Текст книги "В погоне за счастьем"

На той же неделе я, следуя совету Эрика, отправила свой «ремингтон» в дальний угол шкафа. Поначалу я чувствовала себя виноватой в том, что отказалась от идеи писательства. Но к середине декабря сомнения улеглись. И, рассуждая здраво, я даже смогла убедить себя в том, что моя писательская карьера вовсе не рухнула и не сгорела. Просто отправилась в продолжительный творческий отпуск.

– Я когда-нибудь увижу твой новый рассказ? – спросил меня Натаниэл Хантер на рождественском ланче.

– Боюсь, что не скоро.

Он вопросительно взглянул на меня:

– Но почему, Сара?

Я выдержала его взгляд:

– Потому что я даже не начинала писать его, мистер Хантер.

Он скорчил гримасу:

– Какой позор.

– Это всего лишь рассказ.

– Ты подавала большие надежды, Сара.

– Вы очень любезны, но, если я никак не могу написать рассказ, выходит, надежд не оправдала.

– Я чувствую себя скверно. Ведь это я во всем виноват.

– Но почему? Вы ведь предупреждали меня. Но это не работа мешает мне писать. Дело во мне самой.

– Ты что, не хочешь быть писателем?

– Думаю, что хочу. Но… я действительно не могу придумать ничего стоящего.

– Знаешь, я так часто слышу эти жалобы.

– Представляю. Тем более что за последний год я усвоила главное правило жизни.

– Просвети.

– Всякий раз, когда тебе кажется, что ты знаешь, чего хочешь, сталкиваешься с кем-то, из-за кого рушатся все твои планы на будущее.

– Некоторые называют это нерешительностью в осуществлении задуманного.

– А я бы назвала это вечным рецептом несчастья, – ответила я.

– Но, возможно, для кого-то именно эта случайная встреча – судьба?

– Несомненно. Проблема в другом: встретив свою судьбу, можешь ли ты удержать ее? Самое ужасное, что ответ на этот вопрос зависит от везения, времени, интуитивной прозорливости. А они нам совершенно не подчинены.

– Послушай человека, который пошел на компромисс с самим собой и тем загнал себя в угол. Мы ничего не можем контролировать. Нам кажется, что мы можем, но правда такова: по большей части те важные решения, которые мы принимаем в жизни, не продуманы. Мы действуем второпях, повинуясь инстинктам, а иногда и банальному страху. И вот, не успеешь оглянуться, как ты оказался в ситуации, которая тебя вовсе не радует. И ты задаешься вопросом: «Как, черт возьми, я дошел до этого?» Но ответ всем известен: мы сами хотели оказаться в этой ситуации… хотя до конца жизни можем отрицать это.

– Иными словами, мы сами загоняем себя в ловушку.

– Совершенно верно. Помнишь, как сказал Руссо: «Свободным родился человек – и везде он закован в железо»? В современной Америке человек чаще всего сам обрекает себя на несвободу… и все из-за брака.

– Никогда не выйду замуж.

– Я это уже слышал. Но поверь мне, ты выйдешь замуж. И возможно, даже не подумав хорошенько.

Я рассмеялась:

– Откуда вы можете это знать?

– Потому что именно так все и происходит.

Тогда мне казалось, что рассуждения Натаниэла Хантера – это всего лишь мудрость столичного циника, горюющего об утраченной молодости и нереализованных литературных амбициях. Но я знала, насколько он предан семье – и, возможно, это скрашивало его профессиональные разочарования. Пусть он был «закован в железо», но втайне был этому рад.

Спустя две недели после Рождества я, как обычно, пришла на работу и обнаружила на двери редакции объявление, приглашающее всех штатных сотрудников в десять утра явиться на срочное совещание в кабинет главного редактора. Все уже собрались за столом мистера Хантера и переговаривались заговорщицким шепотом. Но самого мистера Хантера не было.

– Что случилось? – спросила я, присоединившись к коллегам.

– Ты что, не слышала? – удивилась Эмили Флоутон, одна из помощниц литературного редактора.

– Что слышала?

– Что наш счастливо женатый босс сбежал с Джейн Йейтс.

