Текст книги "В погоне за счастьем"

Случилось то, чего я старательно избегала на протяжении всего этого дня.

Не помню, как долго я плакала – горько и безутешно. Эмоциональные тормоза отказали. Я сдалась под натиском горя. Меня захлестнуло шквалом отчаяния и вины. Отчаяния оттого, что теперь я была совсем одна в этом большом и жестоком мире. А вины оттого, что всю свою сознательную жизнь я пыталась вырваться из-под опеки матери. Теперь, когда я навсегда освободилась от нее, меня мучил вопрос: а из-за чего, собственно, мы спорили?

Я крепко ухватилась за края раковины. Резко подступила тошнота. Я упала на колени, и мне удалось вовремя доползти до унитаза. Виски. Еще виски. И желчь.

Я кое-как встала. Коричневатая слизь капала с моих губ на парадный черный костюм. Я подошла к умывальнику, включила холодную воду, подставила рот под струю. Потом схватила большую бутыль жидкости для полоскания «Лаворис» – почему только старушки покупают «Лаворис»? – отвинтила пластиковую крышку, влила в себя добрые полпинты этой вяжущей бурды со вкусом корицы, погоняла ее во рту и сплюнула в раковину. Потом побрела в спальню, на ходу скидывая с себя одежду.

Когда я добралась до кровати матери, на мне были только лифчик и колготки. Я порылась в ящиках комода в поисках майки… но тут вспомнила, что моя мама не принадлежала к поколению «Гэп». Так что пришлось остановить свой выбор на старенькой кремовой водолазке: винтаж сорок второго года из серии «пойти с ребенком на финал игры Гарвард-Йель». Сняв нижнее белье, я надела водолазку, натянув ее до колен. Она была в катышках, и шерсть щипала кожу. Но я не обращала внимания. Я откинула покрывало и забралась в постель. Несмотря на флоридскую жару в квартире, простыни оказались удивительно холодными. Я схватила подушку и прижала ее к себе, как будто сейчас она была единственной моей опорой.

Меня вдруг охватила острая потребность обнять своего сына. И я снова расплакалась, ощутив себя маленькой потеряшкой. Мне был отвратителен этот внезапный приступ жалости к себе. Вскоре комната начала раскачиваться, как лодка в мятежных волнах. И я провалилась в сон.

Начал трезвонить телефон.

Я не сразу очнулась. В комнате горел ночник. Я сощурилась, вглядываясь в экран будильника на тумбочке – из далеких семидесятых, он раздражал своими допотопными цифрами. 9.48 вечера. Я проспала около трех часов. Я сняла трубку. Удалось лишь пробормотать:

– Алло?

…мой голос был таким заспанным, что, должно быть, казался полукоматозным. На другом конце трубки повисла долгая пауза. Потом я расслышала женский голос:

– Извините, ошиблась номером.

Раздались короткие гудки. Я положила трубку. Погасила свет.

Накрылась одеялом с головой. И мысленно взмолилась, чтобы этот ужасный день поскорее закончился.

3

Я проснулась в шесть утра и, как ни странно, в приподнятом настроении. Должно быть потому, что впервые за последние пять месяцев я беспробудно спала целых восемь часов. Но тут хлынули потоком всяческие мысли. И я снова задалась вопросом: с чего я вдруг решила ночевать в постели матери?

Я встала, бодро прошла в ванную, мельком взглянула на свое отражение в зеркале и решила больше не злоупотреблять алкоголем. Я сходила в туалет, освежила лицо холодной водой, прополоскала рот «Лаворисом»: теперь можно было покинуть квартиру, не чувствуя себя залежалым товаром.

Мой костюм провонял блевотиной. Одеваясь, я старалась не обращать внимания на этот запах, как и на плачевное состояние «двойки». Потом я заправила постель, схватила свое пальто, погасила везде свет и заперла за собой дверь. Мег была права: я действительно мазохистка. И я твердо решила для себя: в следующий раз я увижу эту квартиру, только когда приду сюда паковать вещи.

