Текст книги "В погоне за счастьем"

4

– Ты действительно хочешь знать мое мнение? – спросил Эрик.

– Конечно, – ответила я.

– Значит, сказать честно?

Я нервно кивнула головой.

– Тогда слушай: ты идиотка.

Я судорожно глотнула воздух, потянулась к бутылке с вином, наполнила свой бокал и залпом отпила половину.

– Спасибо тебе, Эрик, – наконец произнесла я.

– Ты просила дать честный ответ, Эс.

– Да. Верно. Ты, конечно, молодец.

Я осушила свой бокал, снова потянулась к бутылке (это была уже вторая) и долила себе вина.

– Извини за тупость, Эс, – сказал он. – Но я не вижу повода напиваться.

– Каждый человек иногда имеет право выпить чуть больше положенного. Особенно если есть что праздновать.

Эрик посмотрел на меня скептически:

– И что мы здесь празднуем?

Я подняла бокал:

– День благодарения, конечно.

– Что ж, тогда поздравляю, – криво ухмыльнулся он и чокнулся со мной.

– И должна тебе сказать, что в этот День благодарения я счастлива, как никогда. Я просто с ума схожу от счастья.

– Да уж, сумасшествие здесь ключевое слово.

Согласна, я была слегка навеселе. Не говоря уже о том, что взбудоражена от избытка чувств. Сказывалась и физическая усталость. Ведь мне удалось справиться со слезами всего за час до ланча с Эриком «У Люхова». Так что не было времени восстановить силы (хотя бы коротким сном). Пришлось наспех принять ванну, подогреть остатки кофе, сваренного еще утром, и попытаться не заплакать при виде забытой в раковине чашки, из которой недавно пил Джек. Взбодрившись прокисшим кофе, я поймала такси и рванула на 14-ю улицу.

Ресторан «У Люхова» был нью-йоркской достопримечательностью: огромное германо-американское заведение, которое, как говорили знающие люди, было скопировано с «Хофбройхаус» в Мюнхене – хотя мне его экстравагантный интерьер всегда напоминал декорации фильмов Эриха фон Штрогейма[19]19
  Эрих фон Штрогейм (1885–1957), американский режиссер и актер, по национальности австриец.


[Закрыть]. Германский ар-деко… только, пожалуй, в превосходной степени. Думаю, своим абсурдом он и притягивал Эрика. К тому же брат (как и я) питал слабость к «люховским» шницелям, колбаскам и Frankenwein[20]20
  Вина, изготовляемые в долине реки Майн (нем.).


[Закрыть]… хотя во время войны администрация ресторана намеренно прекратила подавать германские вина.

Я немного опоздала, поэтому застала Эрика уже за столиком. Он дымил сигаретой, зарывшись в утренний номер «Нью-Йорк таймс». Когда я подошла, он поднял голову и, как мне показалось, был изумлен.

– О, мой бог, – мелодраматично воскликнул он. – Любовь видна невооруженным глазом.

– Неужели так заметно? – спросила я, усаживаясь.

– О нет… ни чуточки. Только твои глаза краснее, чем губная помада, и от тебя исходит так называемое посткоитальное сияние…

– Шш… – шикнула я на него. – Люди услышат…

– Им нет нужды слушать меня. Достаточно взглянуть на тебя. И все сразу станет ясно. Похоже, ты влюбилась не на шутку?

– Да. Влюбилась.

– И где же, скажи на милость, твой Дон Жуан в гимнастерке?

– На военном корабле, следует в Европу.

– О, замечательно. Так у нас не просто любовь, а еще и разбитое сердце. Похвально. Просто похвально. Официант! Бутылочку чего-нибудь игристого, пожалуйста. Нам срочно нужно выпить…

Потом он посмотрел на меня и сказал:

– Итак. Я весь внимание. Рассказывай все без утайки.

Будучи круглой дурой, я так и сделала, уговорив при этом без малого две бутылки вина. Я всегда все рассказывала Эрику. Для меня он был самым близким человеком на свете. Он знал меня лучше, чем кто бы то ни было. Вот почему я так боялась рассказывать ему про ночь с Джеком. Эрик очень трепетно относился ко мне и всегда стоял на страже моих интересов. Нетрудно было предположить, как он мог бы интерпретировать эту историю. Отчасти поэтому я и пила так быстро и так много.