Я была в шоке. Джейн Йейтс, тихая женщина лет под тридцать, работала в редакции искусств. С угловатым лицом, длинной косой, в круглых очках без оправы, она напоминала библиотекаршу, которой суждено прожить старой девой.

– Мистер Хантер сбежал с ней? – донесся до меня мой собственный голос.

– Бывает же такое, да? – сказала Эмили. – И это еще не все, он ушел с работы. Ходят слухи, что они с Джейн планируют перебраться в Нью-Гемпшир или Вермонт, чтобы он мог полностью посвятить себя писательству.

– Но я думала, что он счастлив в браке.

Эмили закатила глаза:

– Дорогая, покажи мне того мужчину, который счастлив в браке! Даже если ты дашь парню полную свободу, он все равно будет чувствовать себя связанным по рукам и ногам.

Больше я никогда не видела Нэта Хантера. Он так и не появился в издательстве. И на то были причины. В 1947 году развод считался серьезнейшим проступком… и грозил не только понижением в должности, но и остракизмом. Продолжай он обманывать жену, не возникло бы никаких проблем – поскольку адюльтер еще терпели (во всяком случае, пока тебя не застукали). Но уход из семьи воспринимался в те годы как аморальный поступок, недостойный звания гражданина Америки. А уж случай с Нэтом Хантером был тем более ошеломляющий. Особенно если учесть, что объектом его страсти стала женщина, которая всегда напоминала мне миссис Данверс из «Ребекки»[25]25
  Имеется в виду миссис Данверс, гувернантка, из фильма А. Хичкока «Ребекка» – всегда в черном и всегда немного испугана.


[Закрыть].

По большей части те важные решения, которые мы принимаем в жизни, не продуманы. Мы действуем второпях, повинуясь инстинктам, а иногда и банальному страху. И вот не успеешь оглянуться, как ты оказался в ситуации, которая тебя вовсе не радует.

Прошли месяцы после внезапного отъезда мистера Хантера, а его слова по-прежнему звучали у меня в голове. И я все время задавала себе вопрос: а это решение, в корне изменившее его жизнь, тоже было принято второпях, инстинктивно и от страха? От страха состариться в семейной западне и никогда не написать роман, о котором он так мечтал?

Насколько мне известно, даже поселившись в Нью-Гемпшире с Джейн Йейтс, он так и не опубликовал свой роман. Ходили слухи, что он преподавал английский в младшем колледже неподалеку от Франконии – до самой своей смерти в 1960 году. «Болезнь печени» – такая причина смерти была указана в коротком некрологе в «Нью-Йорк таймс». Ему было всего лишь пятьдесят два года.

Постоянно вспоминая его рассуждения о жизни и о том, что, размениваясь на мелочи, мы забываем о главном, я поклялась самой себе: я никогда не совершу такой ошибки.

И вот, ранней весной 1947 года, в моей жизни появился Джордж Грей, двадцативосьмилетний инвестиционный банкир из «Леман Бразерс». С принстонским образованием, эрудит, вежливый и красивый (с мужественной квадратной челюстью), он был прекрасным собеседником и компаньоном. Нас представили друг другу на свадьбе одной из моих подруг по Брин-Морскому колледжу. Он пригласил меня на свидание. Я согласилась. Вечер удался. Он снова предложил встретиться. Я снова согласилась. И вечер прошел с еще большим успехом. Я решила, что Джордж Грей – славный парень. И, к моему великому удивлению, он признался (всего лишь после двух свиданий), что от меня без ума.

Настолько без ума, что после месяца знакомства предложил мне руку и сердце.

Взвесила ли я свое решение? Попросила ли время на раздумье, прислушалась ли к голосу сердца?

Конечно нет.

Я сказала «да». Не колеблясь ни секунды.

6

Новость о моем замужестве удивила всех. И больше всего – меня.

– Ты действительно выходишь замуж за человека по фамилии Грей[26]26
  Серый (англ.).


[Закрыть]? – спросил Эрик, когда я сообщила ему о помолвке.

– Я знала, что ты отреагируешь именно так, – сказала я.

– Я не реагирую. Я просто задаю вопрос.

– Да, Эрик. Его зовут Грей. Доволен?