В столь ранний час можно было не бояться столкнуться с кем-то из маминых соседей в лифте или вестибюле. Для меня это было огромным облегчением, поскольку я сомневалась в том, что смогу выдержать еще хотя бы одно соболезнование. Мне было не по себе и от мысли, что люди могли подумать, будто я пробуюсь на роль в женском римейке фильма «Пропавший выходной». Ночной консьерж, дремавший в кресле у электрического камина в вестибюле, кажется, даже не заметил, как я прошмыгнула мимо. По Вест-Энддерис авеню курсировало с десятка два свободных такси. Я остановила машину, сообщила водителю свой адрес и плюхнулась на заднее сиденье.

Даже для такого закоренелого аборигена, как я, есть что-то завораживающее в рассветном Манхэттене. Возможно, все дело в пустынных улицах. Или меркнущем свете фонарей на фоне восходящего солнца. Все вокруг какое-то притихшее, эфемерное. И нет этой маниакальной городской суеты. В воздухе разлито ощущение неопределенности и ожидания. На рассвете ни в чем нельзя быть уверенным… и в то же время все представляется возможным.

Но вот ночь уходит. Манхэттен начинает надрываться от крика. Реальность больно кусается. Потому что при свете дня все возможности разом исчезают.

Я живу на 74-й улице, между Второй и Третьей авеню. Мой дом – уродливое приземистое здание из белого кирпича, венец творческой мысли застройщиков шестидесятых, а ныне угрюмый осколок городского пейзажа Верхнего Ист-Сайда. Будучи девушкой из Вест-Сайда (по рождению и воспитанию!), я всегда считала эту часть города урбанистическим эквивалентом ванильного мороженого: скучным, пресным, без изюминки. До замужества я много лет прожила на пересечении 106-й улицы и Бродвея, которые можно было считать какими угодно, только не унылыми. Я обожала свой пышущий жизнью квартал, с его гаитянскими бакалейными лавками, пуэрто-риканскими винными погребками, старыми еврейскими закусочными, хорошими книжными лавками возле Колумбийского университета, джазовыми композициями из альбома «Ноу кавер ноу минимум» в «Вест-Энд кафе». Но моя квартира – хотя и безумно дешевая – была крохотной. И Мэтт настоял на том, чтобы мы переехали в двухкомнатную квартиру на 74-й улице (которая перешла к нему после смерти его деда). Конечно, при арендной плате в 1600 долларов это была выгодная сделка, не говоря уже о том, что квартира была куда более просторной в сравнении с моей холостяцкой «одиночкой».

Но мы оба ненавидели эту квартиру. Особенно Мэтт, который стыдился того, что живет в столь непрестижном месте, и постоянно твердил, что мы переедем во Флэтайрон или Грэмерси-парк, как только он оставит свою низкооплачиваемую работу на Пи-би-эс и получит должность старшего продюсера на Эн-би-си.

Что ж, высокий пост на Эн-би-си он получил. Как и роскошную квартиру во Флэтайрон – вместе со своей стриженой блондинкой, «Говорящей головой», Блэр Бентли. А я так и осталась в ненавистной съемной квартире на 74-й улице, из которой сейчас не могу выбраться, потому что она слишком привлекательна по цене (у меня есть подруги с детьми, которые за эти 1600 долларов в месяц не могут найти даже комнату в «Астории»).

Константин, утренний консьерж, был на дежурстве, когда я подъехала к дому. Лет под шестьдесят, из первого поколения греческих иммигрантов, он до сих пор проживал со своей матерью в «Астории» и явно не испытывал симпатии к разведенным женщинам с детьми… особенно к тем вульгарным гарпиям, которым не сидится дома и приходится мотаться в поисках заработка. К тому же у него были ярко выраженные задатки сельского стукача: он зорко следил за жильцами, вечно приставал с наводящими вопросами, не оставляющими сомнений в том, что он собирает на вас досье. У меня резко упало настроение, когда он открыл дверцу такси. Было заметно, что мой потрепанный вид вызвал у него живейший интерес.

– Поздняя ночь, мисс Малоун? – спросил он.

– Нет, раннее утро.

– Как наш маленький герой?

– Отлично.

– Спит наверху?

Еще бы. Всю ночь один дома, играл с коллекцией охотничьих ножей, попутно просматривая мою обширную садомазохистскую видеотеку.

– Нет. Сегодня он ночует у отца.

– Передавайте от меня привет Мэтту, мисс Малоун.

О, спасибо. И да, от меня конечно же не ускользнуло, с каким выражением ты произнес мисс.