– Ты действительно хочешь знать мое мнение? – спросил Эрик, когда я закончила свой рассказ.

– Конечно, – ответила я.

– Значит, сказать честно?

И вот тогда я услышала, что я идиотка. Я выпила еще немного вина, провозгласила тост в честь Дня благодарения и позволила себе неосторожную реплику о том, что схожу с ума от счастья.

– Да, сумасшествие здесь ключевое слово, – заметил Эрик.

– Я знаю, все это кажется бредом. И ты наверняка думаешь, что я веду себя как подросток…

– Эта штука любого превращает в пятнадцатилетнего недотепу. Что одновременно здорово и опасно. Здорово, потому что… как ни крути, только влюбленность дарит состояние блаженного вихря.

Я решила рискнуть и развить эту щекотливую тему:

– Тебе знакомо это состояние?

Он потянулся за сигаретой и спичками:

– Да. Знакомо.

– И часто ты его испытывал?

– Да нет, что ты, – сказал он закуривая. – Всего раз или два. И хотя поначалу это очень бодрит, самое главное – не разочароваться потом, после того, как пройдет первоначальное опьянение. Вот тогда действительно может стать очень больно.

– С тобой такое было?

– Если ты хоть раз в жизни любил по-настоящему, значит, страдал.

– Неужели всегда происходит именно так?

Он принялся постукивать по столу указательным пальцем правой руки – верный признак того, что он нервничает.

– По своему опыту могу сказать, что да.

Он бросил на меня взгляд, в котором явственно читалось: больше никаких вопросов. Что ж, эта сторона его жизни вновь оказалась для меня запретной территорией.

– Я просто не хочу видеть тебя страдающей, – сказал он. – Тем более что… мм… я так полагаю, это у тебя было впервые.

Я кивнула головой и добавила:

– Но, предположим, если ты уверен в своих чувствах…

– Не сочти меня педантом, но уверенность – эмпирическая концепция. А эмпиризм, как тебе известно, не привязан к теории… в его основе метод проб и ошибок. Скажем, существует уверенность в том, что солнце встает на востоке и заходит на западе. Точно так же есть уверенность в том, что жидкость замерзает при температуре ниже нуля и что если ты выпрыгнешь из окна, то непременно окажешься на земле. Но нет никакой уверенности в том, что ты погибнешь в результате этого падения. Вероятность – да. Уверенность? Кто знает? То же самое и в любви…

– Ты хочешь сказать, что любовь можно сравнить с падением из окна?

– Если вдуматься, совсем не плохая аналогия. Тем более, если это coup de foudre[21]21
  Любовь с первого взгляда (фр.).


[Закрыть]. Представь: у тебя обычный день, ты вовсе не помышляешь ни о каком романе, и вдруг ты неожиданно оказываешься в каком-то месте, и там тебе на глаза попадается этот человек… все, шлеп.

– Шлеп? Какое очаровательное сравнение.

– Ну, это всего лишь конечный результат свободного падения. Первый нырок действительно опьяняет. Но потом неизбежен шлепок. Иначе говоря, возвращение на землю.

– Но представь… только представь… что все это предопределено судьбой?

– Мы опять вторгаемся в неэмпирические сферы. Ты хочешь верить, что этот человек – любовь всей твоей жизни и вам суждено было встретиться. Но всякая вера – это всего лишь теория. Она не основана на фактах, не говоря уже о логике. Нет никаких эмпирических доказательств того, что этот Джек Малоун – тот самый мужчина, который предназначен тебе судьбой. Только надежда на то, что это так. И если рассуждать чисто теоретически, надежда – еще более шаткая конструкция в сравнении с верой.

Я уже была готова вновь потянуться к бутылке, но в последний момент передумала.

– А ты и впрямь педант, – сказала я.

– Когда это необходимо. К тому же я – брат, который очень любит тебя. Вот почему я призываю тебя к осторожности.

– Тебе не понравился Джек.

– Да не в этом дело, Эс…

– Но если бы он тебе понравился, возможно, ты бы не был таким скептиком.