– В восторге. И… дай-ка вспомнить… кажется, первый раз ты обмолвилась о нем пару недель назад. На тот момент вашему знакомству было… сколько?

– Около двух недель, – робко ответила я.

– Прекрасно… всего один месяц от первого свидания до помолвки. Он просто ударник труда… хотя и в подметки не годится тому бруклинскому мальчишке.

– Я все ждала, когда же ты вспомнишь о нем.

– Да все потому, что он так и не исчез из твоей жизни…

– Это не правда, черт возьми!

– Еще какая правда. А иначе с чего бы ты рванула замуж за этого парня?

– А может, я его люблю?

– Ты несешь чушь, и сама это знаешь. Ты не из тех женщин, которые могут влюбиться в инвестиционного банкира по имени Грей.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты перестал думать за меня. Джордж – прекрасный человек. Он сделает меня очень счастливой.

– Он превратит тебя в ту, кем ты быть не хочешь.

– Как ты можешь так говорить, если даже не знаком с ним?

– Потому что его зовут Джордж Грей. Это имя ассоциируется у меня с трубкой и домашними тапочками… которые он будет просить подавать ему, не успеешь опомниться.

– Я не собака, – сказала я, и мой голос зазвенел от злости. – Я никому ничего не собираюсь подавать.

– Все мы в итоге делаем то, что прежде клялись не делать никогда… особенно если предаемся иллюзии любви.

– Это никакая не иллюзия, Эрик!

– Иллюзия, заблуждение, смятение – как хочешь назови эту болезнь… Суть не меняется.

– Я вовсе не больна…

– Еще как больна. И болезнь эта называется «загнать себя в ловушку… ради собственной безопасности».

– Надо же, ты даже знаешь, что у меня в голове.

– Никто не знает, что у него в голове, Эс. Никто. Вот почему мы совершаем столько глупостей.

Конечно, я знала, почему выхожу замуж за Джорджа Грея. Он был таким солидным, таким надежным и был так влюблен в меня. Разве можно устоять, когда тобою восхищаются? Говорят, что ты особенная, неповторимая, что только ты смогла пробудить настоящее чувство. Джордж делал это постоянно. И я не могла остаться равнодушной. Потому что именно это я хотела слышать.

К тому же он очень поддерживал меня – особенно в том, что касалось моей забытой на время писательской карьеры. Вскоре после объявления помолвки мы вышли в свет вместе с Эмили Флоутон, с которой я очень подружилась на почве отъезда Натаниэла Хантера. Эмили недавно бросил ее возлюбленный, с которым она встречалась два года, и, когда я в разговоре с Джорджем обмолвилась о том, что она очень одинока, он настоял, чтобы она пошла с нами на концерт в Карнеги-Холл, а потом на ужин в «Алгонкин». За столом мы с Эмили увлеченно обсуждали замену мистера Хантера – маленькую угловатую женщину лет сорока по имени Ида Спенсер. Ее пригласили из журнала «Колльерз», и она очень быстро освоилась в новой должности, показав себя жесткой директрисой (из категории старых дев), совершенно нетерпимой к чужому мнению. Мы все дружно ненавидели ее. В ожидании заказанных блюд мы с Эмили только и делали, что сплетничали о мисс Спенсер. Джордж слушал с вниманием… хотя наши офисные проблемы его мало интересовали. Но он всегда был очень дипломатичным.

–…и вот она мне заявляет, что я не имею права продвигать новых авторов без ее одобрения, – щебетала Эмили. – Видите ли, только она может решать, кто из авторов достоин поощрительного письма.

– Должно быть, она очень неуверенная в себе женщина, – заметил Джордж.

Эмили восхищенно взглянула на него:

– Как ты догадался?

– Джордж отлично разбирается в людях, – сказала я.

– Не льсти мне, – он сжал мою руку, – а то я зазнаюсь.

– Ты зазнаешься? – воскликнула я. – Это невозможно. Ты слишком хорош для этого.