Не видать тебе рождественских чаевых, malacca (это единственное греческое ругательство, которое я знаю).

Я поднялась на лифте на четвертый этаж. Открыла три замка своей двери. Квартира встретила меня жутковатой тишиной. Я прошла в комнату Этана. Села на его кровать. Погладила подушку в наволочке с «могучими рейнджерами» (да, я считаю «могучих рейнджеров» верхом тупости, но попробуй поспорить об эстетике с семилетним мальчишкой). Оглядела подарки из серии «искупление вины», которые недавно купил ему Мэтт (компьютер iMac, десятки компакт-дисков, супермодные ролики). Посмотрела на свои подарки из этой же серии (шагающая Годзилла, полный комплект фигурок «могучих рейнджеров», наборы пазлов). Мне стало грустно. Сколько же хлама приобретено в попытках смягчить муки совести. Те самые муки, что терзали меня два-три раза в неделю, когда приходилось допоздна задерживаться в офисе или идти на деловой ужин, и я была вынуждена просить Клэр (нашу австралийскую дневную няню, которая забирает Этана из школы и присматривает за ним до моего возвращения) остаться на вечер. Хотя Этан редко упрекает меня за эти вечерние отсутствия, я ужасно переживаю… и боюсь, что, если Этан вырастет психопатом (или, не дай бог, пристрастится к наркотикам лет в шестнадцать), причиной тому будет именно моя сверхурочная работа. Работа, которая, стоит заметить, нужна мне для того, чтобы платить за квартиру, вносить свою половину за его учебу, оплачивать счета… и (добавлю) чтобы хоть как-то упорядочить свою жизнь и наполнить ее смыслом. Поверьте на слово, в наше время такие женщины, как я, не имеют шансов на успех. Постфеминистские лозунги о «семейных ценностях» вбили нам в голову, что «детям нужна мама-домохозяйка». И есть немало печальных примеров того, как некоторые представительницы моего поколения, избравшие для себя роль «мамы-клуши», осели за городом и потихоньку тупеют там.

Если же ты ко всему прочему еще и разведенная работающая мама, ощущение вины становится всепоглощающим… мало того, что тебя нет дома, когда твой сын приходит из школы, но своим отсутствием ты еще лишаешь ребенка чувства защищенности. У меня до сих пор перед глазами лицо Этана, застывшее от страха и недоумения, когда пять лет тому назад я попыталась объяснить ему, что отныне его папа будет жить в другом месте.

Я посмотрела на часы. Шесть сорок восемь. Меня так и подмывало взять такси и помчаться к дому Мэтта. Но тут я представила, как слоняюсь, словно неприкаянная, возле его подъезда в ожидании, пока они выйдут. К тому же я боялась наткнуться на Нее, и тогда прощай, моя хваленая выдержка (ха!). Как бы то ни было, Этана могло сбить с толку мое появление у дома отца – и вдруг бы он решил (как уже не раз намекал мне в последнее время), будто мама с папой снова вместе. Что в принципе невозможно. Никогда.

Все кончилось тем, что я оказалась в спальне, где сняла с себя вонючий костюм, а потом минут десять стояла под обжигающе горячим душем. Окончательно придя в себя, я надела халат, замотала голову полотенцем и пошла на кухню варить кофе. Пока грелся чайник, я включила автоответчик и прослушала накопившиеся за вчерашний день сообщения.

Всего их было девять – пять от подруг и сослуживцев, с привычным набором соболезнований и общепринятых фраз вроде: всегда можешь рассчитывать на нашу помощь. (Что, впрочем, все равно звучало трогательно.) Было одно сообщение от Мэтта – вчера в половине девятого он звонил сказать, что у Этана все хорошо, они прекрасно провели время и сейчас он уже в постели, и… «всегда можешь рассчитывать на мою помощь».

Поздно, приятель. Слишком поздно.

Был звонок и от Мег, что вполне естественно. Мег была в своем репертуаре.

«Привет, это я, просто подумала, вдруг в тебе проснулся здравый смысл и ты вернулась домой. Похоже, я ошиблась. Ладно, не буду тебя беспокоить в квартире матери, потому что а) боюсь получить по ушам, и б) тебе, наверное, чертовски хочется побыть одной. Но если ты решила, что на сегодня с тебя хватит и пришла домой, позвони мне… только в разумное время. Напоминаю, что для меня это до трех утра. Люблю тебя, милая. Поцелуй за меня Этана. И продолжай принимать лекарство».