– Я виделся с ним… ну, сколько?.. от силы пять минут. Так, перебросились какими-то колкостями. Разбежались. Вот и все.

– Когда ты познакомишься с ним поближе…

– Когда?

– Он вернется первого сентября.

– О боже, послушать тебя, так…

– Он обещал вернуться. Он поклялся…

– Эс, ты что, растеряла остатки здравого смысла? Где твое благоразумие? Из того, что ты мне тут наговорила, я могу сделать вывод, что этот парень тот еще фантазер… да и ловелас к тому же. Классическая ирландская комбинация.

– Ты несправедлив…

– Выслушай меня. Он в увольнительной, верно? Вламывается ко мне на вечеринку. Знакомится с тобой – возможно, самой образованной и самой элегантной женщиной из всех, кого он встречал до сих пор. И вот он включает свое ирландское обаяние. И прежде чем ты успеваешь опомниться, заверяет тебя в том, что именно ты девушка его мечты: «Та самая, назначенная мне судьбой». При этом он прекрасно сознает, что может нести всю эту чушь без всяких обязательств – потому что ровно в девять утра его уже здесь не будет. И, дорогая моя, если только я правильно все понял, ты больше никогда не услышишь о нем.

Я очень долго молчала. Просто сидела опустив голову. Эрик попытался утешить меня.

– На худой конец, это всего лишь жизненный опыт. В каком-то смысле его исчезновение даже к лучшему. Потому что он навсегда останется «тем самым парнем», с которым ты провела незабываемый романтический вечер. И в твоей памяти сохранится его блистательный образ. В то время как, если бы вы поженились, ты вполне могла бы обнаружить, что он любит стричь ногти на ногах прямо в постели, или громко рыгает, или смачно сплевывает…

– Шлеп. Ты снова вернул меня на землю.

– А что еще остается брату? Как бы то ни было, готов спорить, что, хорошенько выспавшись, ты совсем по-другому оценишь все произошедшее.

Но в этом он ошибся. Да, я отлично выспалась в ту ночь. Проспала десять часов. Но когда я проснулась поздним утром, то сразу же подумала о Джеке. Он завладел моим сознанием в тот самый миг, когда я открыла глаза… и уже не покидал меня. Я села в кровати и мысленно воспроизвела – кадр за кадром – ту ночь, когда мы были вместе. Я помнила все до мелочей – вплоть до интонаций его голоса, очертаний его лица, нежности его прикосновений. Хотя я и пыталась внять советам брата – снова и снова повторяя себе, что все это было лишь случайной встречей, – аргументы меня не убеждали.

Да что там говорить, я и сама знала, почему не стоит обольщаться насчет Джека Малоуна. Проблема была в другом: я не хотела прислушиваться к голосу разума.

Вот что было самое тревожное – упрямство, с которым я отвергала всякую логику, благоразумие, старый и добрый новоанглийский здравый смысл. Я напоминала себе адвоката, который пытается отстоять дело, в которое не верит. Как только мне начинало казаться, что я уже способна мыслить рационально, образ Джека всплывал в памяти… и я снова тонула в безрассудстве.

Была ли это любовь? В ее самой чистой и первозданной форме? Во всяком случае, никакого другого определения своим чувствам я не находила – разве что могла сравнить этот внезапный, сбивающий с ног вихрь с острой вспышкой гриппа.

Беда в том, что, в отличие от гриппа, любовная лихорадка не проходила. Более того, она усугублялась с каждым днем.

Джек Малоун стал моей навязчивой идеей. Боль от разлуки с ним была невыносимой.

Воскресным утром, в уик-энд Благодарения, мне по звонил Эрик. Это был наш первый разговор после встречи «У Люхова».

– А… привет, – безучастно произнесла я.

– О, дорогая…

– О, дорогая, что? – довольно грубо спросила я.

– Дорогая, судя по голосу, ты не слишком рада моему звонку.

– Я рада.

– Да, радость так и сквозит в твоем голосе. Я просто звоню узнать, не спустились ли к тебе с небес боги равновесия и здравого смысла?

– Нет, не спускались. Что-нибудь еще?

– Я все-таки замечаю некоторую грубость в твоем тоне. Хочешь, я приеду к тебе?

– Нет!

– Отлично.