– Ты решила окончательно вогнать меня в краску, – сказал он, нежно коснувшись моих губ поцелуем. – Как бы то ни было, я позволил себе предположить, что ваш босс – неуверенная в себе женщина, поскольку мне самому доводилось работать с таким типом руководителя. Ему нужно было контролировать все и вся. Каждое письмо клиенту, каждый внутренний документ нужно было нести ему на согласование. Он совал нос повсюду. А все потому, что был ужасно труслив. Он боялся делегировать кому-то часть полномочий – никому не доверял. По очень простой причине: он не доверял самому себе.

– Вылитая наша мисс Спенсер, – сказала Эмили. – Она настолько не уверена в себе, что ей кажется, будто мы все против нее. Собственно, поэтому мы так себя и ведем. А что потом стало с твоим боссом?

– Его повысили в должности, он стал директором компании. И это было благо, потому что, откровенно говоря, я уже собирался менять работу.

– Ни за что не поверю, – игриво произнесла я. – Чтобы ты ушел с работы? Это не сочетается с твоими представлениями о долге и ответственности.

– Тебя послушать, дорогая, так я какой-то зануда.

– Не зануда. Просто ответственный. Очень ответственный.

– Звучит как оскорбление, – произнес он шутливым тоном.

– Ну что ты, любовь моя. Я считаю, что ответственность – великое достоинство, тем более для мужа.

– Я бы выпила за это, – мрачно произнесла Эмили. – Все мои парни, казалось, были рождены с геном безответственности.

– Тебе еще повезет, – сказала я.

– Но не так, как тебе, – ответила Эмили.

– Послушайте, больше всего повезло мне, – вмешался Джордж. – Я хочу сказать, что беру в жены одну из самых многообещающих писательниц Америки.

– О, прошу тебя… – сказала я, краснея, как свекла. – Я опубликовала всего один рассказ.

– Но какой… – сказал Джордж. – Ты согласна, Эмили?

– Полностью, – вторила она. – В нашей редакции все считают, что это один из тройки лучших рассказов, опубликованных в прошлом году. А если учесть, что остальные три автора – это Фолкнер, Хемингуэй и Джей Ти Фаррел…

– Стоп! – воскликнула я. – Или я залезу под стол.

Эмили застонала:

– Что этой женщине необходимо, Джордж, так это побольше самоуверенности.

– Ты обратилась по адресу, – улыбнулся он.

– И еще ты должен убедить ее уйти из журнала, пока он не загубил ее талант.

– Господи, это был всего лишь единственный рассказ, – сказала я. – Сомневаюсь, что когда-нибудь напишу еще.

– Конечно, напишешь, – сказал Джордж. – Потому что после того, как мы поженимся, тебе больше не придется беспокоиться насчет оплаты аренды и даже о том, как совладать с ненавистной мисс Спенсер. Ты будешь избавлена от всего этого и сможешь полностью посвятить себя творчеству.

– По-моему, это замечательно, – воскликнула Эмили.

– Я вовсе не уверена в том, что сразу же уйду из журнала, – сказала я.

– Конечно, уйдешь, – сладко произнес Джордж. – Это как раз идеальный момент, чтобы сделать перерыв.

– Но это моя работа…

– Писательство – вот твоя настоящая работа… и я хочу предоставить тебе возможность полностью посвятить себя этому.

Он потянулся и поцеловал меня в лоб. Потом встал из-за стола и извинился.

– От природы не уйдешь, – ухмыльнулся он. – Как насчет того, чтобы повторить напитки? Любовь – это постоянная жажда.

Я улыбнулась. Натянуто. И поймала себя на мысли: какая пошлая реплика. В голове тут же всплыли обрывки недавнего разговора («Послушайте, больше всего повезло мне… Я хочу сказать, что беру в жены одну из самых многообещающих писательниц Америки»). Как-то не верилось, что мы уже обмениваемся эпитетами «устойчивой супружеской пары»: дорогая/дорогой, любовь моя. Я даже поежилась. Так, слегка передернула плечами. Мимолетный жест. Но этого хватило, чтобы тут же задаться вопросом: а не первый ли это признак сомнения?

Но я не успела погрузиться в раздумья, потому что Эмили сказала:

– Как же тебе повезло.

– Ты так думаешь?

– Думаю? Он просто прелесть.

– Да. Наверное.

– Наверное? Наверное? Да ты что, не видишь, кого отхватила?

– Очень милого человека.