Лекарство для Мег – это синоним виски.

И наконец, было два звонка от неизвестного абонента, который не оставил сообщения. Первый пришел (если верить таймеру автоответчика) в 6.08; а второй – в 9.44 вечера. Оба звонка сопровождались странным молчанием… видимо, человек размышлял, стоит ли говорить с автоответчиком. Ненавижу, когда так делают. Потому что это порождает страх неизвестности, неуверенность. В такие моменты я чувствую себя беззащитной и беспомощной.

Засвистел чайник. Я сняла его с плиты, схватила банку молотого крепчайшего «Френч роуст» и засыпала в кофеварку столько кофе, что его хватило бы на семь чашек. Залила кипяток и опустила поршень. Потом налила себе большую чашку кофе. И быстро выпила его. Налила следующую чашку. После очередного обжигающего глотка (у меня жаропрочный рот) я взглянула на часы (7.12 утра) и решила, что пора позвонить Мэтту.

– А…л…л…о?

Голос на другом конце трубки был заспанным и явно женским.

Она.

– Мм… привет… – как-то коряво произнесла я. – Ээ… а Этан есть?

– Этан? Кто такой Этан?

– А сама ты как думаешь?

Это разбудило ее.

– Прошу меня извинить. Этан. Конечно, я знаю, кто…

– Могу я поговорить с ним?

– Он еще у нас? – спросила она.

– Ну, на этот вопрос я вряд ли отвечу, потому что я точно не у вас.

Она совершенно растерялась:

– Я сейчас посмотрю… Это ты, Кейт?

– Угадала.

– Послушай, я собиралась написать тебе… но раз уж ты позвонила, я просто хотела сказать…

Ближе к делу, тупица.

– Знаешь… я очень, очень огорчена известием о смерти твоей мамы.

– Спасибо.

– И… эээ… если я могу хоть чем-то помочь…

– Можешь. Передай трубку Этану, пожалуйста.

– Ээ… конечно.

Было слышно, как Она шепчется с кем-то. Потом трубку взял Мэтт:

– Привет, Кейт. Я просто хотел узнать, как все прошло вчера вечером.

– Потрясающе. Сто лет так не веселилась.

– Ты знаешь, о чем я.

Я сделала глоток кофе:

– Справилась. А сейчас могу я поговорить с Этаном?

– Конечно, – сказал Мэтт. – Он рядом.

Я слышала, как Мэтт передает ему трубку.

– Дорогой, как ты там? – спросила я.

– Привет, мам, – сонным голосом произнес Этан. Мое сердце радостно забилось. Для меня Этан – тонизирующее мгновенного действия.

– Чем занимался мой любимый мужчина?

– В «Имаке» крутой фильм был. Там люди взбирались на гору, а потом пошел снег, и они попали в беду.

– Как называлась гора?

– Забыл.

Я рассмеялась.

– А после кино мы пошли в магазин игрушек.

Кто бы сомневался.

– И что тебе купил папа?

– Диск с «Могучими рейнджерами».

Круто.

– И космический корабль «Лего». Потом мы поехали на телестудию…

Так. А вот это уже ни в какие ворота не лезет.

– …и там была Блэр. Она привела нас с папой в комнату, где они говорят в камеру. И мы видели ее по телевизору.

– Похоже, у тебя был отличный день.

– Блэр действительно смотрелась круто. А потом мы все вместе пошли в ресторан. Во Всемирном торговом центре. Оттуда виден весь город. И как раз пролетал вертолет. И многие подходили к нашему столику, просили у Блэр автограф…

– Ты скучаешь по мне, милый…? – вырвалось у меня.

– Да, конечно, мам, – произнес он с легким раздражением. Я вдруг почувствовала себя полной идиоткой.

– Я люблю тебя, Этан.

– Пока, мам, – сказал он и повесил трубку.

Дура, дура, дура. Размечталась, будто так уж нужна ребенку.