И вдруг я услышала собственный голос:

– Да. Приезжай. Сейчас.

– Что, все так плохо?

Я с трудом сглотнула:

– Да, плохо.

Мне становилось все хуже. Нарушился сон. Каждую ночь – между двумя и четырьмя часами – я вдруг просыпалась. Лежала, уставившись в потолок, страдая от пустоты, одиночества и жуткой тоски. И не было никакого логического объяснения этой моей тяги к Джеку Малоуну. Она просто присутствовала. Дурманящая. Иррациональная. Абсурдная.

Не в силах бороться с бессонницей, я вставала с постели, садилась за стол и писала Джеку. Я писала ему каждый день. Обычно я ограничивалась почтовой открыткой – но могла часами мучиться, перекраивая слова и фразы, прежде чем пять строчек ложились на бумагу.

Все письма Джеку я писала под копирку. Иногда я доставала папку, в которой держала копии, и перечитывала этот пухнущий день ото дня том любовной переписки. Каждый раз, закрывая папку, я говорила себе: это какой-то бред.

По прошествии нескольких недель ситуация стала казаться мне еще более бредовой. Потому что я так и не получила ни одного письма от Джека.

Поначалу я пыталась найти какое-то рациональное объяснение отсутствию вестей от моего возлюбленного. Мысленно я следовала его маршрутом, высчитывала: дней пять на то, чтобы морем добраться до Европы, еще пара дней на дорогу до места назначения в Германии, потом недели две его письмо будет идти через Атлантику (следует помнить, что все это было задолго до появления авиапочты). Добавить к этому усталость после долгой дороги да рождественскую перегрузку на почте, а если еще и представить, сколько американских солдат расквартировано по всему миру… короче, до Рождества я так и не получила от него весточки.

Но вот наступил Новый год. А от Джека по-прежнему не было ни строчки… хотя я и продолжала писать ему каждый день.

Я ждала. Напрасно. Январь плавно сменился февралем. Каждый день я маниакально ждала письма. Мешок с почтой приносили примерно в половине одиннадцатого утра. Комендант часа два разбирал письма, потом раскладывал их у порога квартир. Я перестроила свой рабочий график в «Лайф» так, чтобы в половине первого забежать домой, проверить почту, потом на метро вернуться в офис к четверти второго (как раз заканчивался перерыв на ланч). Целых две недели я строго придерживалась этого расписания, каждый день теша себя бессмысленной надеждой на то, что вот сегодня наконец придет долгожданное письмо от Джека.

Но я возвращалась в офис с пустыми руками. И с каждым днем надежды оставалось все меньше, зато усиливалось чувство утраты. Тем более что бессонница начала одолевать меня с беспощадной силой.

Однажды около полудня Леланд Макгир заглянул в мою каморку.

– Хочу подкинуть тебе выгодную работенку на уик-энд, – сказал он.

– О… в самом деле? – рассеянно произнесла я.

– Что ты думаешь о Джоне Гарфилде?

– Замечательный актер. Симпатичный. По своим политическим взглядам ближе к левым…

– Ну, что касается последнего аспекта, пожалуй, лучше обойдем его стороной. Не думаю, что мистера Люса приведут в восторг социалистические идеи Гарфилда, изложенные на страницах журнала «Лайф». Гарфилд – красавчик. Женщины без ума от него. Поэтому я хочу, чтобы ты обыграла именно эту его «сильную, но в то же время слабую» сторону…

– Извини, Леланд, но я что-то не пойму. Мне нужно будет написать про Джона Гарфилда?

– Ты не только будешь писать про Гарфилда, ты еще возьмешь у него интервью. Он сейчас в городе и согласился уделить нам час своего драгоценного времени. Так что рассчитывай к половине двенадцатого быть на месте, часок побудешь на киносъемках, а в половине первого у тебя будет шанс побеседовать с ним.

Меня вдруг охватила паника.

– Я не могу в половине первого.

– Не понял?

– Извини, но я просто не могу завтра в половине первого.

– У тебя какие-то планы?

Я услышала собственный голос:

– Я жду письма…

Господи, как же я пожалела о том, что произнесла эту фразу. Леланд посмотрел на меня, как на сумасшедшую:

– Ты ждешь письма? Я не понимаю, при чем здесь интервью с Джоном Гарфилдом в двенадцать тридцать?