– Милого? Да что с тобой сегодня? Ты что, приняла таблетки сдержанности или что-то в этом роде?

– Я просто… я не знаю… немного нервничаю, вот и все. И пожалуй, я выпью еще мартини. Официант!

Я перехватила взгляд проходившего мимо человека с подносом и сделала ему знак долить мой бокал.

– Конечно, ты нервничаешь, – сказала Эмили. – Ты выходишь замуж. Но, по крайней мере, ты выходишь за человека, который тебя обожает.

– Думаю, да…

– Думаешь? Да он готов целовать землю, по которой ты ступаешь.

– А тебя не насторожило бы такое обожание?

Эмили закатила глаза, потом нахмурилась и сказала:

– Послушала бы ты себя. Вот смотри: ты – писательница, которую публикуют, помолвлена с человеком, который искренне верит в твой талант, собирается освободить тебя от забот о хлебе насущном, чтобы ты могла полностью посвятить себя искусству, да к тому же считает тебя лучшей женщиной планеты. И, зная все это, ты можешь говорить только о своем страхе перед таким обожанием. Нет, ты сумасшедшая.

– Каждая имеет право на некоторые сомнения перед таким серьезным шагом, не так ли?

– Да, если только ей не удалось заарканить такого завидного жениха.

– Он ведь не добыча, Эмили.

– Ты опять за свое!

– Хорошо, хорошо…

– Знаешь, что я тебе скажу: если ты действительно не хочешь выходить за Джорджа, я с радостью займу твое место. А пока попытайся смириться с тем, что тебе повезло в любви. Я знаю, для тебя это чудовищное испытание…

– Эмили, я действительно влюблена. Просто… немного нервничаю, вот и все.

– Мне бы твои заботы.

– Эй, девчонки!

Мы подняли головы. Джордж приближался к столику, его рот застыл в широкой улыбке. Не зря окружающие, глядя на него, неизменно отмечали его «мальчишеский» задор. Идеально уложенные на пробор светлые волосы, тяжелые роговые очки, веснушчатое лицо, слегка взъерошенный вид (даже когда он был одет с иголочки, в один из шитых по заказу костюмов его любимой марки «Брукс Бразерс») – все это придавало ему какого-то озорства, и казалось, будто и в свои двадцать восемь он готов гонять мяч на футбольном поле в Эксетере (его школьной альма-матер).

Но, когда он подошел и сел за стол, я поймала себя на том, что представляю его солидным банкиром, каким он станет лет через двенадцать, когда молодецкий лоск сменится степенностью и респектабельностью. И уже не останется ни тени мальчишества, ни огонька восторженности.

– Что-то не так, дорогая?

В его голосе сквозило беспокойство. Я вышла из своего тревожного транса и наградила его теплой, любящей улыбкой:

– Просто задумалась, милый.

– Бьюсь об заклад, она сочиняет сюжет следующего рассказа, – сказал он, обращаясь к Эмили.

– Или мечтает о свадебной церемонии, – произнесла Эмили с еле заметной иронией, которую мой жених, к счастью, не уловил.

– А, так вот вы о чем тут болтали!

Уф.

Да, я знала, что Джордж Грей был вполне заурядным человеком. Да, он был из тех, кто предпочитает стоять на terra firma[27]27
  Твердая земля (лат.).


[Закрыть]. У Джорджа не было ни странностей, ни капризов. Пытаясь быть страстным и романтичным, он зачастую выглядел откровенно глупым. Но зато он с обезоруживающей искренностью признавался, что начисто лишен воображения и не способен к полету фантазии. На нашем третьем свидании он сказал:

– Положи передо мной бухгалтерский отчет, и я буду увлеченно изучать его часами – с таким же наслаждением, как кто-то читает хороший роман. Но вот слушать симфонию Моцарта – это для меня потерянное время. Я не понимаю, что там слушать.

– Не нужно искать в музыке какой-то смысл. Тебе просто должно нравиться то, что ты слышишь. Знаешь, Дюк Эллингтон однажды сказал: «Если музыка приятна на слух, значит, это хорошая музыка».

Он смотрел на меня с нескрываемым восхищением.

– Ты такая умная.

– Ну, это громко сказано.