Я стояла у телефона, мысленно приказывая себе не раскисать (хватит с меня слез). Немного успокоившись, я налила себе еще кофе, прошла в гостиную и плюхнулась на мягкий диван – наше последнее совместное приобретение перед драматическим уходом Мэтта.

На самом деле он не исчез из моей жизни. В этом отчасти и заключалась проблема. Если бы у нас не было Этана, разрыв произошел бы куда легче. Потому что после шока, злости и отчаяния первых дней я бы, по крайней мере, утешилась мыслью, что больше никогда не увижу этого парня.

Но Этан означает, что, нравится это нам или нет, мы должны продолжать взаимодействовать, сосуществовать, мириться с присутствием друг друга в нашей жизни (как хочешь это назови). Помню, на процессе «примирения», который предшествует разводу, Мэтт сказал: «Ради общего блага мы должны слегка разрядить наши отношения». Что, собственно, и было сделано. Вот уже пять лет мы обходимся без крика. Относимся друг к другу (более или менее) корректно. Постепенно я пришла к выводу, что наш брак изначально был огромной ошибкой. Но несмотря на все мои старания «закрыть тему», рана до сих пор кровоточит, как это ни печально.

Когда я недавно обмолвилась об этом Мег, во время одной из наших еженедельных пьянок, она сказала: «Дорогая, ты можешь сколько угодно убеждать себя в том, что он не твой мужчина и что все это было грандиозным самообманом. Но факт остается фактом: ты никогда не оправишься от этого удара. Потрясение слишком сильное, такое не забывается. Боль останется навсегда. Ничего не поделаешь: жизнь – это накопление разочарований, больших и малых. Но победители – а ты, дорогая, определенно относишься к этой категории – находят способ преодолеть невзгоды. Нравится нам это или нет, но отрицательный опыт поучителен. Потому что заставляет задуматься об истинной природе вещей. И кстати, Бог не зря придумал алкоголь.

Пожалуй, стоит принять на веру ее оптимистический ирландско-католический взгляд на жизнь.

«Ради общего блага мы должны слегка разрядить наши отношения».

Да, Мэтт, я полностью с тобой согласна. Беда в том, что я до сих пор не знаю, как забыть обиду. Когда я сижу в нашей гостиной, меня мучает вопрос: почему все так непредсказуемо? Взять хоть бы интерьер этой квартиры. Большой диван с подушками, в стильной кремовой обивке (кажется, этот цвет назывался «капучино»). Два кресла из этого же гарнитура, пара изящных итальянских напольных ламп, длинный журнальный столик, заваленный журналами. Мы столько времени по тратили, продумывая этот ансамбль. А сколько спорили насчет пола из бука, который в итоге все-таки настелили в этой комнате. И кухонной мебели из серой стали в стиле хайтек, которую выбрали в «ИКЕА» в Джерси (да, мы так серьезно отнеслись к строительству нашей совместной жизни, что даже не поленились съездить в Нью-Джерси, чтобы подобрать кухню). С таким же энтузиазмом мы покупали ковер овсяного цвета, заменивший ужасную циновку цвета аквамарин, с которой жил твой дед. И кровать «под старину» с пологом на четырех столбиках, которая влетела нам в 3200 долларов.

Вот почему наша гостиная до сих пор вызывает во мне столько эмоций. Ведь она живой свидетель наших споров по поводу так называемого «общего будущего», притом что двое вовлеченных в нее людей втайне не верили в него. Мы просто случайно встретились на каком-то этапе жизни, когда нам обоим хотелось привязанности. И мы убедили себя в том, что совместимы и должны быть вместе.

Просто удивительно, с какой легкостью мы ввязываемся в отношения, которые заведомо непрочны, непродолжительны. Видимо, потребность быть нужным кому-то заставляет закрыть глаза на многое.

Звонок домашнего телефона прервал мои философствования. Я спрыгнула с дивана, бросилась на кухню и схватила трубку.

– Извините за беспокойство, мисс Малоун.

– Да, Константин?

– У меня для вас письмо.

– Я думала, почту приносят не раньше одиннадцати.

– Оно пришло не по почте… его передали из рук в руки.

– В каком смысле?

– В том смысле, что его доставили лично.

Что за черт!

– Это я поняла, Константин. Меня интересует, когда его доставили и кто.

– Когда? Пять минут назад, вот когда.

