказа и больше мне нечего сказать людям?

В конце концов я все-таки призналась Эрику. Это был День благодарения 1946 года. Как и в прошлом году, мы с братом встретились за ланчем «У Люхова». Только на этот раз я не была влюблена. Вместо этого меня терзали разочарования: в работе, в жизни… и, что самое ужасное, в себе.

Как и в прошлом году, Эрик заказал бутылку игристого вина. Когда официант наполнил бокалы, Эрик провозгласил тост:

– За твой будущий рассказ.

Я опустила свой бокал и расслышала собственный голос:

– Нет никакого рассказа, Эрик. И ты это знаешь.

– Да. Я знаю.

– Ты давно об этом знаешь.

Он кивнул.

– Тогда почему молчал?

– Потому что все писатели знают, что такое творческий кризис. И это совсем не то, о чем хочется говорить с кем бы то ни было.

– Я чувствую себя неудачницей, – сказала я, сглотнув подступивший ком.

– А вот это глупо, Эс.

– Может, и глупо, но это правда. Я провалила свою карьеру в «Лайф». Мне не следовало соглашаться на работу в «Субботе/Воскресенье». А теперь я еще и не могу писать. И весь мой литературный багаж будет состоять из одного-единственного рассказа, опубликованного, когда мне было двадцать четыре.

Эрик глотнул вина и улыбнулся:

– Ты думаешь, в этом есть хоть немного мелодрамы?

– Я хочу мелодрамы.

– Хорошо. Только я предпочитаю тебя в образе Бет Дэвис, а не Кэтрин Хепберн.

– Господи, ты говоришь, как он.

– Все еще думаешь о нем?

– Только сегодня.

– Кажется, сегодня годовщина.

Я поморщилась:

– Очень тактично с твоей стороны.

– Ты права. Извини.

– Иногда ты бываешь жесток ко мне.

– Только потому, что ты сама слишком жестока к себе. Как бы то ни было, это не критика. Всего лишь конструктивное поддразнивание: попытка взбодрить тебя. В общем, хватит истязать себя мыслями о том, что ты не можешь писать. Если тебе есть о чем писать, пиши. Если нет… это тоже не конец света. По крайней мере, я так для себя решил с недавних пор.

– Ты ведь не отказался от своей пьесы?

Он уставился в свой бокал, потом (как всегда) потянулся за сигаретой и спичками. Закурил, но по-прежнему избегал смотреть на меня.

– Нет никакой пьесы.

– Я не понимаю…

– На самом деле все очень просто. Пьесы, которую я писал последние два года, не существует.

– Но почему?

– Потому что я так ничего и не написал.

Я попыталась скрыть свое потрясение. Мне это не удалось.

– Совсем ничего? – тихо спросила я.

Он закусил губу.

– Ни слова, – ответил он.

– Что случилось?

Он пожал плечами:

– Наверное, для каждого есть свой предел неудач. Семь отвергнутых пьес – для меня этого достаточно.

– Все меняется. Вкусы меняются. Будем надеяться, ты опять сможешь отправиться в путешествие.

– И кто же мне это говорит? Поистине врачу, исцелися сам.

– Ты знаешь, как трудно следовать собственным советам.

– Ладно, тогда слушай мой совет. Кончай заниматься самобичеванием. Убери машинку подальше, пока действительно не будешь готова снова подойти к ней.

– Я больше никогда не подойду к ней.

– Слушай, перестань говорить, как я. Тем более что ты подойдешь к ней обязательно.

– Откуда в тебе такая уверенность?

– Потому что тебе самой захочется. Я в этом не сомневаюсь. И потому что ты переболеешь им.

– Я уже переболела.

– Нет, Эс. Он все еще рядом, мучает тебя. Я же вижу.

Неужели это было так заметно? Неужели все это можно было прочесть по моему лицу? После той открытки от Джека я поклялась выбросить его из головы, выгнать из своей жизни раз и навсегда. Поначалу я была так зла на него и обижена его скупым ответом, что мне ничего не стоило вычеркнуть его из памяти как досадную ошибку. Да как он посмел отделаться этим идиотским «прости» в ответ на три десятка моих писем? Он оскорбил меня, унизил, обошелся со мной как с дешевкой. Вновь и вновь я вспоминала себя у ворот бруклинских верфей, когда предупреждала его о том, чтобы он даже не думал разбить мое сердце. Снова и снова я слышала слова Джека о том, что он любит меня. Как же я могла быть такой наивной, такой «зеленой»?

Злость – хорошее лекарство от сердечной боли, особенно если тебя здорово обидели. Именно злость помогла мне продержаться все эти долгие месяцы. Помогла преодолеть комплекс отвергнутой женщины. Да, я совершила грандиозную ошибку. Как и предсказывал Эрик, Джек Малоун оказался ненадежным типом, донжуаном в гимнастерке. Если бы только у него хватило благородства (или смелости) написать мне сразу, что никакого будущего у нас быть не может. Если бы только он не манил меня напрасной надеждой. Если бы только я не была такой романтической дурой.

На смену злости приходит негодование. Негодование сменяется горечью. И когда наконец это едкое послевкусие уходит, с тобой остается тоска. Печальный коктейль из смирения и сожаления. Не зря появилась поговорка: умудренный горьким опытом.

Не могу сказать, что за ланчем в День благодарения я испытывала только лишь грусть. Естественно, что этот день (моя так называемая годовщина знакомства с Джеком, как едко заметил Эрик) заставил меня задуматься обо всем, что произошло за этот сумасшедший год. И уличил меня в том, в чем я никак не хотела признаться (но Эрик, как всегда, заметил): я все еще скучала по этому парню.

Одного я не могла понять: как такое возможно, чтобы одна единственная ночь с мужчиной перевернула всю жизнь.

Разве что этот мужчина…

Разве что этот мужчина – Он.

Но я старалась не думать об этом. Потому что это означало – думать о Джеке. А мне этого не хотелось, ведь тогда неизбежно пришлось бы задуматься о такой материи, как судьба, а одного этого было достаточно, чтобы разжечь огонь из затухающих углей моей тоски по Джеку.

Впрочем, вскоре после Дня благодарения вернулся некоторый оптимизм, и я в очередной раз сослала мистера Малоуна на задворки памяти, в раздел «романтических ошибок».