– Нет-нет, совсем ни при чем, мистер Макгир. Все в порядке. Я с радостью проведу это интервью.

Он осторожно покосился на меня:

– Ты уверена, Сара?

– Абсолютно, сэр.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Я попрошу пресс-секретаря Гарфилда позвонить тебе после ланча и организовать брифинг. Если только ты не будешь занята в это время, ведь ты ждешь письма…

Я твердо выдержала его взгляд:

– Я буду ждать его звонка, сэр.

Как только Леланд вышел за дверь, я поспешила в дамскую комнату, заперлась в кабинке и разревелась как дурочка. Потом посмотрела на часы. Десять минут первого. Я выбежала из туалета, из офисного здания «Тайм энд лайф» и бросилась в метро. После нескольких пересадок – и марш-броска от Шеридан-сквер – мне удалось добраться до своей квартиры к двенадцати сорока. Но коврик у моей двери был пуст. Я тут же бросилась обратно вниз по лестнице, постучала в дверь квартиры коменданта. Его звали мистер Коксис – миниатюрный венгр лет за пятьдесят (ростом он действительно не вышел), вечно угрюмый… разве что перед Рождеством он надевал маску любезности, рассчитывая на традиционные праздничные чаевые. Но сейчас была середина февраля, и включать обаяние ему не было никакого резона.

– Что вам нужно, мисс Смайт? – произнес он на ломаном английском, открывая дверь.

– Мою почту, мистер Коксис.

– Вам сегодня нет почты.

Я вдруг разнервничалась.

– Этого не может быть, – сказала я.

– Это правда, это правда.

– Вы абсолютно уверены?

– Вы хотите сказать, что я лгу?

– Мне должно быть письмо. Должно быть…

– Если я говорю «писем нет», значит, писем нет. Понятно?

Он захлопнул дверь перед моим носом. Я снова поднялась к себе, рухнула поперек кровати и лежала так, уставившись в потолок… пару минут, как мне показалось. Но когда я взглянула на будильник, стоявший на прикроватной тумбочке, мне стало дурно. Два сорок восемь. О боже, о боже, пронеслось в голове. Я горю.

Я соскочила с кровати, выбежала из квартиры, села в первое подвернувшееся такси. К редакции я подъехала в три пятнадцать. На своем рабочем месте я обнаружила четыре розовых слипа «Пока тебя не было», приклеенные к пишущей машинке. Первые три были сообщениями от «Мистера Томми Глика – пресс-секретаря Джона Гарфилда». Сообщения были оставлены соответственно в половине второго, в два и в два тридцать. Четвертое сообщение – зарегистрированное в два пятьдесят – было от Леланда: «Зайди ко мне сразу, как вернешься».

Я села за стол. Схватилась за голову. Я пропустила звонки пресс-секретаря. Мы потеряли интервью с Гарфилдом. И это грозило мне увольнением.

Я знала, что это должно было случиться. И вот теперь это случилось. Я сделала все, чтобы восторжествовала глупость, и теперь мне предстояло заплатить за это непомерно высокую цену. Но в голове почему-то зазвучал голос отца: «Бессмысленно оплакивать свою ошибку, юная леди. Просто прими ее последствия с достоинством и покорностью – и извлеки для себя урок».

Поэтому я встала, пригладила волосы, сделала глубокий вдох и медленно пошла по коридору, готовая «встретить» наказание. Я два раза постучала в дверь. «Леланд Макгир: Художественный редактор» — было выведено на матовом стекле.

– Входите, – сказал он.

Еще не переступив порог кабинета, я начала говорить:

– Мистер Макгир, я так виновата…

– Пожалуйста, закрой за собой дверь, Сара, и присаживайся.

Его тон был холодным, чужим. Я сделала, как он просил: опустилась на жесткий деревянный стул и так и сидела лицом к нему, аккуратно сложив руки на коленях, – нерадивая ученица, вызванная в кабинет директора. Только в моем случае облеченный властью человек, восседавший напротив меня, мог не только погубить мою карьеру, но и лишить меня средств к существованию.

– С тобой все в порядке, Сара? – спросил он.