Я посмотрела на часы. Семь тридцать шесть. Кто посылает курьера с письмом в столь ранний час?

– А кто принес, Константин?

– Не знаю. Подъехало такси, женщина опустила стекло, спросила, живете ли вы здесь, я сказал, что да, и она вручила мне письмо.

– Значит, письмо доставила женщина?

– Совершенно верно.

– А что за женщина?

– Не знаю.

– Вы ее не видели?

– Она сидела в такси.

– Но в такси есть окно.

– Оно отсвечивало.

– Но вы ведь успели заметить…

– Послушайте, мисс Малоун, я видел то, что видел, и это было ровным счетом ничего.

– Хорошо, хорошо, – поспешно произнесла я, чтобы положить конец его нескончаемой тупой болтовне. – Пришлите письмо наверх.

Я прошла в спальню, натянула джинсы и толстовку, прошлась расческой по спутанным волосам. Раздался звонок в дверь, но, когда я приоткрыла ее (не снимая цепочки, как принято у страдающих паранойей жителей Нью-Йорка), никого не увидела. Только маленький конверт лежал на пороге.

Я подняла конверт и захлопнула дверь. Конверт был размером с почтовую открытку, из добротной бумаги. Серо-голубой, с рифленой поверхностью, очень приятной на ощупь. На конверте были написаны мое имя и адрес. Почерк был мелкий и аккуратный. В правом верхнем углу можно было прочесть «С нарочным».

Я осторожно вскрыла конверт. Приподняв клапан, я увидела верхний край открытки с рельефно набранным адресом:

346 Вест 77-я улица

Кв. 2В

Нью-Йорк, Нью-Йорк 10024

(212) 555.0745

Моей первой мыслью было: «Интересно». Я достала открытку из конверта.

Она была написана таким же мелким и аккуратным почерком. Датирована вчерашним днем. Я начала читать:

Дорогая мисс Малоун,

Я глубоко огорчилась, узнав из газеты «Нью-Йорк таймс» о смерти вашей матери.

Хотя мы с вами долгие годы не виделись, я знала вас еще маленькой девочкой, так же как знала тогда и ваших родителей… но, к сожалению, потеряла связь с вашей семьей после смерти вашего отца.

Я просто хотела выразить вам свои соболезнования в это сложное для вас время и сказать, что кое-кто по-прежнему присматривает за вами… как это было всегда.

Искренне ваша,

Сара Смайт.

Я перечитала письмо. И еще раз. Сара Смайт? Никогда о ней не слышала. Но что особенно заинтриговало меня, так это фраза «кое-кто по-прежнему присматривает за вами… как это было всегда».

– Позволь спросить, – сказала Мег, когда я часом позже разбудила ее телефонным звонком, чтобы прочитать это письмо, – «кое-кто» с заглавной буквы?

– Нет, – ответила я. – С маленькой.

– Значит, здесь нет религиозного подтекста. Если было бы с заглавной, имелся бы в виду тот парень, что на небесах, Господь Всемогущий. Это альфа и омега. Лорел и Харди[2]2
  Популярная американская комедийная пара.


[Закрыть].

– Но ты уверена, что никогда не слышала, чтобы мама или папа упоминали о Саре Смайт?

– Послушай, я же не была членом вашей семьи, поэтому меня не обязательно было знакомить со всеми, кто дружил с твоими родителями. Я хочу сказать, что вряд ли, например, твои родители знали некоего Кароли Килсовски.

– Кто такой этот Кароли… как его там?

– Килсовски. Это польский джазмен, которого я подцепила в один ноябрьский вечер пятьдесят первого в «Бердлэнд». Постель обернулась полной катастрофой, но парень оказался приятным собеседником и, кстати, неплохим саксофонистом.

– Я что-то не понимаю…

– Да все очень просто. Мы с твоим отцом прекрасно общались, но не ели из одной миски. Насколько я могу судить, эта Сара Смайт была в числе их лучших друзей. Конечно, если учесть, что все это было лет сорок пять тому назад…

– Ладно, я тебя поняла. Но вот что странно: почему она доставила письмо по моему адресу? Откуда она узнала, где я живу?

– А у тебя что, адрес не зарегистрирован в справочнике?

– Уф, я как-то не подумала.