– Ты такая культурная.

– Но ты тоже не из Бронкса, Джордж. Я хочу сказать, ты ведь учился в Принстоне.

– Это вовсе не гарантия того, что выйдешь оттуда культурным человеком, – сказал он, и мы оба расхохотались.

Мне нравилась его самоирония. Нравилось и то, с каким упоением он забрасывал меня книгами, пластинками, билетами в театр и на воскресные филармонические концерты – хотя я и знала, что для Джорджа слушать произведения Прокофьева в исполнении оркестра под управлением Родзински равносильно двум часам в кресле дантиста. Но он никогда и виду не показывал, будто ему скучно. Ему нравилось доставлять мне удовольствие, нравилось учиться.

Он был прожорливым читателем – увлекался в основном увесистыми фактографическими книгами. Он был, пожалуй, единственным известным мне человеком, кто прочел все четыре тома «Мирового кризиса» Черчилля. Беллетристика, как он признавался, не особенно его интересовала. «Но ты можешь подсказывать мне, что нужно прочесть».

Так я подарила ему «Прощай, оружие!» Хемингуэя. На следующее утро он позвонил мне на работу.

– Боже, что за книга, – сказал он.

– Ты уже прочитал?

– Еще бы. Как же он здорово пишет, правда?

– Да, у Хемингуэя этого не отнимешь.

– И про войну… так грустно.

– А тебя тронула история любви Фредерика и Кэтрин?

– У меня слезы текли по щекам, когда я читал финальную сцену в госпитале.

– Мне приятно это слышать.

– Но знаешь, о чем я подумал, когда дочитал книгу?

– О чем же, любимый?

– Если бы ей попался хороший американский доктор, она бы, наверное, выкарабкалась.

– Мм… никогда об этом не думала. Но пожалуй, да, ты прав.

– Не то чтобы я обвиняю швейцарских врачей…

– Да и Хемингуэй, наверное, тоже не это имел в виду.

– Просто, знаешь, после этой книги я бы определенно не хотел, чтобы ты рожала в Швейцарии.

– Я тронута.

А что еще я могла сказать?

Да, что поделать, он был таким ординарным. Но я решила, что вполне смогу ужиться со столь прозаичным человеком, ведь главное, чтобы он был порядочным, ответственным, и меня так подкупало его внимание ко мне. День свадьбы неумолимо приближался, и все это время я старательно глушила в себе сомнения о будущем с Джорджем, мысленно повторяя: он такой замечательный.

– Да, хорошо, я не возражаю, – сказал Эрик после того, как наконец познакомился с Джорджем. – Он дружелюбный парень. Пожалуй, слишком дружелюбный, если честно.

– Как можно быть слишком дружелюбным? – спросила я.

– Он очень хочет понравиться. Прямо из кожи вон лезет, чтобы угодить.

– Но это ведь не самое плохое качество, не так ли? К тому же он, понятное дело, нервничал перед встречей с тобой.

– С чего ему вдруг нервничать? – удивился Эрик.

– Для Джорджа встреча с тобой – это все равно что встреча с отцом. Он чувствовал, что, если ты не одобришь его кандидатуру, свадьба может не состояться.

– Большей глупости трудно придумать.

– Он немного старомоден…

– Старомоден? Вернее сказать, он из палеозоя. Впрочем, мое мнение мало что значит, ты ведь все равно не послушаешь моего совета.

– Это неправда.

– Тогда ответь мне: если бы я сказал, что считаю его катастрофой для тебя, непоправимой ошибкой, ты бы согласилась со мной?

– Конечно нет.

– Вопросов больше не имею.

– Но ты ведь так не считаешь?

– Как я уже сказал, он вполне нормальный парень.

– Просто нормальный?

– Мы ведь мило пообщались, не так ли?

В этом он был прав. Мы встретились втроем после работы в баре отеля «Астор» на Бродвее – так было удобнее Эрику, поскольку радиостудия, где он работал, находилась за углом. Джордж чертовски нервничал. Я чертовски нервничала. Эрик был чертовски спокоен. Я заранее предупредила Джорджа о том, что мой брат отличается своеобразным мышлением, а его политические взгляды чуть левее центристских.