– Да, все отлично, мистер Макгир. Просто замечательно. Если бы только я могла объяснить…

– Нет, Сара, с тобой не все в порядке. И давно, не так ли?

– Я даже не могу передать вам, как мне жаль, что я пропустила звонки мистера Глика. Но сейчас всего лишь полчетвертого. Я могу перезвонить ему немедленно и получить всю информацию по Гарфилду…

Леланд не дал мне договорить:

– Я уже передал интервью с Гарфилдом другому сотруднику. Лоуис Радкин займется им. Ты знакома с Лоуис?

Я кивнула. Лоуис, недавняя выпускница колледжа Маунт-Холиок, пришла в нашу редакцию в сентябре. Она тоже была довольно честолюбивой журналисткой. Я знала, что меня она рассматривает как свою главную соперницу во внутрикорпоративной борьбе… хотя я никогда и не играла в такие игры (наивно полагая, что хороший работник всегда пробьется сам). Сейчас я знала, что последует дальше: судя по всему, Леланд решил, что художественной редакции требуется только одна писательница, и это будет Лоуис.

– Да, – тихо прозвучал мой голос, – я знакома с Лоуис.

– Талантливая журналистка.

Если бы я желала немедленного увольнения, то могла бы добавить: «Да, и я видела, как она с тобой заигрывает». Но вместо этого я лишь кивнула головой.

– Не хочешь рассказать мне, в чем дело, Сара? – спросил он.

– Разве вы не удовлетворены моей работой, мистер Макгир?

– У меня нет серьезных претензий к тебе. Ты пишешь действительно неплохо. И быстро. Если не считать сегодняшнего дня, на тебя всегда можно было положиться. Но меня волнует то, что в последнее время ты постоянно выглядишь усталой, какой-то отсутствующей и работаешь просто на автомате. Кстати, я не единственный, кто это заметил…

– Понимаю, – как-то неопределенно произнесла я.

– У тебя какое-то горе?

– Нет… ничего страшного.

– Тогда, может… дела сердечные?

– Возможно.

– Ты явно не хочешь говорить об этом…

– Извините…

– Извиняться совсем не обязательно. Твоя личная жизнь – это твоя личная жизнь. Но только до того момента, пока она не затрагивает работу. И хотя я, как старый газетчик, выступаю против корпоративной идеологии, мои боссы полагают, что каждый, кто трудится в этих стенах, должен быть «командным игроком», по-настоящему преданным журналу. Ты же, боюсь, отстранилась от коллектива – до такой степени, что многие считают тебя высокомерной и заносчивой.

Для меня это было новостью, и я глубоко огорчилась.

– Я вовсе не пытаюсь быть высокомерной, сэр.

– Ощущение, Сара, это всё, тем более в коллективе. А у твоих коллег есть ощущение, что тебе лучше быть где угодно, только не в «Лайф».

– Вы собираетесь уволить меня, мистер Макгир?

– Я не настолько суров, Сара. Да и ты не сделала ничего такого, чтобы заслуживать увольнения. Однако я бы попросил тебя подумать о том, чтобы работать на нас независимо… скажем, на дому.

Тем же вечером, накачиваясь красным вином у Эрика дома, я посвятила брата в подробности своего разговора с Леландом Макгиром.

– Так вот, после того, как он оглушил меня предложением работать дома, он изложил свои условия. Полгода он будет держать меня на полной ставке – и за это я должна буду каждые две недели приносить по рассказу. Меня больше не будут считать сотрудником «Тайм энд лайф», я буду просто фрилансером, так что никаких благ и преимуществ.

– Поверь мне, это и есть самое большое благо – не ходить по утрам в офис.

– Я уже думала об этом. Но все-таки не представляю, как я смогу работать сама по себе.

– Ты же говорила, что давно мечтаешь писать беллетристику. Теперь у тебя появляется отличный шанс…

– Я уже отказалась от этой идеи. Какой из меня писатель…

– Тебе всего лишь двадцать четыре. Не надо списывать себя раньше времени. Тем более что ты толком еще и не пыталась писать.

– Понимаешь, в этом вся проблема: я никак не могу начать.

– Ну тогда напой первые строчки.

– Очень смешно… Но я неудачница не только в творчестве, я еще, как говорит Леланд Макгир, не командный игрок.