– Ну вот тебе и ответ на вопрос. А насчет того, почему она прислала его… понятия не имею. Может, она прочла объявление во вчерашней «Таймс», поняла, что пропустила похороны, ей не хотелось запаздывать с соболезнованиями, и она решила забросить тебе письмо по пути на работу.

– Тебе не кажется, что здесь слишком много совпадений?

– Дорогая, тебе нужны версии, я тебе предложила одну.

– Ты думаешь, я принимаю это слишком близко к сердцу?

– Я думаю, что ты слишком устала, что вполне естественно. И чересчур преувеличиваешь значение этой безобидной открытки. Но послушай, если уж тебя так распирает от любопытства, позвони этой даме. Я так понимаю, ее телефон указан в письме?

– Мне незачем ей звонить.

– Тогда не звони. А пока обещай мне, что не отправишься снова ночевать в квартиру матери.

– Я и без тебя уже решила, что не пойду.

– Рада слышать. А то я уж начала волноваться, не превратишься ли ты в какого-нибудь психопатического персонажа Теннесси Уильямса. Нарядишься в мамино свадебное платье. Напьешься чистого бурбона. И начнешь вещать: «Его звали Борегар, он был женатым парнем, и это он разбил мое сердце…»

Она сама оборвала этот поток иронии.

– Прости, дорогая, – сказала она. – Несу всякую чушь.

– Да ладно, проехали, – ответила я.

– Иногда я просто не могу вовремя остановиться.

– У Малоунов это семейное.

– Мне так стыдно, Кейти…

– Ну хватит. Я уже забыла.

– А я собиралась произнести еще несколько слов раскаяния.

– Ну, если тебе от этого станет легче… Я позвоню тебе попозже, договорились?

Я налила себе еще кофе и вернулась на диван. Отпила кофе, поставила кружку на стол и легла, прикрыв глаза рукой, пытаясь забыться.

Его звали Борегар, он был женатым парнем, и это он разбил мое сердце…

На самом деле его звали Питер. Питер Харрисон. Он был моим парнем до того, как я познакомилась с Мэттом. К тому же он был моим боссом. И он был женат.

Позвольте кое-что прояснить. Меня нельзя назвать романтической натурой. И я не из тех, кто легко теряет голову. Я не падка на деньги. Все четыре года учебы в колледже Смита я провела без бойфренда (хотя изредка и флиртовала, если возникала потребность в острых ощущениях). Когда после колледжа я попала в Нью-Йорк – и получила временную работу в рекламном агентстве (сомнительный ангажемент на месяц, с которого, собственно, и началась моя карьера), – недостатка в муж ской компании у меня не было. Но сексуальный опыт, приобретенный мною в тот период, сплошь состоял из ошибок. Нельзя сказать, чтобы я была фригидной. Просто я не встретила никого, кто вызвал бы во мне настоящую, сумасшедшую страсть.

Пока мне не повстречался Питер Харрисон.

О, я была такой глупой. И все было так предсказуемо. Мне уже перевалило за тридцать. Я только что устроилась в новое агентство – «Хардинг, Тайрелл и Барни». А нанимал меня Питер Харрисон. Ему было сорок два. Женат. Двое детей. Красив (разумеется). Умен, как черт. Весь первый месяц моей работы в офисе между нами ощущалась незримая связь, мы как будто на расстоянии чувствовали присутствие друг друга. Где бы мы ни встретились – в коридоре, в лифте, на совещании, – наши лица расплывались в улыбке. И в то же время за фасадом банального трепа угадывалась скрытая нервозность. Мы вдруг стали смущаться при встречах. Притом что ни он, ни я не отличались стеснительностью.

И вот однажды, ближе к концу рабочего дня, он заглянул ко мне в кабинет. Пригласил выпить. Мы отправились в бар за углом. И, разговорившись, уже не могли остановиться. Мы проболтали два часа, как старые добрые знакомые, родственные души. Мы слились в единое целое. Когда он взял мою руку и сказал: «Давай уйдем отсюда», я ни секунды не раздумывала. К этому времени я уже хотела его так отчаянно, что готова была запрыгнуть на него прямо в баре.