– Тогда мне не следует говорить ему о том, что я вхожу в комитет по выдвижению губернатора-республиканца Дьюи на пост президента?

– У нас свободная страна, ты можешь говорить Эрику все, что пожелаешь. Но только знай, что он до мозга костей демократ, ненавидит Республиканскую партию и всех, кто ее поддерживает. И тем не менее я никогда и ни за что не позволю диктовать тебе, что говорить, а что нет. Выбор исключительно за тобой.

Он подумал над моими словами, потом сказал:

– Пожалуй, я не буду затрагивать политику.

И ему это удалось. Точно так же, как удалось на удивление толково поговорить с Эриком о нынешнем состоянии Бродвея, о работе федерального театрального проекта (Эрик даже предался воспоминаниям о годах работы с Орсоном Уэллсом), задать несколько умных вопросов о том, вытеснит ли новомодное средство информации под названием «телевизор» старое доброе радио (на что мой брат едко заявил: «Оно не только убьет радио… но и снизит общий уровень культуры населения процентов на двадцать пять»).

Меня порадовало (и тронуло) то, как выгодно подал себя Джордж, развив темы, особенно интересные моему брату… тем более что я лишь однажды обмолвилась ему о том, что Эрик когда-то работал в федеральном театральном проекте. Но в этом был весь Джордж – как всегда, педантичный, хорошо подготовленный, умеющий расположить к себе собеседника. Слушая, как он ведет интеллигентную беседу о предстоящем бродвейском сезоне – при этом прекрасно зная, что театр на самом деле Джорджа утомляет, и он, должно быть, за неделю до этой встречи штудировал «Вэраети» и другие шоу-бизнесовские журналы, – я испытывала к нему настоящую любовь. Потому что знала: он делает это ради меня.

Ближе к концу встречи Джордж извинился, сказав, что ему нужно позвонить на работу. Как только он отошел на почтительное расстояние, Эрик сказал мне:

– Что ж, ты действительно неплохо его подготовила.

– На самом деле я ему мало что рассказывала о тебе.

– Тогда снимаю шляпу.

– Правда?

– Для республиканца он на редкость образованный и культурный.

– Откуда ты знаешь, что он республиканец?

– О, только не надо. У него же на лбу написано. Готов держать пари, что он спонсирует кампанию по выдвижению Дьюи на пост президента.

– Я не знаю…

– Да уж конечно. И бьюсь об заклад, что старик Грей – большая шишка в республиканской ячейке Вестчестерского округа.

Черт возьми, Эрика невозможно было провести. В одном он только ошибся: Эдвин Грей, отец Джорджа, на самом деле был председателем отделения республиканской партии всего штата Нью-Йорк, губернатора Дьюи считал своим лучшим другом и выступал неофициальным советником молодого восходящего политика Нельсона Рокфеллера.

Да, мой будущий свекр был влиятельной фигурой. Видный юрист – старший партнер крупной юридической фирмы с Уолл-стрит, – своим консерватизмом он очень напоминал мне отца. Его жена, Джулия, была женщиной сдержанной, с аристократичными манерами и хотя и не высказываемой вслух, но вполне читаемой по лицу верой в то, что мир делится на два лагеря: внушающее ужас быдло и горстку индивидов, которых она соизволит находить интересными.

Греи были пресвитериане – и в религии, и в темпераменте. Они жили экономно, как и подобает сквайрам, в Гринвиче, штат Коннектикут, который тогда, в сороковые, был глубокой провинцией. Их поместье – с особняком в псевдотюдоровском стиле на четырнадцать спален – занимало семь акров шикарного леса, раскинувшегося по берегам реки. Здесь была настоящая сельская идиллия. Незадолго до того, как Джордж сделал мне предложение, он пригласил меня туда на уик-энд.

– Я знаю, ты им понравишься, – сказал он, когда мы сели в поезд, отходящий с Центрального вокзала. – Но надеюсь, тебя не отпугнут их манеры. Старики у меня строгие и правильные.

– Похоже, как и мои, – сказала я.