– Интересно, а кому охота быть «командным игроком»?

– Во всяком случае, это лучше, чем прослыть высокомерной аристократкой. Но я ведь не такая, правда?

Эрик рассмеялся:

– Скажем так: тебя не примут по ошибке за выходца из Бруклина.

Я наградила его кислой улыбкой:

– Спасибо.

– Извини. Я как-то не подумал.

– Да уж. Это точно.

– От него по-прежнему никаких вестей?

– Ты ведь знаешь, что я бы сказала, если бы…

– Знаю. И я просто не хотел лишний раз спрашивать…

– Потому что… дай-ка угадаю… ты считаешь меня романтической дурочкой, которая втрескалась в негодяя после единственной ночи тупой страсти.

– Считай, что угадала. Но я благодарен твоему бруклинскому ирландскому негодяю хотя бы за то, что он спровоцировал твой уход из «Лайф». Пойми, Эс, мы с тобой – не командные игроки. И это означает, что мы всегда будем в стороне от толпы. Поверь мне, это не так уж плохо… если только ты справишься с этим. Так что считай, у тебя появилась возможность убедиться в том, что ты для себя – самая лучшая компания. Интуиция мне подсказывает: ты действительно сможешь работать сама на себя. Есть в тебе этот талант отшельника.

Я легонько ущипнула его за плечо.

– Ты все-таки невозможный, – сказала я.

– Но ты мне даешь такие замечательные поводы быть невозможным.

У меня вырвался грустный вздох.

– Я, наверное, так и не дождусь от него письма?

– Наконец-то до тебя что-то доходит.

– Я вот все думаю… не знаю… а вдруг с ним что-то случилось или его перевели в какое-то отдаленное место, куда и письма не доходят.

– Да и вообще он может находиться на сверхсекретном задании вместе с Матой Хари, пусть даже французы имели неосторожность расстрелять ее в семнадцатом году.

– Хорошо-хорошо, я все поняла.

– Забудь его, Эс. Пожалуйста. Ради своего же блага.

– Видит Бог, как я хочу этого. Просто… он не уходит. Что-то произошло в ту ночь. Необъяснимое и в то же время главное. И хотя я все пытаюсь убедить себя в том, что это глупость и безрассудство, я знаю одно: он был моим мужчиной.

На следующее утро я расчистила свой стол в редакции «Лайф». Прошла по коридору и заглянула в кабинет Леланда.

– Я просто зашла попрощаться, – сказала я.

Он не пригласил меня ни войти, ни присесть, да даже не поднялся из-за стола. Казалось, он немного нервничал в моем присутствии.

– Ну, речь не идет о прощании, Сара. Мы по-прежнему будем сотрудничать.

– Вы подумали о моем первом задании как фрилансера?

Он избегал встречаться со мной взглядом.

– Еще нет… но я обязательно свяжусь с тобой через пару дней, и мы кое-что обсудим.

– Значит, мне ждать вашего звонка?

– Конечно, конечно. Я позвоню, как только мы расправимся с текущим номером. А пока ты можешь насладиться коротким отдыхом.

Он потянулся к стопке бумаг и погрузился в работу. Это был намек на то, что мне пора уходить. Я подхватила картонную коробку со своими нехитрыми пожитками и направилась к лифту. Когда двери лифта разъехались, кто-то похлопал меня по плечу. Это была Лоррен Тьюксберри. Высокая худая брюнетка лет за тридцать, с клювообразным носом и короткой стрижкой, она работала дизайнером в редакции искусств и слыла первой сплетницей нашего офиса. Мы зашли в лифт вместе. Как только двери закрылись, она наклонилась и прошептала мне на ухо (чтобы не слышал лифтер): «Через пять минут встречаемся в кафе на углу Сорок шестой и Мэдисон».

Я вопросительно взглянула на нее. Она лишь подмигнула мне, приложила к губам палец и, как только лифт открылся в вестибюле, поспешила к выходу.

Я оставила свою коробку у консьержа и зашла за угол здания, где находилось кафе. Лоррен уже сидела за столиком в дальней кабинке.

– Я не задержу тебя, потому что времени у меня не больше минуты. Сегодня очень напряженный день.