Только уже потом, ночью – лежа рядом с ним в постели и признаваясь ему в том, что без ума от него (и слыша его ответные признания), – я осмелилась задать вопрос, мучивший меня весь вечер. Он ответил, что между ним и его женой, Джейн, нет никаких особых разногласий. Они вместе уже одиннадцать лет. Все устоялось. Они обожают своих дочек. У них красивая жизнь. Но красивая жизнь не означает страстную любовь. Эта составляющая их брака давно угасла.

Я спросила:

– Тогда почему бы не доставлять себе маленькие радости на стороне?

– Я пытался, – сказал он. – Пока не встретил тебя.

– И что теперь?

Он притянул меня к себе:

– Теперь я тебя не отпущу.

Вот так все и началось. Весь следующий год он действительно не отпускал меня. Он проводил со мной каждую свободную минуту. Но мне было этого мало… хотя такие ограничения и подогревали наш роман. Ненавижу слово «роман», есть в нем какой-то пошловатый, грязный подтекст. Это была любовь. Любовь с шести до восьми вечера, два раза в неделю, в моей квартире. И иногда во время ланча, в каком-нибудь городском отеле, подальше от нашего офиса. Конечно, мне хотелось видеть его чаще. Когда его не было рядом – особенно вечерами, – я страдала. Это было какое-то помешательство. Потому что впервые в жизни я встретила человека, созданного для меня. В то же время я старалась не давать воли чувствам и держаться в рамках приличий. Мы оба знали, в какую опасную игру ввязались и какие страшные последствия ожидают нас обоих, если вокруг нас поползут сплетни… или, хуже того, если обо всем узнает Джейн.

Поэтому на работе мы демонстрировали полный официоз. Он ловко маскировался и перед женой – никогда не задерживался у меня дольше положенного, чтобы не вызвать лишних подозрений, держал у меня тот же набор мыла, шампуней и прочей парфюмерии, что и у себя дома, никогда не разрешал мне впиваться ногтями в спину.

– С каким удовольствием я это сделаю в первую ночь нашей совместной жизни, – сказала я, поглаживая его голые плечи. Был декабрьский вечер незадолго до Рождества. Мы лежали в постели, среди скомканных простыней, наши тела еще были влажными после бурного секса.

– Ловлю тебя на слове, – сказал он, награждая меня чувственным поцелуем. – Потому что я решил все рассказать Джейн.

Я едва не задохнулась от волнения:

– Ты серьезно?

– Серьезнее не бывает.

Я посмотрела ему в глаза:

– Ты абсолютно уверен?

Без тени колебания он произнес:

– Да, абсолютно.

Мы договорились, что он поговорит с Джейн только после Рождества – в конце концов, четыре недели можно было подождать. И еще мы договорились, что я сейчас же начну подыскивать для нас квартиру. Изрядно оттоптав ноги, я наконец нашла замечательную двухкомнатную квартиру с боковым видом на реку на пересечении Риверсайд и 112-й улицы. Это случилось незадолго до Рождества. Я решила устроить Питеру грандиозный сюрприз, пригласив его на следующий день (когда мы, как обычно, должны были встретиться у меня около шести) в наш будущий дом. Он задержался на час. Едва он переступил порог, как мне стало страшно. Я поняла: случилось что-то очень плохое. Он тяжело опустился на диван. Я тут же подсела к нему, взяла его за руку:

– Рассказывай, дорогой.

Он избегал смотреть мне в глаза.

– Кажется… я переезжаю в Лос-Анджелес.

До меня не сразу дошло.

– В Лос-Анджелес? Ты? Я не понимаю.

– Вчера вечером, около пяти, мне в офис позвонили. Секретарша Боба Хардинга. Попросила зайти к боссу. Вроде как tout de suite[3]3
  Tout de suite (фр.) – срочно.


[Закрыть]. Я поднялся на тридцать второй этаж, в кабинет нашего главного. Там уже сидели Дэн Дауни и Билл Малоуни из департамента корпоративной политики. Хардинг пригласил меня присоединиться к ним и перешел сразу к делу. Крейтон Андерсон – глава лос-анджелесского офиса – объявил о своем переезде в Лондон, где ему предложили возглавить крупное подразделение «Саатчи энд Саатчи»[4]4
  Рекламное агентство.


[Закрыть]. Таким образом, место главы лос-анджелесского офиса освободилось, и Хардинг, оказывается, уже давно имеет на меня виды, так что…