Как оказалось, в сравнении с Греями мои покойные родители были просто сумасшедшей богемой. Хотя будущие родственники отнеслись ко мне вежливо и даже с интересом, гораздо больше их волновал собственный домашний протокол, коему они неукоснительно следовали. Они тщательно одевались к обеду. Напитки подавал в гостиную одетый в ливрею слуга. Трапезу накрывали в официальной обеденной зале. Миссис Грей безропотно подчинялась мужу и не имела права голоса. Только муж высказывал мнение, в то время как миссис Грей вела пустую светскую беседу и задавала мне вопросы. Впрочем, делала она это весьма умело, расспрашивая о моих родителях, образовании, профессиональном резюме, мировоззрении. Я знала, к чему все это: она проверяла, подхожу ли я ее сыну. Я отвечала на вопросы вежливо и непринужденно. Старалась, чтобы мой голос не выдавал ни излишнего волнения, ни пренебрежения. Мои ответы неизменно встречали скупую улыбку, так что невозможно было угадать, что на самом деле думает хозяйка. Пока продолжалась эта викторина, Джордж сидел, уставившись в свою тарелку. Старик Грей тоже устранился от допроса – хотя внимательно прислушивался к тому, что я говорю… я успела это заметить, когда на мгновение отвела взгляд от миссис Грей. Он разглядывал меня, подперев подбородок руками, словно судья на скамье. Лишь однажды он перебил жену, задав мне вопрос, был ли мой отец членом Хартфордского клуба – элитного заведения, где собирались сливки хартфордского бизнес-сообщества.

– Он был его президентом в течение двух лет, – тихо ответила я. И бросила быстрый взгляд на Джорджа. Он пытался подавить смешок. Когда я снова перевела взгляд на Грея-старшего, то успела заметить его одобрительный кивок, которым он словно бы говорил: если твой отец был президентом Хартфордского клуба, значит, ты не так уж безнадежна. Уловив намек, миссис Грей тут же удостоила меня очередной сдержанной улыбкой – правда, чуть шире обычной, но все равно холодной. Я улыбнулась в ответ, втайне подумав: когда людей оценивают по престижности школ и колледжей, по политическим взглядам, клубам, в которых состояли их родители, – это формализм, который обычно скрывает узость мышления. Мои родители тоже следовали этому жесткому принципу отбора – и я посочувствовала Джорджу, который, как и я, вырос в таком эмоционально холодном окружении.

Однако, в отличие от меня, у него не было Эрика, который служил бы противовесом родительскому гнету. Конечно, я знала историю его старшего брата, Эдвина. Он был гордостью семьи. Отличник-выпускник школы в Эксетере. Капитан школьной команды по лакроссу. Блестящий студент Гарварда, который он закончил с дипломом summa cum laude в 1940 году. Ему светила Гарвардская школа права, но он решил пойти по призыву в армию в звании второго лейтенанта. Так вместо Гарвардской школы права он оказался на войне, где и погиб при высадке союзнических войск в Нормандии.

– Думаю, родители так до конца и не оправились после его смерти, – сказал мне Джордж на втором свидании. – Для них он был воплощением всех честолюбивых надежд. Они обожали его.

– Я уверена, они обожают и тебя, – сказала я.

Он лишь грустно пожал плечами и ответил:

– Я никогда не был ни спортсменом, ни вундеркиндом.

– Но ты же поступил в Принстон.

– Да, но только потому, что отец похлопотал… о чем он до сих пор мне напоминает. Мои оценки в Эксетере были не слишком-то высокими. А в колледже я не только не входил в спортивную команду, но и вообще звезд с неба не хватал. Собственно, в учебе я был хорошистом, но для моих родителей «хорошист» был синонимом «неудачника». Они рассчитывали только на блестящие результаты. Я не соответствовал их ожиданиям.

– В жизни есть куда более высокие ценности, помимо хороших оценок или лидерства в команде по лакроссу. Но мои родители были такими же. Для них существовала только высшая форма добродетели. Моральные принципы превыше всего.

Позже Джордж признался, что полюбил меня именно в тот момент – потому что я, пройдя такую же школу воспитания, как никто, понимала, в какой обстановке он рос… и тоже знала цену словам добродетель и моральные принципы.

– Ты не только красивая, – сказал он мне в тот вечер. – Мы с тобой еще и говорим на одном языке.