– Что-то случилось? – спросила я.

– Ну это если взять твою ситуацию. Я просто хочу, чтобы ты знала: многие из нас сожалеют о твоем уходе.

– Надо же, а мистер Макгир сказал, что все считают меня заносчивой и высокомерной.

– Конечно, он тебе это скажет. С тех пор как ты отказалась встречаться с ним, он затаил на тебя злобу.

– Откуда ты знаешь, что он предлагал мне встречаться?

Лоррен закатила глаза.

– Офис у нас не такой уж большой, – сказала она.

– Но он лишь однажды предложил мне это… и я отказалась в довольно вежливой форме.

– Но факт остается фактом – ты его отвергла. И с того самого момента он стал искать повод избавиться от тебя.

– Господи, уже почти два года прошло.

– И все это время он просто ждал, когда ты оступишься. Мне неприятно говорить тебе об этом, но в последние пару месяцев ты действительно была немного не в себе. Не обидишься, если я спрошу: у тебя неприятности с парнем?

– Боюсь, что да.

– Выкинь его из головы, дорогая. Все мужчины болваны.

– Возможно, ты и права.

– Поверь мне, я на этом собаку съела. И еще я знаю вот что: отныне Леланд не даст тебе ни одного задания. Он специально закинул эту идею фриланса, только чтобы выжить тебя из редакции и чтобы все лакомые кусочки достались мисс Лоуис Радкин… которая, как ты, возможно, слышала, сегодня не только любимая журналистка Леланда, но и делит с ним постель.

– А я все думала…

– И правильно думала. Потому что, в отличие от тебя, маленькая лизунья мисс Радкин не отвергла ухаживаний глубоко женатого мистера Макгира. Из того, что я слышала, одно привело к другому, и вот теперь… ты осталась без работы.

Я с трудом сглотнула:

– И что же мне делать?

– Если хочешь знать мое мнение… тебе не следует ни говорить что-то, ни делать. Просто бери деньги мистера Люса за полгода и садись писать Великий Американский Роман, если охота, конечно. Или езжай в Париж. А то запишись на какие-нибудь курсы. Или просто отсыпайся. Пока не кончатся деньги. Но знай одно: тебе больше не светит писать для «Лайф». Он об этом позаботится. А через полгода официально тебя уволит.

Несколькими годами позже я услышала, что в китайском языке иероглиф «кризис» имеет два значения: опасность и возможность. Жаль, что тогда я этого не знала – потому что слова Лоррен отозвались во мне дикой паникой и ощущением беспросветного кризиса. Я забрала у консьержа свою коробку, взяла такси до дома, захлопнула за собой дверь квартиры, плюхнулась на кровать, обхватила голову руками и решила, что мой мир рухнул. И снова накатила скорбная тоска по Джеку – словно он умер. Да, собственно, так и получалось, что для меня он умер.

На следующее утро я позвонила в Вашингтон, в Министерство сухопутных сил. Оператор наконец переключила меня на редакцию «Старз энд страйпс». Я объяснила, что пытаюсь отыскать одного из их журналистов – некоего сержанта Джона Джозефа Малоуна, который в настоящее время откомандирован в Европу.

– Мы не даем такую информацию по телефону, – сказала секретарь. – Вы должны прислать письменный запрос в департамент срочнослужащего персонала.

– Но ведь не так много журналистов по имени Джек Малоун пишут для вашей газеты.

– Воинский устав есть воинский устав.

Пришлось звонить в департамент срочнослужащего персонала. Клерк дал мне адрес, по которому следовало запросить поисковую форму. По получении от меня заполненной формы департамент должен был ответить в течение шести – восьми недель.

– Шесть – восемь недель? Можно ли как-то ускорить этот процесс?

– Мэм, за океаном служит около четырехсот тысяч человек. Такие поиски требуют времени.

В тот же день я отправила запрос на получение формы. Всё хорошенько обмозговав, я поспешила к местному газетному киоску, что находился рядом со станцией метро Шеридан-сквер. Когда я объяснила киоскеру свою проблему, он сказал:

– Конечно, я смогу оставлять для вас «Старз энд страйпс» начиная с завтрашнего дня. Но вот прошлые выпуски? Тут мне надо поработать.